Дело Арбогаста

45

Прошло лето, миновала осень, и вот, наконец, подоспело письмо Ансгара Клейна с сообщением о том, что час пробил. Повторный процесс в Грангате должен начаться двадцать седьмого ноября 1969 года. Катя Лаванс уже давно подготовила все материалы, которые могли бы понадобиться ей в суде, включая фотографии, письменные экспертные оценки и дневник экспериментов, — подготовила заранее, чтобы сунуть их под нос декану факультета и чиновнику из туристического отдела. Просьбу о разрешении выехать на Запад по необходимости принять участие в повторном процессе по делу Арбогаста в качестве судебно-медицинского эксперта она, как ей и велели, подала в отдел по туризму и получила положительную резолюцию, в которой, правда, указывалось, что самое позднее за десять дней до предполагаемого отъезда надо обратиться в ту же инстанцию повторно, с тем чтобы уладить кое-какие формальности. Отдел по туризму занимал две комнатушки на верхнем этаже в главном здании Гумбольдтовского университета, и, глядя поверх голов чиновников, Катя видела за окном погожий зимний денек и угол здания Государственной оперы.

Катя видела, что чиновники рассматривают фотографии мертвых тел через силу, этот страх перед мертвецами был ей понятен, хотя сама она его больше не разделяла. Она знала по имени каждого из мертвецов, над телами которых экспериментировала в последние месяцы, знала их биографии и, на основании собственных исследований, знала об их недугах и особенностях физической конституции больше, чем было известно об этих людях при жизни их самым близким. Она прониклась своего рода уверенностью в том, что получила у каждого из мертвецов согласие на опыты над его телом, хотя, разумеется, подтвердить такого вывода не смогла бы. И, наконец, она осознавала, что постоянная близость к смерти и мертвецам дает ей определенную власть над людьми, втайне фантазирующими на тему о том, что и со смертью можно как-нибудь договориться. Старший из чиновников переложил ее документацию на узкий стол, пластиковая поверхность которого неприятно поблескивала под резким лучом солнца. Прокашлявшись, он подозвал Катю поближе.

И объяснил ей, что означает ее предстоящая поездка в Федеративную Республику Германию. Что, будучи выездным кадром, она представляет за рубежом свою страну и прежде всего высочайший уровень научных исследований в Гумбольдтовском университете, который буржуазные ученые и признали, униженно пригласив ее выступить в качестве эксперта. Катя кивнула. Ей объяснили дальше, что нужно быть особенно осторожной при контактах с прессой, затрагивая в разговорах с журналистами исключительно профессиональные темы. Что ни в коем случае нельзя предаваться сравнению двух общественных укладов. В этом пункте Катя далеко не все поняла и хотела было переспросить, но тут в разговор вмешался второй чиновник, хранивший до сих пор внешне совершенно незаинтересованное молчание, Был он очень молод и крайне худ, скуластый и кадыкастый (последнего обстоятельства был не в силах скрыть даже ворот наглухо застегнутой, но чересчур просторной для него сорочки).

— После вашего возвращения, — тихим голосом начал он, — вам надлежит составить детальный отчет о поездке, причем в шести экземплярах, с тем чтобы вручить ректору и другим официальным инстанциям.

Улыбнувшись, он кивнул ей.

— Что, разумеется, отнюдь не означает, будто без вашего сотрудничества мы не были бы осведомлены обо всем, что вы предпримете в несоциалистическом зарубежье.

Теперь кивнула Катя.

— Понятно.

Несколько угрожающее молчание нарушил проректор — а именно такова была должность старшего чиновника, — принявшись расписывать, как все в университете гордятся Катей и результатом ее трудов. На прощание она подала мужчинам руку.

В пятницу, двадцать четвертого ноября, в пять минут двенадцатого, поезд № 218 отходил с вокзала Фридрихштрассе. Ильза сказалась в школе больной, чтобы, плача во весь голос, попрощаться с Катей на перроне. Катя же была всецело захвачена происходящим: с чемоданом в руке пройти паспортной контроль, проследовать по увешанному зеркалами и залитому неоновым светом проходу, подняться затем на практически пустую платформу и сесть на поезд, курсирующий между двумя немецкими государствами. Была захвачена настолько, что запоминала буквально каждую деталь, как будто затем, чтобы впоследствии тщательно ее обдумать. Билет у нее был с местом, она нашла свое пустое купе, встала у окна и выглянула наружу: поезд подобно зверю, случайно забредшему не на свою территорию, медленно скользил по городу через остающуюся невидимой и неразличимой границу. Она уже почти десять лет не была в Западном Берлине и сейчас чуть ли не удивлялась тому, что почти все здесь оказывается ей знакомым. Незадолго перед тем, как поезд прибыл на станцию Цоо, она села, расправила бежевый костюм и одернула юбку на коленях. Отопление, судя по всему, включили только что, и одновременно с тем, как становилось не так холодно, в купе ожил застарелый запах табачного дыма и обтянутых кожезаменителем зеленых сидений. Крышка металлической пепельницы полязгивала в такт колесам, но вот поезд, наконец, остановился. Катя Лаванс закурила. Уставилась на торчащий прямо под окошком фасад Федерального арбитража и на начинающуюся отсюда же улицу Гарденберга. В коридоре раздались громкие голоса, мимо купе проследовала развеселая компания молодежи. У одного из парней были волосы до плеч и парусиновый мешок, прижатый к телу локтем. На другом — тяжелые роговые очки и кожаная куртка. Судя по доносящемуся смеху, они зашли в следующее купе или через одно. К ней не присоседился никто. В одиннадцать двадцать пять поезд отправился со станции Цоо.

Еще какое-то время Катя глазела на жилые дома в районе Шарлоттенбург, на затененные даже этим ясным зимним днем балконы, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой, — единообразные, как рельсы под колесами, и на едва заметные в глубине берлинские комнаты со следами эпохи “грюндерства” — с круглыми черными полированными столами, отражающими буквально любую крупицу света. Но вот поезд выкатил из города, пошел на юго-запад, параллельно шоссе, прибыл на станцию Ваннзее. Катя Лаванс не слышала, чтобы кто-нибудь сходил или заходил на этой остановке, да и оказалась она крайне короткой, не остановка, а заминка перед следующий станцией, Грибницзее, после которой поезду предстояло вновь повернуть на восток. Здесь они простояли довольно долго. Прямо под окошком — бетонная стена примерно метровой высоты. На стене — прожекторы и мегафоны, из мегафонов доносится одно и то же: “Сходить и заходить не разрешается!” Катя подобрала юбку и затаилась. Поезд не трогался с места, но то и дело бессмысленно и непонятно дергался. Она отчетливо слышала, что какие-то люди проходят вдоль вагона. Слышала лязг металла, а прижавшись к оконному стеклу, увидела людей в форме, которые, вооружившись большими зеркалами, заглядывали под вагоны. Затем шаги послышались уже в проходе, стук открываемых дверей, лай собак.

Катя сидела у окна по ходу поезда. На полке у нее над головой лежал чемодан. Пограничник откозырял двумя пальцами и, продолжая то же движение, протянул Кате руку. В сумочке, лежащей на свободном сиденье рядом с нею, находился ее паспорт и прочие документы, выданные ей в отделе туризма. В паспорте была проставлена требуемая виза. Она подала паспорт пограничнику. У него за спиной маячили двое других; на мгновение в купе просунула мокрую морду овчарка, но ее тут же поволокли дальше. Пограничник пожелал Кате счастливого пути, при этом он улыбнулся. Катя улыбнулась в ответ, он вновь козырнул, вышел из купе и закрыл за собой дверь. На улице начался дождик.

Начавшись лениво, дождь вскоре превратился в самый настоящий ливень, струи которого практически перпендикулярно хлестали по окнам разогнавшегося меж тем поезда. Более пяти часов поезд следовал теперь без остановок — до пограничной станции Герстинген — и мчался на приличной скорости, лишь изредка сбавляя ее и словно бы переходя на шаг. И это означало, что сейчас в противоположную сторону пронесется экспресс, каждый раз появляющийся внезапно, как будто из засады. Пролетал экспресс с грохотом, после чего становилось очень тихо. Один раз Катя увидела на горизонте электростанцию; чаще же всего ее взгляду представали аллеи голых деревьев, мощеные булыжником, кажущимся из поезда спинами полузакопанных в землю животных. И, конечно же, — черные сырые бескрайние поля, над которыми постепенно начинало смеркаться. Катя Лаванс не пошла в вагон-ресторан. У нее были с собой бутерброды, яблоко и термос с чаем. Меж тем воздух в купе по-настоящему прогрелся. На остановках металлические конструкции тикали, как часы, словно спеша продолжить путь.

В Герстинген поезд прибыл в семнадцать тридцать пять. И простоял одиннадцать минут. Пограничный контроль медленно обходил вагоны. Закрыв глаза, Катя дожидалась, пока к ней заглянут. На сей раз ей пришлось показать содержимое чемодана. На этой станции поменяли локомотив — с парового на электрический; в девятнадцать ноль восемь прибыли в Фульду. Во тьме Кате казалось, будто местность за окошком стала сперва холмистой, потом вновь ровной; они остановились в Ганау и наконец, с небольшим опозданием, в двадцать минут девятого прибыли во Франкфурт. Не дожидаясь остановки, еще когда поезд шел по железнодорожному мосту через Майн, Катя надела серое шерстяное пальто и вышла в тамбур. Она не посчиталась с тем, что поезд примчится в город не по прямой, а кружным путем. Но вот и вокзал, напомнивший ей тот, что в Лейпциге. На платформе, как и договаривались, ее встречал Ансгар Клейн.

Он поздоровался с Катей, забрал у нее чемодан и через северный выход провел ее на парковку. Заводя машину — белый “мерседес”, как она обнаружила, он спросил:

— Ну и куда же теперь?

— В каком смысле?

Она не поняла, что он, собственно, имеет в виду.

— Куда вас доставить? В какой гостинице вам бы хотелось остановиться?

— Разве вы не зарезервировали для меня номер?

Ансгар Клейн выдернул ключ зажигания и посмотрел на нее сперва изумленно, а потом виновато.

— Ах да. Простите, пожалуйста, но я это совершенно упустил из виду.

— Может быть, вы объясните мне, каким образом я могла бы сделать это из Восточного Берлина сама?

— Ад, вы, разумеется, абсолютно правы. Я действительно прошу прощения. — Какое-то время он поразмышлял. — Знаете что? Вы просто-напросто переночуете у меня!

— Вот уж нет!

— Да почему же? У меня есть лишняя кровать, да и поесть я что-нибудь приготовлю. А гостиница успеет вам надоесть за целую неделю в Грангате. Ну как, согласны?

Катя, кивнув, откинулась на красную кожу сиденья. После развода доктор Клейн жил в маленькой квартире в западном конце Франкфурта. Это была новостройка на улице Арндта, воздвигнутая между двумя пятиэтажками эпохи “грюндерства” на месте третьей, разбомбленной. Сплошь застекленная лицевая сторона с видом на улицу, две проходные комнаты без дверей, белые циновки на стенах и светлый паркет делали квартиру просторной и как бы воздушной. Для начала доктор Клейн откупорил бутылку французского красного вина, исчез затем на кухне и вернулся оттуда, с блюдом, заставленным бутербродами со шпигом, огурцами и крутыми яйцами — на русский лад. В другой руке у него очутились тяжелые хрустальные бокалы. Достав со стеллажа пластинку, он поставил ее на проигрыватель. Причем сперва тщательно протер с обеих сторон особой щеточкой и аккуратно очистил от невидимой пыли иголку, благо проигрыватель подсвечивался изнутри маленькой красной лампочкой. Звук он установил негромкий.

Катя Лаванс в напряженном ожидании замерла на диване. Большой оркестр опробовал инструменты, в зале зааплодировали, потом наступила тишина. Тихо взялись за дело скрипачи, затем последовал быстрый фортепьянный проигрыш. “Вот любимая песня моего дорогого друга”, — по-английски произнес спокойный женский голос. И тут же эта женщина начала петь.

— Нравится?

— А что это?

— Марлен Дитрих. Ее последний концерт. Пять лет назад в Лондоне.

Катя кивнула.

Но почти сразу же они заговорили о деле Арбогаста, и Катя принялась один за другим выкладывать документированные результаты своих трудов. Снимки и диаграммы уже скопились стопкой на стеклянном журнальном столике, и Кате вновь пришлось столкнуться с несколько болезненной реакцией на фотографии мертвецов. Она показала Клейну дневник, который вела в период опытов и собиралась предоставить в распоряжение суда, и, пока он читал ее записи, у нее, в свою очередь, нашлось время вчитаться в его черты. Его изящные маленькие руки перебирали фотографии, перед ее взглядом мелькали рукава белой сорочки с янтарными запонками в узкой квадратной золотой оправе. То и дело он оглаживал свое редкие седины и высокий лоб, не обращая при этом на Катю никакого внимания, и эта подчеркнутая деловитость ей нравилась. И губы у него тоже узкие. Сидела она на мягком темно-коричневом ковре, которым был покрыт диван, сидела, откинувшись на спинку, и смотрела на Клейна, как ей доводилось уже смотреть на многих в аналогичные мгновенья, — когда человек пытается проникнуть в тайну смерти, а мертвецы не пускают его туда.

— Не поймите меня неправильно, госпожа доктор Лаванс, но у всех тут такой вид, словно они члены вашей семьи. И словно быть таковыми им вроде бы нравится.

Катя Лаванс поневоле рассмеялась. Она ни в коем случае не поняла его неправильно. А когда она объяснила ему, как именно ей пришлось проводить эксперименты, вид у него был такой, словно ему и впрямь захотелось выслушать истории мертвецов, которые те непременно поведали бы, дай им только такую возможность. В конце концов Клейн убедил Катю, несмотря на робкие протесты, воспользоваться его кроватью, потому что никакой “лишней” у него, разумеется, не было, а только все тот же диван в гостиной.