Джордж Гершвин: Путь к славе

Глава XXI БЕВЕРЛИ-ХИЛЛЗ

Когда в 1935 году вышла полная, в 559 страниц, вокальная и фортепианная партитура оперы "Порги и Бесс", ее обложку украшал фирменный знак нового издательства "Гершвин Паблишинг Компани", возглавляемого все тем же Максом Дрейфусом. Гершвин непомерно гордился тем, что издательство было названо его именем, а также своим великолепным кабинетом, который украшали два рояля фирмы "Стейнвей".

Появление "Гершвин Паблишинг Компани" было вызвано многочисленными изменениями в издательской промышленности. Вплоть до 1927 года все произведения Гершвина выпускались в свет издательством Хармса, которому принадлежала честь открытия таланта композитора и которое возглавляли Макс Дрейфус вместе со своим братом Луисом. В 1927 году с издания мюзикла "Прелестная мордашка" начала свою издательскую деятельность новая фирма, филиал издательства Хармса, названная "Нью Уорлд Паблишинг Компани". В 1929 году, когда впервые заговорил "великий немой", Голливуд начал лихорадочно скупать подходящий материал для своих звуковых фильмов. В результате этой деятельности кинофирма "Братья Уорнер" совершила громадную сделку на сумму в десять миллионов долларов, скупив на корню три ведущих нью-йоркских издательства: фирмы Хармса, Уитмарка и Ремика.

"Гершвин Паблишинг Компани" была организована Дрейфусом в 1935 году как филиал фирмы "Чаппел и Компани", которую он и возглавил специально, чтобы опубликовать партитуру оперы "Порги и Бесс". Еще до окончания оркестровки была выпущена технически довольно сложная фортепианная версия оперы. Гершвин сообщил своему редактору, доктору Сирмею, что он категорически настаивает на том, чтобы клавир был напечатан в том виде, как он его написал, без какого бы то ни было облегченного переложения. Лишь позднее, когда некоторые из его песен приобрели широкую популярность, он дал согласие на то, чтобы они были изданы в упрощенной фортепианной аранжировке. В дальнейшем "Гершвин Паблишинг Компани" выпускала ноты песен, которые композитор писал для кинофильмов.

Когда работа по выпуску в свет партитуры "Порги и Бесс" была позади, а сама опера с успехом шла в знаменитом Алвин Тиэтр, Гершвин решил, наконец, взять вполне заслуженный и столь необходимый ему отпуск. Он чувствовал себя довольно неважно, продолжая страдать от хронических запоров. Несмотря на всю ту радость, которую ему доставляло сочинение оперы, и приятные заботы, связанные с ее постановкой в театре, он часто находился в подавленном настроения. "Я не могу ни есть, ни спать, ни влюбиться по-настоящему", — жаловался он своим друзьям. В 1934 году Кей Свифт настояла на том, чтобы он прошел курс психоанализа у доктора Грегори Зилбурга. Гершвин не закончил курса, так как чувствовал (впрочем, это относилось и ко всем предыдущим попыткам лечения у других врачей), что улучшения не происходит.

Дабы отвлечься от своих тревог, в ноябре 1935 года Джордж решает совершить четырехнедельную поездку в Мексику вместе с доктором Зилбургом, Эдвардом Уорбургом и Маршаллом Филдом. Там ему пришлось услышать немало мексиканской музыки, которая, впрочем, оставила его довольно равнодушным. Напротив, мексиканское искусство произвело на него сильное впечатление. Крупным событием для Гершвина стало его посещение прославленного художника Диего Риверы. Джордж намеревался попросить Риверу написать его портрет, а вместо этого сам сделал набросок портрета художника. Гершвин возвратился в Нью-Йорк 17 декабря 1935 года на корабле "Санта Паула". В порту его приветствовали исполнители "Порги и Бесс" в полном составе, а также Чарльстонский джазовый оркестр, исполнивший несколько мелодий композитора. После этой поездки Гершвин почувствовал себя значительно лучше и был готов вновь приступить к работе.

Свои планы на ближайшее будущее Джордж связывал не с Бродвеем и не с Карнеги-холлом, а с Голливудом. Вот почему в конце концов он решил оставить свою квартиру на 72-й Восточной улице и сдал на хранение всю мебель и многие предметы домашнего обихода. Вместе с Айрой и Ли 10 августа Джордж отправился в Калифорнию, где все трое временно поселились в отеле "Беверли-Уилшир". Ему и Айре предстояло написать песни к новому киномюзиклу компании РКО с участием Фрэда Астера и Джинджер Роджерс. РКО предложила каждому по пятьдесят пять тысяч долларов за шестнадцать недель работы плюс семьдесят тысяч за следующий фильм в течение того же периода. Размер гонораров далеко не соответствовал статусу, который братья приобрели в мире популярной музыки, в особенности на Бродвее, тем более мировой известности Джорджа Гершвина. Многие менее талантливые композиторы и авторы песенных текстов работали на гораздо более выгодных в финансовом отношении условиях. Невероятно, но факт: Гершвину пришлось долго добиваться того, чтобы какая-нибудь голливудская студия заключила с ним контракт. Боссы большинства кинокомпаний считали музыку Гершвина "слишком интеллектуальной" дня той массовой музыкальной кинопродукции, которую они выпускали. Когда наконец было достигнуто соглашение с компанией РКО (после долгих препирательств между студией и агентом Гершвинов Артуром Лайонзом), Гершвины приняли предложение. Возможно, они продешевили, но это не имело значения. Главное то, что они хотели еще раз попробовать себя в кино, и РКО предоставила им эту возможность.

Перед тем как приступить к работе в кино, братья сочинили музыкальный номер для бродвейского ревю в постановке Винсента Минелли[81], которому незадолго до этого в Нью-Йорке пришлось услышать гершвиновскую импровизацию в стиле так называемых "венских вальсов". Минелли сразу понял, что это как раз то, что ему нужно для его ревю-сатиры. Джорджу и Айре понадобился всего один день для написания песни под названием "По Штраусу" (By Strauss). Этот номер был исполнен певцами Грейс Барри и Робертом Шафтером и танцовщицей Митци Мейфэр в ревю "Идет шоу" (The Show Is On). Уже находясь в Калифорнии, братья Гершвины узнали, что песня имеет большой успех.

Теперешней их заботой, внушающей немалые опасения, был предстоящий фильм для Астера и Роджерс. Фрэд Астер и Джинджер Роджерс стали знамениты как танцующий и поющий дуэт после имевших необычайный успех фильмов "Цилиндр" (Top Hat), "Следуй за флотом" (Follow the Fleet) — оба на музыку Ирвинга Берлина и "В ритме свинга" (Swingtime), музыку к которому написал Джером Керн, чья песня "Сегодня вечером ты выглядишь просто чудесно" (The Way You Look Tonight) получила приз Академии Киноискусства. Братья Гершвины были убеждены, что после триумфального успеха вышеназванных фильмов надеяться им особенно не на что.

Их тревоги оказались напрасными. Новый фильм на музыку Гершвина под названием "Давай станцуем" (Shall We Dance), с участием Астера и Роджерс, имел громадный успех. Известный кинокритик Фрэнк С. Ньюджент писал в газете "Нью-Йорк Таймс", что это "один из лучших фильмов прославленной танцевальной пары; полный неуемной энергии, жизнерадостный и умный мюзикл". Сюжет фильма был довольно шаблонным. Астер играет некоего Питера Ф. Питерса, солиста русского балета, выступающего под псевдонимом Петров. Джинджер Роджерс — исполнительница бальных танцев Линда Кин. Герои фильма знакомятся, немедленно влюбляются друг в друга, случайно берут билет на один и тот же лайнер, плывущий в Америку, и после ряда непредвиденных осложнений, вызванных тем, что репортеры ошибочно принимают их за мужа и жену, в конце концов, к радости зрителей, сочетаются законным браком. По мере развития сюжета Астер исполняет обязательную чечетку вперемежку со своими знаменитыми антраша. Музыку Гершвина к фильму можно сравнить с золотой жилой, в которой были такие самородки, как, Доставим на этом точку" (Let’s Call the Whole Thing Off), "Они все смеялись" (They All Laughed), "Ну-ка, выдай на своем контрабасе" (Slap That Bass) и "Этого они не могут у меня отнять" (They Can’t Take That Away from Me), Последняя была единственной из песен Гершвина, когда-либо выдвинутых на соискание приза Академии Киноискусства, который она так и не получила.

(В ночь присуждения премий Академии Киноискусства в 1937 году Айра Гершвин находился в отеле "Готхем" в Нью-Йорке. В два часа ночи он слушал по радио передачу из Голливуда. В своем письме ко мне, написанном в то время, когда готовилось новое издание этой книги, он писал: "В те годы на соискание премии выдвигались не пять песен, как теперь, а десять. В программе из Голливуда оркестр исполнил все десять песен, закончив "Этого они не могут у меня отнять", объявленной дирижером как вероятный победитель. Но всего лишь несколько секунд спустя они все же отняли ее у меня, после того как ведущий программы распечатал конверт и объявил, что победила песня "Милая Лейлани" (Sweet Leilany). Вы знаете, что я вовсе не честолюбив, но на этот раз я был по-настоящему огорчен; не за себя, конечно, а за Джорджа".)

Увидев готовый фильм, Джордж остался не очень доволен тем, как режиссер распорядился его музыкой. 12 мая 1937 года он писал Айзеку Голдбергу: "В фильме песни прозвучали не так, как я задумал. Пара моих песен была по сути дела просто загублена". Одной из таких песен была "Хай-хоу!" (Hi-ho!), которая, по мысли братьев, должна была прозвучать в начале фильма, хотя она и не была предусмотрена в сценарии. Идея состояла в том, что Фрэд Астер видит изображение прекрасной девушки на афише театрального киоска в Париже и приходит в такой восторг, что начинает петь лирическую песню о своей любви к ней, а затем исполняет захватывающий танец на парижских улицах. Это была первая песня, которую Джордж и Айра написали для фильма "Давай станцуем". Когда они сыграли ее продюсеру Пандро Берману и режиссеру Марку Сандричу, те были просто в восторге. Однако, когда картина была запущена в производство, из-за ограничений в бюджете пришлось отказаться от дорогостоящих декораций, требуемых для этого эпизода. Таким образом, ни песня, ни эпизод не вошли в фильм. До 1967 года о существовании песни знали лишь несколько близких друзей из окружения Гершвинов. В 1967 году она, наконец, вышла в "Гершвин Паблишинг Компани" и издательстве "Нью Доун Мьюзик Корпорейшен". В том же году она была представлена любителям музыки в записи Тони Беннета.

Процитированные выше строки из письма Гершвина Голдбергу свидетельствуют о растущем недовольстве и разочаровании Джорджа в Голливуде и его обитателях, пришедшим на смену восторженному энтузиазму, испытанному им всего лишь полгода назад. "Со времени нашего последнего визита шестилетней давности, — писал он другу 3 декабря 1936 года, — Голливуд стал совсем другим. Здесь появилось много настоящих профессионалов, с которыми легко и приятно работать, а также немало друзей и знакомых из Нью-Йорка, так что светская жизнь бьет ключом. Писатели и композиторы находятся в постоянном тесном общении, что совершенно немыслимо у нас в Нью-Йорке. Я часто встречаюсь с Ирвингом Берлином и Джеромом Керном за игрой в покер или в гостях у друзей. Общая атмосфера здесь очень gemütlich"[82].

Что касается gemütlich, то это явное преуменьшение. Приемы, вечеринки, коктейли следовали один за другим. За восемьсот долларов в месяц клан Гершвинов — Джордж, Айра и Ли — сняли роскошный особняк на Норт-Роксбери-драйв, 1019, в районе Беверли-Хиллз. Двери домов голливудской элиты — киномагнатов, знаменитых режиссеров и актеров — для них были открыты. На знаменитую вечеринку, где все гости должны были обязательно передвигаться на роликовых коньках и устроителями которой были Джинджер Роджерс и миллионер Алфред Вандербилт, были приглашены и Гершвины. Они сами устроили званый ужин на семьдесят пять персон по случаю выздоровления Мосса Харта.

Для Джорджа жизнь в Голливуде означала нескончаемую череду коктейлей и ужинов. Днем, если он не был занят, он любил совершать долгие пешие прогулки (которые ему рекомендовал его массажист) вместе со своим мохнатым любимцем терьером, или же сыграть с друзьями партию в теннис после энергичной разминки со своим незаменимым секретарем Полом; или же прокатиться на своем новом автомобиле марки "корд", которым он очень гордился. Любимым отдыхом для него было провести несколько часов у мольберта. Его постоянно окружали старые и близкие друзья. Помимо Ирвинга Берлина и Джерома Керна, упомянутых в написанном в 1937 году письме, он часто виделся с Оскаром Левантом, Харолдом Арленом, "Йиппом" Харбургом, Моссом Хартом, Джорджем Паллеем, Александром Стайнертом, Лилиан Хеллман, Артуром Кобером, Бертом Калмаром, Эдвардом Дж. Робинсоном, Гарри Руби и многими другими. Появилось также много новых друзей. Среди тех, кого Джордж особенно ценил и любил, был современный композитор Арнольд Шёнберг, живший неподалеку и часто приезжавший, чтобы сыграть с Гершвином партию в теннис.

Для Айры калифорнийский климат оказался как нельзя более подходящим. Он был человеком, более всего ценящим спокойную, размеренную жизнь. В отличие от Джорджа Айра редко посещал шумные вечеринки и различные светские мероприятия, предпочитая проводить свободное время у себя дома, наслаждаясь неспешной беседой с двумя-тремя наиболее близкими друзьями, читая любимые книги и куря неизменные сигары. Иногда он был не прочь сыграть партию в теннис. Со временем он пристрастился к игре в гольф и несколько раз в неделю приезжал в Холмби-Хиллз, чтобы сыграть в гольф с Джеромом Керном, Гусом Каном и Харри Уорреном. (Часто, прибыв далеко за полдень в Холмби-Хиллз, они наблюдали, как на поле для гольфа в полном одиночестве играл знаменитый писатель Сомерсет Моэм.) На обычных площадках, таких как "Хиллкрест", "Брентвуд", "Калифорния", и больших, предназначенных для крупных соревнований, как знаменитая "Ранчо", он состязался с Харолдом Арленом, Харри Курнитцом, Харри Уорреном, продюсером Уильямом Перлбергом и другими. Хотя он любил гольф и умело загонял мяч в лунку, он так и не смог избавиться от неправильного удара и редко набирал нужные сто очков.

Позднее он стал раз в неделю посещать бега и даже был принят в члены привилегированного Тэрф Клуба в Голливуд-Парк, где у Айры была собственная ложа. Субботние вечера он обычно проводил за игрой в покер с Чарлзом Коберном, Джеромом Гарфилдом, Морри Рискиндом, Ричардом Бруксом, Хауардом Бенедиктом и Норманом Красна. Он был игроком, которому ничего не стоило объявить стрит, несмотря на то, что у его противника было три туза. (Его партнеры называли это "сыграть Айру".) Он не упускал также возможности сделать ход, независимо от того, что у него было на руках. Айре нравилось рисковать, это делало игру более захватывающей. "Мне здорово везло, — написал он мне однажды об одном из своих наездов в Лас-Вегас[83]. — Ты, может быть, не поверишь, но я срывал банк два вечера подряд". Игра на бегах тоже была построена на его теории, что делать ставки на "темных лошадок", вне всякой логики и расчета, куда как более интересно, чем выигрывать благодаря тщательному изучению сведений, исходящих от устроителей бегов. "Однажды в Голливуд-Парк, — написал он, — я поставил на все двенадцать лошадей, участвующих в заезде, и выиграл несколько долларов, когда в длинном заезде ставка составляла два доллара к пятидесяти. С другой стороны, я, как обычно, поставил на семь из одиннадцати участвующих в заезде лошадей, в основном по два доллара на одну или две лошади одновременно. Больше всего меня позабавило и одновременно смутило то обстоятельство, что мои скакуны заняли с пятого по одиннадцатое места, не дотянув даже до четвертого".

(Его увлечение бегами стало однажды причиной довольно забавного эпизода. 28 мая 1966 года Айре вручали почетную степень доктора изящных искусств от Мэрилендского университета. Это была торжественная церемония, особенно внушительно выглядел облаченный в академический наряд Айра. Когда процедура награждения завершилась, Айра спросил шепотом у президента университета: "Д докторам разрешается ставить на лошадей?"¹).

Другим увлечением, занимавшим немаловажное место в жизни Айры, была игра на фондовой бирже. По правде говоря, здесь он был далеко не новичком. Впервые он заинтересовался ценными бумагами еще осенью 1919 года. Тогда это предприятие привело к тому, что он потерял все свои наличные сбережения (190 долларов). Неудача не обескуражила его. Буквально на следующий день он опять купил несколько акций, видимо, заняв у кого-то необходимую сумму. Он и его друг внесли по пятьдесят долларов, минимальную сумму, которая позволила им принять участие в биржевой игре. По прошествии трех дней, не принесших ни прибыли, ни убытка, Айра убедил друзей, что нужно продать акции, что они и сделали. Айра был в восторге от того, что им удалось не потерять ни цента. Но вскоре от этого восторга не осталось ни следа: если бы они не поспешили выйти из игры, то через сутки их акции стоили бы в два раза дороже.

Следствием этого опыта был возросший аппетит к игре на бирже, который к концу двадцатых годов, когда Айра стал хорошо зарабатывать и скопил значительную сумму денег, стал особенно острым. Он с головой погрузился в мир биржевых спекуляций и в результате оказался, так сказать, без штанов. Он потерял все свои сбережения во время биржевого краха в 1929 году. Гонорары, полученные за свои новые работы, в основном за тексты песен к кинофильму "Восхитительная", он решил употребить с пользой, то есть скупить новые акции для возмещения предыдущих потерь. Это было в 1931 году. Новое предприятие, так же как и предыдущее, закончилось блестящим провалом. Все его голливудские заработки исчезли как дым. Это, однако, не охладило его пыла. Айра продолжал играть на рынке ценных бумаг, особенно успешно после возвращения в Беверли-Хиллз. Со временем он имел полное основание быть довольным тем, что дал увлечь себя биржевой лихорадке.

Айра полюбил Калифорнию с того дня, как поселился на Норт-Роксбери-драйв, 1019, и с тех пор его любовь была неизменной, о чем свидетельствует написанная им много лет спустя для газеты "Сатэрдей Ревью" статья под заголовком "Но я не хотел бы жить там"[84]: "Люблю ли я горные лыжи — нет, но если бы любил, то к моим услугам гора Болди в часе езды от дома; люблю ли я пустыню — нет, но если бы любил, то за два часа я смог бы добраться до Палм-Спрингс. Ловля рыбы в открытом море? Водные лыжи? Подводный спорт? (Кто, я?) — Тихий океан буквально под рукой. Если бы мне захотелось посетить бой быков (одного раза было вполне достаточно) или побывать на матче хай-лай[85], то Мексика всего в трех часах езды от Беверли-Хиллз. Если я почувствую желание (обычно такое желание возникает по субботам) сделать ставки на скачках, то к моим услугам Санта-Анита в часе езды от дома. Короче, к моим услугам такое богатство географических возможностей, что я решил: я остаюсь здесь".

Видимо, из благодарности к Калифорнии, к которой он так привязался, он написал в 1936 году текст к песне, ставшей гимном футбольной команды Калифорнийского университета, исполнявшейся на мелодию, Дусть грянет оркестр!" Приятным сюрпризом для него стало неожиданное вознаграждение: с того времени он каждый год получал пару бесплатных билетов на все местные футбольные матчи с участием университетской команды. Церемония передачи песни университету проходила перед многочисленной и восторженной аудиторией, собравшейся в просторном зале Ройс-холла, под аккомпанемент самого Джорджа Гершвина.

Успех фильма "Давай станцуем" доказал, что братья Гершвины способны создавать коммерчески выгодные произведения для массовой аудитории. Теперь они могли возобновить контракт с киностудией на более выгодных условиях. В их следующей кинокартине в главной роли опять снялся Фрэд Астер, на этот раз с новой партнершей, знаменитой английской балериной Джоан Фонтейн. В фильме "Девица в беде" (A Damsel in Distress), сценарий которого был написан на основе произведения английского юмориста П. Г. Вудхауса, Астер играет знаменитого актера, кумира женщин, в реальной жизни простого и даже застенчивого человека. Его пресс-агент в рекламных целях создает ему репутацию этакого лихого казановы. Герою фильма кажется, что английская аристократка леди Элис влюблена в него. Взаимная неприязнь нашего героя-любовника и леди Элис довольно скоро переходит в страстную любовь.

Как и во всех остальных астеровских фильмах, главным здесь были танцевальные номера. Лучшей сценой картины был эпизод на деревенской ярмарке с танцем, эксцентричность которого подчеркивалась карнавальными нарядами и масками. Критик нью-йоркской газеты "Геральд Трибюн" Хауард Барнс писал, что "если бы не великолепные мелодии Гершвина, танцевальные эпизоды потеряли бы половину своей прелести". Номера "Неплохая работенка" (Nice Work If You Can Get It), "Веселый дегтярщик и молочница" (The Jolly Tar and the Milk Maid) и "Туманный день" (A Foggy Day) оказались лучшими в фильме, причем песня "Туманный день" была сочинена менее чем за час. (Это была вторая песня за всю историю сотрудничества братьев Гершвинов, которая родилась необычно быстро и легко. Первой, как я уже упоминал, была песня "Да, да, да".)

Безвыездное пребывание в Калифорнии в течение 1937 года стало все больше сказываться на настроении Гершвина. Несмотря на многие прелести жизни в Беверли-Хиллз, ему не очень нравилось здесь. Расслабляющий климат, способствующий вялому и безмятежному ритму жизни, столь милому Айре Гершвину, начал раздражать Джорджа, который предпочитал кипящую, лихорадочно-активную жизнь Нью-Йорка. Ему все больше недоставало театральной атмосферы и людей из театрального мира Нью-Йорка. Кинопродюсеры из Голливуда не могли оценить свежесть и новизну его музыкальных идей, большинство из которых они попросту отвергали. Его выводило из себя их стремление обставить его музыкальные номера пышными декорациями и приверженность к изысканно-пряным оркестровкам, в то время как сам композитор более всего теперь ценил простоту и экономность музыкальных средств. Условия, в которых был вынужден работать композитор, и установка на "массового зрителя" были источником постоянной творческой неудовлетворенности Гершвина. Как позднее признался Айра Гершвин (спустя четыре года после смерти Джорджа), Джордж "был не очень высокого мнения о музыке, написанной им для кино, несмотря на то что многие его песни стали необычайно популярны. Дело в том, что в Голливуде он не был автором своих песен в той степени, как это было в Нью-Йорке… В Нью-Йорке никто не имел права решать, как исполнить ту или иную песню, как поставить тот или иной музыкальный номер без консультации с Джорджем… Здесь же по истечении контракта с тобой уже не считаются. Студия может делать с твоей работой все, что ей заблагорассудится".

Джорджу не терпелось вернуться к сочинению музыки для театра, серьезной музыки, особенно теперь, после успеха его оперы " Порги и Бесс". Он говорил о своем желании писать произведения для хора на основе оригинальных народных мелодий. С этой целью он намеревался совершить заграничную поездку, чтобы услышать национальную музыку в исполнении ведущих хоровых коллективов Европы. Он хотел написать струнный квартет, симфонию, музыку для балетного спектакля и, конечно, новую оперу. Что касается оперы, то он связался с Линн Риггс (чья пьеса из народной жизни "Зеленеют кусты сирени" — "Green Grow the Lilacs" — была поставлена в Тиэтр Гилд; позднее на ее основе Роджерсом и Хаммерстайном будет написан знаменитый мюзикл "Оклахома"!). Риггс написала для Джорджа либретто под названием "Огни Лейми" (The Lights of Lamy), сюжет которого приведен в книге "Гершвиновские годы": "Это рассказ о молодом мексиканце, живущем неподалеку от городка Лейми в штате Нью-Мексико. Отправившись по делам в Лейми, он узнает, что из-за наводнения здесь застрял шикарный континентальный экспресс. Поезд до отказа набит пассажирами, представляющими собой как бы социальный срез всего населения Соединенных Штатов. Здесь можно увидеть кого угодно — от кинозвезд до мелких провинциальных коммерсантов и религиозных проповедников. Происходит столкновение двух культур, американской и мексиканской, в лице юного мексиканца и его американского соперника, соблазнившего подругу мексиканца. Как и в опере "Порги и Бесс", здесь есть и трагедия и квазиоптимистический конец".

Некоторое творческое утешение приносили Гершвину как собственное исполнение своей серьезной музыки, так и ее исполнение другими музыкантами. 14 декабря 1936 года он дирижировал на концерте, целиком составленном из его произведений, в Сиэттле, штат Вашингтон, а в январе 1937 года он принял участие в гершвиновских концертах Симфонического оркестра Сан-Франциско под управлением Пьера Монте. Удовлетворение принесли ему и знаки явного признания его музыкальных достижений, которыми почтили его в Америке и Европе. 6 февраля 1937 года он узнал о своем избрании почетным членом Академии Санта-Чечилиа в Риме — знак наивысшего признания для иностранного композитора в Италии. 9 февраля он получил приглашение представить свое новое серьезное произведение на музыкальный фестиваль Биеннале в Венеции, который должен был проходить в сентябре того же года. Наконец, в середине марта произведение, наиболее близкое его сердцу, — опера "Порги и Бесс" — получило Медаль Дейвида Бисфема "За выдающийся вклад в американское оперное искусство".

Другим немаловажным отвлечением от разочарований и огорчений, связанных с работой в Голливуде, была для Гершвина живопись. Он завершил портреты Джерома Керна и Арнольда Шёнберга. Портрету Шёнберга суждено было стать последней живописной работой Джорджа. И все же, несмотря на все свои успехи, несмотря на то, что он был постоянно окружен друзьями, готовыми по первому зову прийти на помощь, Гершвин чувствовал себя одиноким, трагически одиноким. Впервые ни слава, ни успех не могли дать ему ощущения полноты жизни. Он стал все чаще поговаривать о женитьбе, хотя в то время у него не было конкретной женщины, с которой он хотел бы связать свою жизнь. Разговоры о женитьбе были пронизаны каким-то неистовым отчаянием. Он написал письма нескольким бывшим знакомым женщинам, прося их приехать навестить его в Калифорнии. Не получив ни от одной из них ответа, он испытал чувство такого одиночества, какого не испытывал никогда.

Затем он влюбился — или ему казалось, что он влюбился. На одном из парадных голливудских приемов он познакомился с Полетт Годдар[86], в то время женой Чарли Чаплина. Она произвела на него неотразимое впечатление. Джордж вернулся с приема домой в полной уверенности, что Годдар — именно та женщина, которую он хотел бы видеть своей женой. То, что Годдар была замужем, не имело для него никакого значения. Советы его друзей, пытавшихся убедить Джорджа в том, что из их брака ничего путного выйти не может, оказались тщетными. Бурный любовный роман, стремительно развивавшийся в течение нескольких последующих недель, поглотил Гершвина целиком и без остатка.

Буквально накануне роковой болезни он постоянно и настойчиво убеждал Годдар выйти за него замуж. Ее отказ разойтись с Чаплином оказался страшным ударом для Джорджа. Душевная смута и чувство одиночества еще более усилились. Известие о безвременной кончине одного из ближайших друзей, Билла Дейли, умершего от сердечного приступа 4 декабря 1936 года в возрасте сорока девяти лет, повергло Гершвина в состояние трагической безысходности.

Любая мелочь могла теперь вывести Джорджа из равновесия. Он стал очень переживать из-за того, что у него начали выпадать волосы. Он купил агрегат размером с холодильник, в котором электрический насос соединялся шлангом с металлическим шлемом. Этот шлем следовало надевать на голову таким образом, чтобы между ним и кожей черепа был непосредственный контакт. Каждый день в течение получаса он подвергал себя мучительной процедуре, суть которой состояла в том, что путем электростимуляции усиливался приток крови к коже головы. К концу каждого сеанса его скальп становился настолько нечувствительным, что его можно было совершенно безболезненно протыкать булавками. Как все это отразилось на его тогда еще дремлющей мозговой опухоли, сказать трудно, но очевидно, что подобная терапия была небезопасна.

Гершвин продолжал активно работать. Самьюэл Голдвин заключил с Джорджем и Айрой контракт, по которому они должны были написать несколько песен для нового супермюзикла "Ревю Голдвина" (Goldwyn Follies). Для постановки хореографии в Голливуд был приглашен прославленный балетмейстер Русского балета Монте-Карло Джордж Баланчин. Но того энтузиазма, с которым Гершвин раньше приступал к каждой новой работе, теперь не было. Джордж все больше погружался в черную меланхолию. В один из таких дней он спросил Александра Стайнерта: "Мне тридцать восемь, я знаменит и богат и все же глубоко несчастлив. Почему?" Он говорил, что хочет на время уехать куда-нибудь, чтобы побыть наедине с самим собой. Единственным препятствием к этому было то, что Джордж был органически не способен сколько-нибудь продолжительное время находиться в одиночестве.

И все же несмотря ни на что, внешне он выглядел прекрасно. Бронзово-загорелое лицо, ясные и живые глаза придавали ему бодрый и здоровый вид. Его тело атлета было по-прежнему сильным и гибким. Врачи, не видя никаких физических расстройств, настаивали на том, что причиной подавленного состояния Джорджа было нервное переутомление, которое при нужном режиме быстро пройдет.

Но вскоре появились первые зловещие признаки серьезного заболевания.