Дело Арбогаста

37

Катя Лаванс еще успела на последний трамвай и, добравшись домой, проскользнула на кухню тихо, как мышь, чтобы не разбудить Ильзу. В маленьком встроенном шкафу у окна обнаружила еще одну бутылку того же самого Блауштенглера, который только что попивала с профессором, и, вздохнув, предала себя на волю волн. Надо же было отпраздновать открытие, сделанное ею на обратном пути и связанное с древнекитайским трактатом в той его части, которая посвящена умению различать витальные и постмортальные увечья. Воистину китайская наука это наука побеждать!

Затем включила газовую плиту, использовавшуюся не только для приготовления пищи, но и для обогрева кухни. Осторожно затворила дверь поплотнее, хотя спальня, расположенная в дальнем конце длинного узкого коридора, была слишком далеко, чтобы ее дочь могла что-нибудь услышать. Сняла с верхней кухонной полки, где, наряду с прочим, стояла кофемолка, терменвокс и поставила на стол. Весь день она поневоле вспоминала Ансгара Клейна и его слова о “жгучей силе”, исходящей от Арбогаста, и о том, что тюрьма “стала для него не вторым домом, а второй кожей”. Клейн еще сказал, что не знает, как бы повел себя Арбогаст, выйдя на волю, и Катя призналась себе, что этот якобы невиновный убийца внушает ей определенный страх. И все же, наполнив бокал до краев, чего нельзя было сделать в темноте, она тут же выключила свет.

Сразу же всю кухню залило голубоватое свечение газовой горелки. Сколько зимних ночей провела она здесь, прислушиваясь к легкому шипению, несущему ей тепло! С тех самых пор, как сюда переехала. А вот Арбогаст уже пятнадцать лет сидит в тюрьме, а в нем самом сидит смерть этой девицы, вроде бы не имеющая никакой причины. Смерть превращает человека не только в покойника, но и в неприкасаемого. Преступление совершается, становясь абстрактной игрой ума. Но сама-то ты, матушка, жива-здорова, подумала Катя Лаванс и бодро выпила за древнекитайского криминолога, прежде чем предаться игре на терменвоксе. Она все еще не познакомилась ни с одним другим обладателем этого музыкального инструмента, да и не слыхивала о таковых и, соответственно, не знала, научилась она играть или нет. Кто-то рассказал ей, будто в Ленинграде проживает пожилая виртуозка игры на терменвоксе, выпустившая даже несколько пластинок, но она так и не смогла разыскать ни единой. Этот инструмент был столь же одинок, как его монотонное звучание, и Катя, возможно, больше чем музыкой наслаждалось ощущением оторванности от мира, которое возникало, когда она, включив терменвокс, проводила пальцами по антеннам.

Но, по меньшей мере, руки оказывались, возясь с терменвоксом, занятыми, а когда патологоанатом играла подолгу, ей и впрямь начинало казаться, будто они живут отдельной от нее жизнью. Она видела, как осторожно подбирается ее левая рука к одной из антенн, и слышала, как нарастает при этом звучание, пока ее правая регулирует, то повышая, то понижая, тон, — и вот высокий тон становится едва слышным, а потом, наоборот, чуть ли не режущим, — и этой пульсации звучания, этому дуэту и этой дуэли двух рук, этой игре можно было предаваться без конца, во всяком случае, Катя и впрямь часто забывала за игрой про все на свете. Хотя и крайне редко удавалось ей (сколько бы сил и стараний она к этому ни прикладывала) выйти на звучание, столь естественное, что оно больше не походит на человеческий голос, но, напротив, — только на музыкальный инструмент, не имеющий, к счастью, ни тела, ни лица, не могущий умереть или оказаться убитым и посмотреть на нее безжизненным взглядом снизу вверх.