Дело Арбогаста

56

Едва они выехали из Грангата, как тонкая снежная пороша превратилась на дороге в изрядной толщины пласт. На голых склонах потрескивал первый в этом году мороз, а когда дорога Б-33 за Генгенбахом пошла по другому берегу Мурга, над заснеженным полем уже по-настоящему повеяло ночной тьмой. Снегопад закончился, туч практически не осталось. Катя Лаванс закурила. Куда они едут, она не спрашивала. Мотор “Изабеллы”, поначалу с трудом прокашлявшийся и в городской черте еще не раз проявивший признаки беспокойства, вел себя совершенно нормально. Арбогаст вел машину осторожно, внимательно и не столько артистически, сколько отрепетированно, словно каждое переключение и любой маневр представляли собой балетные па, которые он, лишенный практики, бессчетное число раз повторял за все эти годы в мозгу. Когда ночь окончательно стерла белизну полей и молочно-белые цветы снега заплясали в лучах фар, Катя Лаванс внимательно посмотрела на Арбогаста: переключая скорости на въезде в какую-то деревеньку, он навис тяжелым плечом над пультом управления, обе его руки оставались при этом на баранке. В зале суда, и она это не могла не отметить, он следил за всем происходящим с предельным вниманием, тогда как сейчас взгляд его, устремленный в пустое пространство прямо перед ним, был безмятежен, мало того, он тоже был пуст.

Как и во все последние дни, на нем был черный однобортный костюм с белой сорочкой и, когда их обдавало светом фар редкой встречной машины, у него на груди вспыхивал красный вязаный галстук. И — тоже, как во все последние дни, — она буквально не сводила с него глаз, она всматривалась в продолговатое и, пожалуй, грубоватое лицо с волевым подбородком и самую малость припухлыми губами; на щеках у него, под туго натянутой кожей играли желваки, как будто он постоянно грызет что-то твердое. Веки у него приоткрывались так медленно, что казалось, будто его взгляд смеется. Они не разговаривали друг с другом, радио было выключено, не считая шума мотора, в салоне было тихо. Катя наслаждалась поездкой по пустынной дороге посреди заснеженных полей, забывая при этом о ходе времени. В населенных пунктах, проезжая через которые Арбогаст сбавлял скорость, она заглядывала в освещенные окна, смотрела на подсвеченные подъездные дорожки, на темные улочки, однажды бросила взгляд на часы на церковной колокольне, умудрившись не зафиксировать его на местонахождении стрелок. Один раз Арбогаст вцепился себе в загривок и просидел так некоторое время — но и такое она наблюдала за ним в зале суда, когда его что-нибудь особенно волновало. Руки у него очень крупные, подумала она, и как раз в этот момент они переехали через какой-то мост, и она внезапно сообразила: вот мы и на месте, где все произошло.

Вскоре после этого на обочине показались дома. Арбогаст сбросил скорость, проморгался и припарковал машину на стоянке возле какого-то постоялого двора. Он вышел из машины, и она следом. На улице было холодно, она застегнула жакет, надетый поверх свитера, — поверх красного чистошерстяного свитера, который она купила позавчера вместе с темно-синим брючным костюмом. Из приятных размышлений о том, как ей нравятся крупные золотые пуговицы жакета, ее вывел Арбогаст, внезапно остановившийся и что-то, чего она поначалу не поняла, сказавший. Когда он говорил, изо рта у него вылетало облако пара. Увидев неоновую вывеску, она сразу же поняла, куда они приехали. На вывеске значилось: “У ангела”.

— Ты ведь сюда хотела, не так ли?

Она отметила, что он внезапно обратился к ней на “ты”, и не поняла несколько агрессивную нотку, ни с того, ни с сего послышавшуюся в невинном вопросе. В конце концов он сам пригласил ее прокатиться. Она подумала и над тем, не следовало ли ей в пути прервать неловкое, пожалуй, молчание. Конечно, решила она наконец, она хотела сюда. Или она хотела чего-то другого?

— Да.

Она поправила прическу. Было ветрено, и она мерзла. Она закурила. О неоновой вывеске в полицейских протоколах не было сказано ни слова.

— А зачем?

Она могла бы ответить, но вместо этого пожала плечами. Она уже давно призналась себе в том, чего ей на самом деле хотелось, причем хотелось по настоящему, — хоть однажды поучаствовать в одной из историй, которые она неизменно узнает с изнанки, узнает с оборотной стороны, именуемой смертью. И после всего, что она предприняла ради Марии Гурт, у Кати несомненно было на это право.

— А после этого случая у тебя была женщина? — спросила она, расхрабрившись.

Впервые он почувствовал, что тяжесть прошлого, став еще непосильней, начинает притягивать к себе настоящее. Он придвинулся к ней совсем вплотную — и какое-то время казалось, будто он ее сейчас ударит.

В испуге она затеребила его за рукав.

— Мне холодно.

Во тьме она выудила из пачки сигарету.

— Тогда поехали дальше, — сказал он, и они вернулись в машину. Чуть подавшись вперед, он завел машину и поглядел на нее при этом через плечо.

— Когда мы с ней прямо здесь в первый раз поцеловались, все на свете просто пропало. Вдруг взяло и пропало все остальное. Такого со мной никогда не было.

Катя Лаванс кивнула. Она была рада тому, что опасный миг миновал. Пока Ганс Арбогаст выруливал на дорогу, она откинулась на спинку сиденья.

— Понимаю, — сказала она.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Смотри на дорогу! Она рассмеялась.

— Я видела ее снимки. Мне ясно, что она была счастлива с тобой. А я повидала немало мертвых женщин.

— Значит, ты веришь, что я не убивал ее?

Катя Лаванс, отвернувшись от него, смотрела в окно, она так ничего и не ответила, и прошло приличное время, прежде чем неприятная тишина ее затянувшегося молчания утонула в треске мотора. Меж тем долина, по которой они ехали, заметно сузилась, превратившись едва ли не в ущелье, и на краю чистого неба взошла практически полная луна. Лес подступал к дороге с обеих сторон вплотную, тесная дорога петляла, Арбогасту приходилось то и дело переключать скорость. Кое-где асфальт шел трещинами. В какой-то момент, когда дорога стала чуть свободнее, он снял правую руку с баранки и опустил ей на бедро — опустил легко, непринужденно и как бы невзначай. Катя никак не откликнулась на это прикосновение, но и не отодвинулась. Большие дома, какие строят себе шварцвальдские крестьяне, то и дело оказывались в опасной близости от дороги, практически на обочине. Под исполинскими крышами редкие огни казались маяками, высвечивающими безобидный фарватер в усеянном рифами море. Луна сияла вовсю.

Катя думала о том, с какой осторожностью она подкладывала камень под холодную голову мертвой женщины. Завтра она объявит судьям и присяжным, что он невиновен, и объяснит почему, но ведь для этого ей придется зарыться в его жизнь и перелистать ее, как страницы собственного дневника, а он так никогда и не поймет, что именно она испытывала, проводя свои опыты. Прошлое было столь же холодным, как голова мертвой женщины. Неужели Кате и впрямь хотелось бы очутиться на ее месте? Или она испугалась бы? Катя вытащила сигарету из пачки и закурила.

Она закрыла глаза. И вновь открыла, когда Арбогаст, медленно проехав по улицам какого-то селенья, повел машину круто в гору и параллельно теченью бегущего посреди двух обрывов ручья. Примерно на середине подъема, на мало-мальски ровной площадке он остановился.

— Это Триберг, где вы тогда ужинали? — спросила она.

— Да. Там, наверху, гостиница.

Катя Лаванс открыла окошко и выпустила сигаретный дымок в глухую тьму. Темно было и в селенье, темно и тихо, лишь вода ручья шумела, обрушиваясь на камни. Здесь неподалеку был и водопад, но отсюда его слышно не было. Из гостиницы выше по склону на верхушки деревьев падал рассеянный свет.

— “Ручьи в тех горах холодны, Никто здесь не сунется в воду”. Знаешь это? — спросила она.

— Нет. А что это такое?

— Стихотворение. В нем описывается Шварцвальд.

— Здешние места?

— Да. Как раз здешние.

Она высунула голову в окошко и на мгновение закрыла глаза. Она вдыхала запах снега и сырой лесной почвы.

— А как там дальше?

— “Но мы-то лежали внизу и вверх не разведали ходу”.

Катя с трудом припоминала стихи, которые заучила наизусть еще в школе.

— Кто это сочинил? — поинтересовался Арбогаст.

— Брехт.

— Коммунист?

— Да. Он, если так можно выразиться, сам вышел из Шварцвальда.

— Правда? А разве он не удрал в Восточную зону после войны?

— Удрал.

— А ты? Ты туда вернешься?

Катя выкинула окурок в окошко, пожала плечами. Все задают ей этот вопрос, и она уже не знает, что отвечать. Но, разумеется, она вернется — у нее там Ильза.

— У меня там маленькая дочь.

— А сколько ей?

— Моей Ильзе двенадцать.

Арбогаст кивнул, словно давая понять, что понимает, каково ей. Все, задавая ей этот вопрос и получая ответ, точно так же глубокомысленно кивают. Разумеется, она вернется к дочери. Ее и выпустили-то только потому, что на этот счет не было никаких сомнений. Но иногда ей казалось, что там, в ГДР, ее возвращения дожидаются слишком много мертвецов. Арбогаст все еще смотрел прямо перед собой — в селенье, в лес, поверх крыш. Как страстно хотелось ей вскрыть его воспоминания подобно тому, как подвергает она аутопсии человеческие ткани.

— Но Брехт уже умер. — Да, умер.

— А стихотворение все равно красивое.

— Там и дальше есть. Но я забыла конец.

Как всегда, мысль о возвращении заранее удручала Катю Лаванс. А не поужинать ли ей с ним в гостинице, тогда, может, она и стихотворение до конца вспомнит?

— Лучше не надо… Но с Марией ты там был?

Арбогаст кивнул, и оба уставились на ярко освещенный ряд окон на нижнем этаже старой гостиницы.

— А ты не проголодалась?

— Проголодалась. Но ведь все примутся на нас глазеть.

— И то верно.

Она подалась к нему, обняла спинку его сиденья, широко улыбнулась.

— Ты ведь — мое самое знаменитое дело, — сказала она, смахивая прядку со лба и подставляясь под его поцелуи.

И когда он начал целовать ее, и она закрыла глаза, ей почудилось, будто она его сообщница, странным образом преданная ему безраздельно и постигшая его тайну. Его губы медленно играли с ее губами. Он целовал ее, как человек, умеющий владеть собой, на что, собственно, она и надеялась. Она утопала в его дыхании. Она знала: даже если он и впрямь убил Марию, то сделал это, сам не понимая, что происходит. Когда в какое-то ничтожное мгновенье ее шея напряглась и окаменела в его руке, он наверняка этого даже не заметил. Она ведь не сопротивлялась. Ровно наоборот, — и додумавшись до этой точки, она затаила дыхание. Его губы дрогнули, затем отлипли от ее губ. Прошлое притягивает к себе настоящее, подумал он, и ему стало страшно. Он обхватил ее лицо руками. Провел ладонью по закрытым глазам, и только еще какое-то время спустя она сделала выдох.

И вот он уже вновь завел машину. Он развернулся, они поехали в обратном направлении. И опять практически не разговаривали друг с другом, и возвращение, как показалось ей, длилось куда дольше, чем только что закончившаяся вылазка в неизвестное. Она медленно выкурила сигарету, выкинула окурок в окно, и в зеркале заднего обзора он увидел, как рассыпается и гаснут искры на сухом асфальте. Чуть позже, глядя прямо перед собой, Арбогаст сказал: вот здесь это и было. И тут же они вновь взлетели на какой-то мост, в заднем стекле замелькали деревья и кусты на берегу реки, а самой ее не было видно. Луга, залитые лунным светом, промерзшая дорога, и никого на ней, кроме них.

И вновь его рука соскользнула с баранки и опустилась ей на бедро. Катя Лаванс откинула прядку со лба и закрыла глаза. Тыльной стороной ладони он водил по боковому шву ее брючины, как будто ища какой-то след, о существовании которого было известно только ему. Лишь когда ему пришлось переключить скорость, он на мгновение убрал руку — и сразу же вновь продолжил свою равномерную ласку, — а гладил он ее так же равномерно, как вел машину, — и вот она уже почувствовала себя саму частью мчащейся по дороге “Изабеллы”. Но тут скорость пошла на убыль, машина прокатилась какое-то расстояние по инерции и наконец застыла на месте. Катя все еще сидела закрыв глаза. Ее ощущения, казалось ей, были точно такими же, как во время игры на терменвоксе, когда, водя пальцами возле антенн, но так и не прикасаясь к ним, ты меняешь высоту и громкость звучания. И само звучание, возникающее при этом, кажется словно бы живым существом. Если бы ей удалось в вечной битве живых и мертвых оказаться на стороне живых! И вновь ее лицо очутилось в его руках, и вновь они принялись целоваться. Впервые за всю поездку она разобрала, как от него пахнет.

— Можешь открыть глаза, — тихо сказал он. — Приехали.

Его голос звучал прямо возле ее уха, она чувствовала, что он улыбается, она доверяла ему, она ему доверилась, она открыла глаза. Далеко не сразу поняла она, что они вернулись в сарай, переоборудованный под гараж. От потолочных балок расходились темные тени, но полного мрака здесь не было, потому что сквозь щели в стенах просачивалась самая малость лунного света. Но его тело, нависая над ней, накрывало ее сплошной тьмой. Они обнялись, начали целоваться, его руки внезапно оказались повсюду — у нее под пуловером, у нее под брюками, — она прижималась к нему как можно плотнее, но все же вскоре им стало тесно и они выбрались из машины.

Влажные плитки пола мерцали во мраке. Пахло затхлостью и было холодно. Но не по силам холоду было бы сейчас остановить их. Ей не терпелось оказаться полностью обнаженной; она вновь закрыла глаза и прилегла на капот, позволяя ему раздеть себя. Прижалась лицом к теплой и сухой жести, принимая его толчки и отвечая на них столь страстно, что они то и дело сбивались с ритма. В конце концов, схватив ее рукою за шею, он заставил ее подстроиться под себя. Ей показалось, будто в нее проник красивый и хищный зверь; на мгновение она замерла. Обретя внезапную остроту ощущений, она различала сейчас отдельные балки на едва подсвеченном луной потолке, вдыхала затхлый запах, наслаждаясь им, наслаждаясь и им, и холодом. Но вот его рука пережала ей дыхание, и она почувствовала, что сейчас кончит, буквально сию секунду. Наконец-то, подумала она, мне наплевать на смерть. С какой нежностью переворачивала она тогда, в ходе опытов, мертвую красотку. И какие роскошные у нее были плечи. Катя Лаванс вспомнила, как провела рукой по коротко остриженной голове мертвой девушки. Как одной рукой осторожно приподняла ей голову и подложила камень. Горло сдавила боль. Наконец-то мне наплевать на смерть, подумала она, а ее страсть разгоралась все неистовей. Мария, подумала она и вцепилась ему в руку, сдавившую ей горло. Я не могу дышать, подумала она, закрыла глаза и кончила. Вернее, начала кончать, потому что, едва начав, никак не могла остановиться, и теперь уже все и впрямь было и безразлично, и просто. Крашеная жесть капота остыла за какие-то доли секунды и остудила ее раскаленный и бешено пульсирующий лоб, на смену слепому возбуждению пришла тлеющая боль, пронзив ее мириадами булавок. Но и боль не имела значения, потому что и ей суждено было кончиться. Еще мгновенье, не своим голосом пробормотала она, но кончилось и это мгновенье. Как бы нехотя она держалась за его руку, по-прежнему сдавливающую ей шею, равнодушно и как бы издалека чувствовала, что Арбогаст по-прежнему вонзается в нее и что она сама помогает ему по-прежнему.

Она и сама не знала и не смогла объяснить себе позднее, когда ей случалось над этим раздумывать, почему она в этот миг внезапно дернулась всем телом, сбросила его руку с собственной шеи и попыталась закричать. Поначалу у нее ничего не вышло, но она заелозила так сильно, что, в конце концов, вырвалась. Дай же мне продышаться, подумала она, дай же мне продышаться. Он схватил ее за плечо, пытаясь удержать, но она все еще вырывалась, он схватил ее за волосы — и сорвал с головы парик. В изумлении он оцепенел и уставился на нее во все глаза. Она похожа на ангела, подумал он. А она, преодолевая жуткую боль в горле, сделала глубокий вдох, закашлялась, согнулась пополам, опершись на крыло “Изабеллы”, ее вырвало желчью. В муках восстанавливая дыхание, она не сводила глаз с Арбогаста. Но тот все еще пребывал в ступоре.

— Свинья! — выдохнула она наконец. — Какая же ты свинья!

— Теперь я понимаю, — мечтательно начал он, — почему ты носишь красное белье. Мария сказала мне, что рыжие никогда не носят красного белья.

Он все еще держал в руке рыжий парик, держал столь же властно, как только что — ее саму; он стоял, помаргивая в полумраке. Она видела, как играют желваки у него на скулах, однако больше он не сказал ничего. Еще какой-то миг она позволила себе бесстыдно поглазеть на него, а затем ее дыхание восстановилось полностью, она принялась одеваться, оделась и ушла. Он никак не отреагировал, когда она на ходу вырвала у него рыжий парик.