Джордж Гершвин: Путь к славе

Глава XII АМЕРИКАНЕЦ В ЕВРОПЕ

11 марта 1928 года Гершвин вместе с Айрой, Ли и Фрэнсис отправился в Европу. Это была его пятая заграничная поездка, которой суждено было стать последней. В этот раз он не собирался, как это было прежде, работать над новой постановкой для Лондона, а хотел скрыться на время от постоянного бремени бродвейских заказов и жестких сроков. Он чувствовал, что ему нужно время — подумать, вдохнуть свежего воздуха, может быть, позаниматься с кем-нибудь из известных европейских музыкантов, или закончить новое произведение для оркестра, наметки которого у него уже были.

Первым городом, где они остановились, был Лондон. Они пробыли здесь достаточно долго для того, чтобы успеть посмотреть последний спектакль мюзикла "О, Кей!", в котором заканчивала свои продолжительные гастроли Гертруда Лоренс; увидеть новый английский мюзикл "Просто умница" (That’s a Good Girl), с несколькими новыми текстами Айры и музыкой Фила Чарига; они успели принять участие в вечере, посвященном Джорджу Гершвину в ночном клубе "Кит-Кэт"; посетить бесконечное число приемов с бесконечным числом знаменитостей; восстановить прежнюю дружбу с герцогом Кентским, лордом и леди Маунтбаттен и другими. Иногда к Джорджу и Ли присоединялся и Айра, но чаще ему больше нравилось гулять по городу и осматривать его достопримечательности, заходить в пабы, чтобы выпить кружечку пива и почувствовать местный колорит.

И вот 25 марта, в воскресенье, Гершвины пересекли Ла-Манш и оказались в Париже, в отеле "Мажестик". Здесь их вновь закружил водоворот событий. Через шесть дней в театре "Могадор" в исполнении Оркестра Падлу под управлением Рене-Батона прозвучала "Рапсодия в голубых тонах". Она была исполнена в конце программы, состоящей из Симфонии ре минор Сезара Франка, его же двух небольших оркестровых произведений, и Концерта для двух фортепиано и оркестра Баха. Фортепианный дуэт в составе Винера и Дусе, исполнявший Баха, вновь вышел на сцену, чтобы исполнить сольную часть "Рапсодии в голубых тонах". Их странная аранжировка была не единственным досадным моментом во время исполнения. Произведение было недостаточно отрепетировано, использовалась шаблонная джазовая аранжировка; а так как у дирижера не было полной оркестровой партитуры, он должен был исходить из фортепианной аранжировки. Исполнение оказалось настолько скомканным, что, опасаясь провала, Джордж выскочил из зала в бар. Каково же было его изумление, когда он услышал оттуда, каким громом аплодисментов принимают парижане его произведение и вызывают его на сцену. "Как они узнали о том, что Джордж был в зрительном зале, осталось для меня загадкой", — вспоминал Айра в своем дневнике. Появление автора на сцене вызвало новый взрыв аплодисментов. Димс Тейлор, оказавшийся в зрительном зале и не подозревавший о том, что Джордж находится в Европе, был поражен, увидев его на сцене. "Будьте уверены, Джордж всегда окажется на месте, когда придет время выходить на поклоны", — заметил он как-то в разговоре со своим другом. В ответ на овации Винер и Дусе сыграли на бис песню Гершвина "Да, да, да". После концерта все Гершвины отпраздновали это событие ужином у "Лаперуза". Вернувшись в отель, прежде чем лечь спать, на сон грядущий они сыграли партию "Привидения"[43].

Прошло несколько недель, и на открытии фешенебельного ночного клуба "Амбассадор" Фрэнсис Гершвин выступила с небольшой программой песен своего брата. Программа всего музыкального шоу была в основном написана Колом Портером, который подготовил для Фрэнсис специальный номер. Перед выступлением она проникновенно и искренне говорила о том, что значит быть сестрой знаменитого композитора. В день премьеры Джордж появился на сцене в качестве ее аккомпаниатора.

5 апреля известный композитор Александр Тансман, поляк по происхождению, поселившийся в Париже, устроил в честь всех Гершвинов прием, на который были приглашены несколько выдающихся музыкантов. Айра Гершвин сделал запись об этом событии в своем дневнике, в том числе некоторые лаконичные, а иногда чисто донкихотские замечания Вернона Дюка — как похвалы, так и наскоки — о присутствовавших гостях. В дневнике читаем: "Джордж рассказал Дюку о вечере у Тансмана. Дюк: "Тансман? Эта серость, бездарность, которая никогда ничего не достигнет? Кто там был?" Джордж: "Риэти, итальянец". Дюк: "Очень хороший композитор". Джордж: "И Роберт Шмиц". Дюк: "Тоже очень хорош". Джордж: "Ибер". Дюк фыркнул: "Так себе". Джордж: "Критик Пети". Дюк: "Ничего особенного, третий сорт". Джордж назвал еще несколько имен, и каждый раз Дюк фыркал. Потом он сказал: "Тебе не следовало ходить туда. Это оскорбительно для тебя, все эти люди. Столько народу, а на самом деле всего двое — Риэти и Шмиц’ ".

Однако и сам Айра, так же как и Дюк, в некоторых своих оценках не проявил должной проницательности, когда днем раньше к ним зашел молодой английский композитор Уильям Уолтон и сыграл Джорджу несколько своих вещей. Айра записал в своем дневнике: "Все довольно паршивенькие". Однако много лет спустя, когда Уолтон был признан величайшим композитором Англии со времен Воана Уильямса и одним из исполинов музыки XX века, Айра не побоялся принести свои извинения и дать объяснения в книге "Песни по разным поводам": "В тот день музыка Уолтона показалась Джорджу много интереснее, чем мне. Я понимаю, что в своем поспешном суждении я основывался не столько на самой музыке, сколько на том, как она исполнялась. Я настолько привык к блестящей пианистической технике Джорджа и его богатым гармониям, что рядом с ним робкое исполнение и куцые пассажи Уолтона просто меркли".

16 апреля Гершвины присутствовали на премьере нового балета "Рапсодия в голубых тонах" в Театре на Елисейских полях. Хореограф и исполнитель главной партии Антон Долен слышал это произведение в исполнении Гершвина на приеме, устроенном для парижской культурной элиты. Именно тогда он решил поставить на эту музыку балет, повествующий о поединке между джазом и классической музыкой, где джаз сначала уступает свои позиции, но в конце празднует триумф. Партию Классической Музыки танцевала Вера Немчинова, партию Джаза — Долен.

А через шесть недель, 29 мая, в парижской Гранд-Опера состоялась европейская премьера Концерта фа мажор Гершвина. Оркестром дирижировал Владимир Голшман, партию фортепиано исполнял Дмитрий Тёмкин[44]. Впервые Гершвин имел возможность услышать это произведение в исполнении другого большого художника. И так же, как в марте на концерте Падлу, произведение Гершвина исполнялось в самом конце. Программа включала Увертюру к опере Вебера "Эврианта", Концерт ля мажор Листа (солист Тёмкин) и раннее произведение Аарона Копленда "Торжественное шествие смерти". Концерт Гершвина был встречен громом аплодисментов. Он сумел покорить также и французских музыкальных критиков. Артур Оэре восхвалял "неисчерпаемость его энергии", "причудливость его свободно, плавно льющихся мелодий", "обостренное чувство оркестра" композитора. Эмиль Вийермо писал: "Это очень характерное произведение заставило даже самых скептически настроенных музыкантов понять, что джаз может глубоко затрагивать самые возвышенные чувства". Одна или две знаменитости, присутствовавшие на концерте, были менее восторженны в своих оценках. Сергей Дягилев, гениальный создатель и руководитель труппы "Русский балет" сетовал на то, что этот Концерт — "хороший джаз, но плохой Лист". По мнению Сергея Прокофьева, это произведение — не более чем последовательность множества "тридцатидвухтактных кору-сов.

Во времена своих "парижских каникул" Гершвин не только слушал свою собственную музыку и благодарные аплодисменты французской публики и критиков. Он нанес бесконечное число визитов, присутствовал на многочисленных приемах в модных салонах, где каждый раз был "гвоздем программы". Его визиты к известным музыкантам Парижа носили более деловой характер. В Монфор-Лямори он побывал у Равеля.

С Равелем он встречался за год до этого в Нью-Йорке во время первого визита композитора в Соединенные Штаты. 7 марта 1928 года, в день пятидесятитрехлетия Равеля, Эва Готье устроила прием в его честь. "Я спросила у него, что ему подарить, — вспоминает Готье, — и он ответил, что хотел бы услышать Джорджа Гершвина и встретиться с ним". К нескрываемому удовольствию великого композитора Джордж играл для него в тот вечер. Эва Готье так вспоминала об этом: "В этот вечер Джордж превзошел самого себя, сумев достичь такого поразительного мастерства в построении ритмического лабиринта, что даже Равель был потрясен". Их общение было продолжено во время других приемов в Нью-Йорке, включая встречу у Жюля Гланзера.

Поэтому, когда Гершвин навестил Равеля в его доме во Франции, он пришел сюда уже как его хороший знакомый. И вновь Гершвин часами играл для маэстро. Позже, когда Гершвин обратился к нему с просьбой дать ему несколько уроков, Равель ответил: "Зачем Вам быть второсортным Равелем, если Вы можете быть первоклассным Гершвином?".

Гершвин встречался также с Дариусом Мийо, Франсисом Пуленком, Жоржем Ориком и Сергеем Прокофьевым и играл для них. На этот раз музыка Гершвина произвела на Прокофьева гораздо большее впечатление, и он отметил особой похвалой несколько мелодий и музыкальных орнаментов. В своей оценке Гершвина он пошел еще дальше и предсказал ему будущее серьезного композитора, правда, при условии, если Джордж готов принести в жертву "доллары и дорогие обеды".

Жизнь была очень насыщенной. В гостях у Тёмкина в Марбёфе (жена Тёмкина, Альбертина Раш, была известной танцовщицей) Гершвин пил водку и до самого утра играл на фортепиано. Айра Гершвин вспоминает, что на вечерах в доме Тёмкиных на всех гостей произвел необыкновенное впечатление высокий, невероятно энергичный блондин, дворецкий Тёмкиных Артур; но Артур еще более вырос в глазах Айры, когда тот увидел, что всякий раз, как только Тёмкин начинал играть Концерт фа мажор Гершвина, партию оркестра на втором фортепиано исполнял Артур. С композитором Александром Тансманом Гершвин отправился в Шато, чтобы провести один день с Рене-Батоном и поиграть для него. Там, однако, он каким-то образом сумел найти время для работы над новым произведением для оркестра под названием "Американец в Париже" (An American in Paris). Он закончил целую часть (блюз) в своем номере в отеле "Мажестик". Когда к Гершвину пришел французский пианист Марио Браджиотти, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение, Гершвин, к большому удовольствию пианиста, страстного поклонника Гершвина, сыграл с ним вместе недавно законченную часть этого произведения. (Спустя год Браджиотти со своим партнером Жаком Фреем играл фортепианный дуэт во время лондонской постановки мюзикла "Прелестная мордашка".) Вернон Дюк, тоже слышавший отдельные законченные части этого произведения Гершвина, был недоволен тем, что музыка слишком слащава. Но Уильям Уолтон посоветовал Гершвину не обращать внимания на эти слова.

Однажды в отель "Мажестик" к Гершвину зашел Леопольд Стоковский. Он взял рукопись, над которой Гершвин тогда работал, и сказал, что хотел бы дирижировать на ее премьере. Но когда Гершвин ответил, что премьера уже обещана Вальтеру Дамрошу, Стоковский с отвращением бросил рукопись и благоразумно перевел разговор на другую тему.

Из Парижа Гершвин отправился в Вену. В отеле "Бристоль" он продолжал работать над этим произведением. В один из дней он слушал несколько смелых, вызывающе современных музыкальных произведений, в том числе джаз-оперу Кшенека "Джонни наигрывает" и "Лирическую сюиту" Альбана Берга, которые ему очень понравились. Последнюю вещь играл для Гершвина в доме Берга ансамбль под управлением Рудольфа Колиша. Когда ансамбль исполнил "Лирическую сюиту", Гершвин сыграл для Берга несколько своих песен, и "приверженец" теории атональности был в восторге. "Я не понимаю, как Вам может нравиться моя музыка, — удивился Гершвин, — если Вы сами пишете совсем другую музыку?" "Музыка есть музыка", — последовал ответ.

Имре Кальман, прославленный автор таких венских оперетт, как "Марица" и "Шари", пригласил Гершвина i знаменитое Кафе Захера недалеко от Оперы, где встречались королевская семья и представители аристократии. Когда они вошли, оркестр заиграл "Рапсодию в голубых тонах". В Вене Гершвин познакомился также с Францем Легаром, автором "Веселой вдовы", и нанес визит пожилой вдове венского "короля вальсов" Иоганна Штрауса II. С большим интересом Гершвин слушал ее рассказы о великом венском музыканте, который в течение полувека был кумиром Вены. Но после того, как вдова предложила ему приобрести за астрономическую сумму рукопись "Летучей мыши", он поспешил ретироваться.

Из Европы Гершвин вернулся в конце лета 1928 года. Вместе с ними на корабле была и Гертруда Лоренс. Им было о чем поговорить друг с другом, и не только о недавнем успехе в Лондоне "О, Кей!", но и о новом мюзикле "Искательница сокровищ" (Treasure Girl), который они собирались показать зимой в Нью-Йорке и где Гертруда Лоренс должна была играть главную роль, и о песнях, которые братья Гершвины намеревались для нее написать. Но Джордж думал и о другом. Ведь кроме восьми переплетенных томов с сочинениями Дебюсси и тростникового органа Мюзеля, Гершвин вез с собой из Парижа первый набросок симфонической поэмы "Американец в Париже". Все его мысли занимала проблема, как завершить эту новую работу, предназначенную для исполнения в концертных залах. Фортепианная версия была закончена уже 1 августа. Оставалось лишь внести последние исправления и закончить оркестровку. Это было сделано к 18 ноября в течение нескольких недель после возвращения в Нью-Йорк.

Вскоре после возвращения из Европы Гершвин рассказал Димсу Тейлору о том, что своей музыкой он хотел бы рассказать об американце, который, гуляя по Елисейским полям, любуется собором, потом грустит о доме и т. д. Димс Тейлор посоветовал развить этот простой сюжет в подробное и красочное повествование для готовящейся к премьере театральной программки. Этот подробный комментарий теперь широко известен, и в нем настолько удачно схвачена суть и дух этой музыки, что для того, чтобы испытать истинное наслаждение, совершенно необходимо с ним познакомиться.

Представьте себе американца, приехавшего в Париж, который теплым солнечным утром в мае или июне прогуливается вдоль Елисейских полей. С присущей ему энергией он начинает с представления самого себя и затем несется на всех парусах под звуки Первой Темы Прогулки, простой, диатонической по своему строю, которая призвана передать ощущение свободной жизнерадостной французской нации.

Его американские уши и глаза с удовольствием впитывают звуки и краски города. Его особенно забавляют французские такси, что спешит подчеркнуть оркестр в коротком эпизоде, где звучат четыре настоящих парижских клаксона. Им поручена особая тема, о которой всякий раз возвещают струнные, когда подходит их черед.

Благополучно ускользнув от такси, похоже, что наш Американец проходит мимо распахнутых дверей кафе, где, если верить тромбонам, по-прежнему популярны "La Maxixe" [recte, "La Sorella"]. Возбужденный этим напоминанием о веселых 900-х годах, он продолжает свою прогулку сквозь среднюю часть Второй Темы Прогулки, о которой по-французски, но с сильным американским акцентом, возвещает кларнет.

Оркестр обсуждает обе темы, пока наш турист случайно не проходит мимо чего-то. Композитор думал, что скорее всего это была церковь, в то время как комментатор склонен думать, что это Гран-Пале, в котором находится салон. Как бы то ни было, наш герой туда не заходит. Вместо этого, как сообщает нам английский рожок, он уважительно замедляет шаг и благополучно проходит мимо.

В этом месте маршрут Американца становится не совсем понятным. Может быть, он продолжает спускаться по Елисейским полям; может быть, он свернул на другую улицу — композитор оставляет этот вопрос открытым. Однако, судя по тому, что внезапно возникает технический прием, известный под названием соединяющий пассаж, у вас совершенно справедливо возникает мысль о том, что перо Гершвина, ведомое невидимой рукой, сотворило музыкальный каламбур, и что когда возникает Третья Тема Прогулки, наш Американец, перейдя Сену, оказывается где-то на левом берегу. Она (тема) безусловно, не столь французская по духу, как предшественницы, но говорит по-американски с французской интонацией, как и подобает говорить в этом районе города, где собирается так много американцев. "Тема Прогулки", может быть, не совсем верное название, так как, несмотря на всю ее жизнерадостность, она несколько статична по своему характеру, что с каждым тактом становится все более очевидным. Но конец этой части произведения настолько легко узнаваем, хотя и приятно туманен, что можно предположить, что Американец сидит на террасе кафе, приобщаясь к тайнам Anise de Lozo.

И вот оркестр представляет нам нескромный эпизод. Достаточно сказать, что к нашему герою подходит скрипка-соло (в регистре сопрано) и обращается к нему на самом очаровательном ломаном английском языке; не расслышав или не разобрав ответа, она повторяет свою реплику. Какое-то время длится этот односторонний разговор.

Разумеется, поспешим мы добавить, вполне возможно, что и с автором и с нашим главным героем обошлись очень несправедливо и что весь этот эпизод лишь музыкальная модуляция. Такая интерпретация вполне правдоподобна, так как иначе трудно поверить в то, что в результате происходит; наш герой начинает тосковать по дому. Ему грустно; и если внимательно прислушаться к оркестру, это становится очевидным. Его охватывает всеподавляющее горестное чувство, что он здесь чужой, что он самое несчастное существо в мире, что он иностранец. Холодное голубое небо Парижа, вдалеке — устремленный вверх шпиль Эйфелевой башни, книжные завалы на набережной, ажурные тени каштановых крон на чистой, залитой солнцем улице, — к чему вся эта красота? Он — не Бодлер, страстно желающий оказаться "где-нибудь за пределами этого мира". Он страстно хочет быть именно в этом мире, в мире, который он знает лучше всего, в мире — не таком прекрасном, как этот, может быть, слегка сентиментальном и чуточку вульгарном, но именно поэтому своем. Свой дом, родина.

Но ностальгия — не роковая болезнь, и в нашем случае она длится недолго. В одно мгновение сочувствующий оркестр стремительно "посылает" на помощь другую тему, которую вводят две трубы. Должно быть, наш герой встречает соотечественника, так как эта последняя тема представляет собой шумный, веселый, уверенный в себе чарльстон, в жилах которого нет ни капли французской крови.

На какое-то время Париж исчезает; а оркестр звучит говорливо и с удовольствием, отпуская остроты и шуточки и некоторое время демонстрируя нам, что где бы ни встретились два американца, это всегда великолепно. Вскоре после этого является "Тема Прогулки № 2", которую с энтузиазмом подхватывает "Тема № 3". В конце концов Париж — не такое уж плохое место: между прочим, это просто великолепное место! Прекрасная погода, никаких дел до завтра. Снова возвращается тоска, но успокоенная "Второй Темой Прогулки", — это скорее счастливое воспоминание, чем приступ ностальгии, — и оркестр бурным финалом решает кутить всю ночь. Как было бы здорово оказаться сейчас дома, но пока — это Париж!

Согласно музыкальному справочнику Тейлора симфоническая поэма строится на нескольких основных темах: некоторые из них являются эпизодическими, проходящими, другие всесторонне разрабатываваются. Эти темы экспонируются, развиваются, видоизменяются и затем, переплавленные, возвращаются в симфонизированной манере; для ее формы характерна присущая рапсодии свобода. По своему стилю она плоть от плоти американская и в такой же степени гершвиновская, судя по тому, с какой изобретательностью соединены в ней составные компоненты джаза — блюз и чарльстон. Несмотря на характеристику, данную этой оркестровой пьесе самим Гершвином, в ней нет ничего от Дебюсси; и единственное, что роднит ее с "Французской Шестеркой", состоит не в сходстве основных стилистических признаков, а в острой проницательности, полном скрытой насмешки и иронии юморе, в шутовстве и издевке и общей небрежности тона, которые можно найти в некоторых ранних произведениях Мийо, Онеггера, Пуленка и в большой степени у Сати.

Тема прогулки, открывающая симфоническую поэму и звучащая в партии гобоя и струнных, не похожа на величавую поступь другой известной темы прогулки — в "Картинках с выставки" Мусоргского. Ее походка легка и непринужденна. Неожиданно музыка прерывается сердитыми гудками клаксонов — это стремительно несутся парижские такси. За ними следом несется мелодия мюзик-холла, которую исполняет тромбон. Пока американец продолжает свою прогулку по городу, кларнет вводит вторую "тему прогулки", более энергичную и бодрую. Соло скрипки знаменует собой переход к плачущей мелодии блюза, звучащей под сурдину трубы. (Вернон Дюк пытался отговорить Гершвина от использования этой блюзовой мелодии; но Гершвину она нравилась, и он считал, что она полностью соответствует его художественному замыслу. Того же мнения придерживался Уильям Уолтон.) Блюз сменяется мелодией чарльстона для двух труб. Когда блюз возвращается вновь, — это уже не плач и не жалоба; он полон силы и радости. Оркестровка сделана для полного симфонического оркестра, в состав которого входят малый и большой барабаны, цимбалы, трещотки, треугольник, два том-тома, четыре автомобильных клаксона, ксилофон, трещетки, проволочная щетка, коробочка, глокеншпиль и челеста.

"Американец в Париже" был исполнен 13 декабря 1928 года Оркестром Нью-Йоркского Филармонического симфонического общества под управлением Вальтера Дамроша. Открывали концерт Симфония ре минор Франка и "Адажио для струнных" Леке; программу завершала "Сцена у священного огня" из "Валькирии" Вагнера.

И вновь, как это было с Концертом, реакция критики была самой разноречивой. Самьюэл Чотсинофф назвал пьесу "самым лучшим образцом современной музыки со времен Концерта фа мажор Гершвина". У. Дж. Хендерсон охарактеризовал ее как "откровенную юмореску", которая "свободно наслаждается своим раскованным юмором. В ней царит дух бесшабашности, а подкупающая искренность и прямота отдельных эпизодов, в особенности первая тема прогулки, как нельзя более уместны. В партитуре чувствуется большое умение и некоторая грубоватость стиля". Лоренс Гилман, никогда раньше не питавший к Гершвину особых симпатий, теперь сказал, что в этом произведении "есть острый привкус нового и настойчиво заявляющего о себе мира — мира обаятельного, страстного, непредсказуемого". Олин Даунс нашел в нем "ощутимо возросшее мастерство и владение формой".

Но это еще не все. Другие были категорически не согласны с такой оценкой. Герберт Ф. Пейсер писал: "Отвратительная дешевка, настолько скучная, кустарная, мелкая, вульгарная, тягучая и пустая, что средняя публика помрет от тоски… Эта дешевая и глупая поделка выглядит до слез никчемной и бессмысленной". Оскар Томпсон считал, что "тем, кому до всех этих явно устаревших тонкостей искусства нет никакого дела, она понравилась", но он всячески старался подчеркнуть, что, несмотря на это, музыка "развлекала", она была "страшно банальна" и "назойливо вульгарна".

Несмотря на отрицательные отзывы, "Американец в Париже" прочно вошел в репертуар симфонических оркестров Соединенных Штатов и других стран. 27 июля 1931 года пьеса была исполнена в Королевском зале Лондона, на четвертом концерте Девятого фестиваля Международного общества современной музыки. Дирижировал Альфредо Ка-зелла. И хотя, по мнению английской критики, сюита была "невинным, но утомительным лепетом", "банальной и глупой" и "довольно плохой музыкой", она одна в тот день была встречена овацией. Примерно в это же время в своем интервью по французскому радио Франсис Пуленк назвал ее в числе своих самых любимых музыкальных сочинений XX века. Ее исполняли крупнейшие оркестры под управлением величайших дирижеров нашего поколения.

На музыку "Американца" было поставлено несколько балетов, самыми значительными из которых являются балетные постановки в музыкальной комедии "Девушка из шоу" ("Show Girl") и в фильме "Американец в Париже", балет-пантомима, постановка которого принадлежит Хедли Бриггсу, вошел в ревю "Наш мир" (The World of Ours), которое было показано в 1932 году в Англии на Кембриджском театральном фестивале.

После мировой премьеры симфонической поэмы Жюль Гланзер устроил в честь Гершвина прием в своем доме. По этому случаю Гершвину подарили серебряный портсигар, на котором были выгравированы подписи его многочисленных друзей. Сейчас он находится в доме Артура Гершвина. Приветственное слово должен был произнести Гарри Руби, однако он задержался в Бостоне с одним из своих шоу. Вместо него приветственную речь произнес Отто X. Кан, который, в частности, сказал:

Джордж Гершвин — лидер молодой Америки в музыке… и в своем искусстве, которое по своей сути является насквозь и бескомпромиссно американским; он один из его ярких представителей. Ритм, мелодия, юмор, изящество, натиск и размах, динамизм его произведений выражают гений молодой Америки. Но в этом гении молодой Америки не хватает одной ноты, отсутствие которой кажется довольно подозрительным. Это нота нашей печали, нота, идущая из глубин взволнованной души нации… Я далек от мысли, что для очищения этой души в жизнь нации должна войти трагедия, так же как не хочу, чтобы для достижения глубины его искусства это произошло в жизни Джорджа Гершвина. Но… "поток человеческих слез нескончаем", мой дорогой Джордж! Они обладают великой, странной и прекрасной силой, эти человеческие слезы. Они питают глубочайшие корни искусства. Всей силой своей веры и восхищения я верю в твою личность, твой талант, в твое искусство, твое будущее, в твою роль и значение в судьбе американской музыки… И именно поэтому я бы хотел пожелать тебе пережить — пусть недолго — этот бурный взрыв и напряжение всех чувств, единоборство со своей собственной душой… эту отчужденность… которые помогут достичь глубины и зрелости… внутренней сущности и духовных сил художника.

Как и очень многие в это время, Отто X. Кан видел в Гершвине только музыкального юмориста и сатирика, даже несмотря на то, что в некоторых песнях и блюзах и во Второй фортепианной прелюдии уже отчетливо слышались горькие ноты. К сожалению, в начале 1934 года Кан умер. Проживи он еще года два, когда он смог бы услышать "Порги и Бесс" — да еще такой близкий его сердцу жанр, как опера, — он бы непременно признался себе, что, и не испытав бурных личных переживаний, искусство Гершвина смогло продемонстрировать и глубину, и зрелость, о которых он тогда говорил.