Дело Арбогаста

48

“Грангат, насчитывающий двадцать четыре тысячи жителей, расположен в покрытых виноградниками предгорьях Шварцвальда, на краю плодородной Рейнской равнины”. Катя Лаванс кивнула, закурила очередную сигарету, а Клейн продолжил чтение вслух выдержек из маленького зеленого “бедекера” 1956 года издания. “Основанный племенем церингеров и впервые упомянутый в хрониках 1173 года, древний имперский город Грангат является вратами в центральный Шварцвальд и представляет собой железнодорожный и автодорожный узел. Город пережил расцвет в XV и XVI веках, был в 1689 году почти полностью сожжен французами, входил в период с 1701 по 1777 годы в маркграфство Баден, получил затем имперские привилегии при наместниках из австрийского императорского дома, а в 1802 году вновь отошел к Бадену. Здесь имеются кожевенная, ткацкая и прядильная промышленность, фабрики по производству эмалированной и стеклянной посуды”.

Они стояли на Длинной улице, только что покинув старое здание суда, в котором в свое время состоялся первый процесс по делу Арбогаста. Уже пять лет неброское барочное здание с большими двустворчатыми деревянными вратами пустовало, новое здание суда должно было находиться где-то совсем рядом. Но уже давно стемнело, причем стало холодно, и, вместо того, чтобы свериться с планом города, Ансгар Клейн продолжил чтение по “бедекеру”: основной деловой и транспортной магистралью является Главная улица, идущая с севера на юг. Старый город к югу от вокзала окружен прелестными зелеными насаждениями, на рыночной площади заслуживает упоминания ратуша, здание которой возведено в 1741 году Матиасом Фуксом, в северном конце площади, на пьедестале, высится статуя Граноса, легендарного основателя города”.

— Я нагуляла аппетит, может, мы поужинаем?

— С удовольствием. — Ансгар посмотрел на нее. — Пошли обратно.

— Но в гостиницу мне не хочется.

— Из-за Маула?

Катя Лаванс кивнула.

— Давайте заглянем в какой-нибудь трактирчик. Что сказано в вашем путеводителе про здешнюю гастрономию?

— “Далее достойны упоминания фонтан с Нептуном работы Непомука Шпекерта и аптека “Единорог”, основанная в начале XVIII столетия”.

— Да будет вам!

Катя бросила окурок наземь и загасила его каблуком.

— “Серебряная звезда” на Главной улице, дом 29. Это должно быть где-то поблизости.

Клейн повел спутницу одним из узких проулков — и они и впрямь почти сразу же вышли на начинающуюся на рыночной площади Главную улицу, через пару шагов застыли на мгновенье возле упомянутого в “бедекере” фонтана с Нептуном и очутились наконец перед внушительным зданием “Серебряной звезды”, все маленькие окна которого зазывно светились. В обеденном зале с простыми деревянными столами и скамьей, опоясывающей помещение, с высокой голландской печью зеленого цвета, жар которой чувствовался уже на входе, было, как всегда по вечерам, почти полно. И все же им удалось найти маленький свободный столик буквально рядом с печью. На скамью им пришлось усесться рядышком, потому что свободных стульев уже не было, да и поставить один из них здесь все равно было бы некуда. Катя Лаванс улыбкой вознаградила Клейна за шутку: так, по крайней мере, они избавлены от чисто теоретической опасности того, что к ним подсядет профессор Маул.

Они пили Клингельбергер, так называется местный рислинг, у которого оказался превосходный букет, и ели луковый суп по-эльзасски, а на второе Катя заказала виноградных улиток, а Ансгар — бифштекс по-деревенски. Адвокат расспрашивал о том, как Кате живется на Востоке, и она поведала ему о Берлине, об Ильзе, о своем разводе, но прежде всего, конечно, — об институте, и он спросил — как спрашивали у нее в определенный момент все без исключения, — не испытывает ли она страха перед мертвецами и что, собственно говоря, ощущает, проводя вскрытие, чтобы установить причину смерти. На все эти вопросы она давала давным-давно отрепетированные ответы, при этом покуривая. Затем рассказала адвокату, с какой интенсивностью она вжилась в образ Марии Гурт, и спросила у него, какого он, если начистоту, мнения о Гансе Арбогасте.

— Как прикажете понимать этот вопрос?

Катя Лаванс усмехнулась.

— Буквально, господин адвокат, совершенно буквально.

Клейн почувствовал, что краснеет. Стоило ему в серьезной ситуации самую малость расслабиться, и с ним неизменно происходили подобные мелкие неприятности.

— Прошу прощения.

Он тоже попробовал усмехнуться.

Катя чокнулась с ним бокалом.

— Да бросьте вы! Но на своем вопросе я настаиваю. Что он за человек?

Ансгар Клейн рассказал ей о своих посещениях каторжной тюрьмы и о сложившемся у него за годы впечатлении, будто Ганс Арбогаст все сильнее утрачивает связь с реальностью.

— Так что мы успели, если так можно выразиться, в самый последний момент!

Катя Лаванс кивнула.

— А как он изменился внешне? На снимках с первого процесса он выглядит очень молодо.

— Его всегда находили интересным мужчиной.

— Я не об этом.

— Строго говоря, он практически не изменился. И все еще выглядит скорее молодым человеком. Только движения у него странным образом замедленные. Словно он следит за головой и локтями, чтобы они не въехали куда-нибудь в стену, как это и впрямь может случиться в тесной камере.

Медленно допивая вино, Ансгар Клейн сидел потупившись. Выпила и Катя. Краешком глаза адвокат заметил, как она смахнула прядь со лба жестом, при рождении которого, если так можно выразиться, он недавно присутствовал.

— Когда я в ходе экспериментов подкладывала молодым женщинам холодный камень под голову, я порой поневоле представляла себе, каково это: ни с того, ни с сего смерть вырывает тебя из тепла, означающего дыхание жизни. Как будто в тебе все разом ломается. Не знаю, ужасно ли это, насколько ужасно и только ли ужасно. В литературе можно найти противоречивые свидетельства: и о нестерпимых страданиях, и о ни с чем не сравнимом облегчении. Все не только ломается, но и распахивается. Ничто не функционирует. Все кончается вдруг — и навсегда. Но разве не тех же ощущений мы ищем в любви, разве не их надеемся обрести?

Сейчас Ансгар Клейн посмотрел на нее с предельным вниманием. Сам он до сих пор категорически избегал думать о любви в контексте дела Арбогаста. Разумеется, подобный самозапрет, решил он теперь, был абсурдом. И все же инстинкт побуждал его вести себя именно так. Меж тем Катя вновь смахнула прядку со лба.

— Знаете ли, — осторожно начал он, мгновенно поняв, что произнесет сейчас нечто такое, в чем до сих пор отказывался признаться себе самому, — все эти годы я так толком и не уразумел, что за история там, собственно говоря, разыгралась. И, в отличие от вас, я совершенно не хочу знать это наверняка. Понимаете?

Катя, медленно кивнув, промолчала.

Вскоре после этого они вернулись в гостиницу, и позже, ночью, раздумывая над разговором, Клейн так и не смог понять, выразила Катя свое отношение к его в некотором роде сенсационному признанию или нет. В городе стояла абсолютная тишина, низкий туман осел на асфальт, превратившись в тончайшую ледяную корку, трескавшуюся под каблуками редких прохожих. Здесь Ганс Арбогаст был у себя на родине, здесь он был дома. Поначалу адвокату казалось, будто чуть ли не весь город только и делает, что ждет начала процесса, потом его мысль скользнула в сторону: наверное, скоро пойдет снег. Они прошли мимо площади Шиллера и городской больницы.

Большая стеклянная дверь гостиницы была уже заперта, им пришлось позвонить, ночной портье маленькими шажками вышел из какого-то закутка за стойкой, и пока они вдвоем топтались у входа, Клейн внезапно подумал, что они созданы друг для друга. В тот же миг Катя искоса посмотрела на него и усмехнулась. Портье впустил припозднившуюся парочку, они прошли следом за ним в холл, получили ключи, поднялись на лифте к себе на третий этаж, оглядев первый и второй из открытой, забранной лишь низкой, по пояс, деревянной решеткой, кабины. Катя Лаванс раздавила очередной окурок в металлической пепельнице под пультом управления лифтом. И, когда серый линолеум, которым были обиты полы третьего этажа, уже оказался у них под ногами, Клейн понял, что заговорить об Арбогасте так, как совсем недавно в трактире, его заставило не что иное, как ревность. Их номера были рядом, и пока Клейн растерянно размышлял о том, как им будет приличнее всего попрощаться и разойтись, Катя Лаванс обняла его сзади за шею, чуть пригнула ему голову и поцеловала в губы. Машинально закрыв глаза, он ответил на ее поцелуй. Он не обнял ее, но целовал так долго, что ее губы сами отлепились от его губ и она заговорила, пожелав ему спокойной ночи, и обдала его при этом своим дыханием. Только теперь он схватил ее за руку, и она выдернула ее не сразу.