Джордж Гершвин: Путь к славе

Глава I ОТ ГЕРШОВИЧА — К ГЕРШВИНУ

В истории жизни Джорджа Гершвина нет ничего от волнующих наше воображение историй о стремительном восхождении человека от нищеты к богатству. Многие биографы, исходя из того факта, что почти все свое детство и юность Гершвин прожил в Ист-Сайде, беднейшей части Нью-Йорка, описывали нищету, в которой он вырос. На самом деле ничего подобного никогда не было. В экранизированной биографии Гершвина искаженная картина его детства и отрочества особенно огорчила его мать. "Для уроков музыки у нас всегда были деньги, — замечает она с грустью. — Мой муж всегда зарабатывал достаточно, чтобы содержать семью".

Семья Гершвинов столько лет жила в Ист-Сайде потому, что здесь обычно находились многочисленные заведения, в которых работал отец. Отец же имел обыкновение жить поближе к месту работы. Но в большинстве своем квартиры, в которых жила семья, были большими, просторными, светлыми, а иногда и довольно дорогими.

Так как миссис Гершвин часто приходилось помогать мужу в его делах, семья, как правило, держала прислугу. Сестра Гершвина Фрэнсис не может припомнить случая, когда бы семья обходилась без помощи прислуги. Если дела отца шли сравнительно неплохо, мать вкладывала свои сбережения в бриллианты. (Паника 1893 и 1907 годов поселила в душах многих нью-йоркцев недоверие к банкам.) Когда наступали тяжелые времена, Айру посылали в ломбард заложить один из бриллиантов матери, и только один или два раза его пришлось сразу же продать. Но даже в трудные годы семья никогда не знала настоящей нужды. Мать очень разумно распоряжалась семейным бюджетом, и даже тогда, когда богатства иссякали, оставалось еще достаточно для того, чтобы не только купить самое необходимое, но даже позволить себе кое-какую роскошь. Фрэнсис вспоминает, что в один из таких тяжелых периодов ее отправили летом в лагерь на целых две недели. В карманах у детей всегда звенела мелочь, которую они могли истратить на кино или на поездку на Кони-Айленд. Они отлично помнят времена, когда родители часто ездили на скачки. Пять или шесть раз они брали с собой Айру — ему было тогда лет двенадцать-тринадцать.

Родители Гершвина были выходцами из России, из Петербурга. Его мать, Роза Брускин, выросла в зажиточной семье торговца мехами. Отец Гершвина, Морис Гершович, также был отпрыском уважаемой фамилии. Его отец, оружейник, изобрел новую модель ружья. Продав свое изобретение армии, он получил для себя и всей семьи Гершович особые привилегии. Отныне они могли работать по своему выбору и в том месте, в котором сами хотели, независимо от их еврейской национальности. Но поскольку служба в армии была обязательной, а военная карьера совсем не привлекала Мориса, он решил последовать примеру своих родственников и друзей, многие из которых уехали в Америку.

Одним из американских родственников был его дядя (брат его матери), портной по фамилии Гринштейн. Существует целая история, которую так любят рассказывать Гершвины, о том, как Морис пытался добраться до своего дяди. Все это очень похоже на выдумку, но на самом деле все именно так и было. Морис тщательно записал адрес дяди и спрятал бумажку за ленту на шляпе. Когда пароход стал заходить в Нью-йоркскую гавань, всем пассажирам третьего и четвертого классов (Морис был одним из них) разрешили подняться на палубу, откуда было лучше видно Статую Свободы. Морис перегнулся через перила, его шляпа упала в воду, а с ней — и адрес дяди. Найти портного по фамилии Гринштейн в таком городе, как Нью-Йорк, — могло ли это озадачить такого парня, как Морис Гершович, или Мориса Гершвина[3], как записал его фамилию офицер иммиграционной службы. Сначала Морис прочесал весь восточный район Нью-Йорка, наводя справки то на идиш, то на русском. Когда эти поиски потерпели неудачу, он обрушился на другую часть Нью-Йорка — Бруклин, где жили евреи-эмигранты. И что бы вы думали? Здесь-то он и нашел дядю Гринштейна.

Что же касается матери — Розы Брускин, — она была еще подростком и поражала всех своей необыкновенной красотой, когда Морис увидел ее и влюбился еще в России. Около 1891 года Брускины эмигрировали в Америку и так же, как и многие другие эмигранты, осели в Ист-Сайде Нью-Йорка. Морис последовал за ними не только потому, что хотел уйти от военной службы в России, но и потому, что хотел заглянуть еще раз в глаза Розы и увидеть ее нежное лицо, которое не мог забыть.

Оказавшись в Америке, Морис Гершвин (так теперь звучала его фамилия) нашел работу модельера женской обуви, за которую неплохо платили. Он не терял времени даром, добивался любви Розы и вскоре покорил ее сердце. 21 июля 1895 года они сыграли свадьбу в винном погребке на Хьюстон-стрит в Ист-Сайде. Ей было девятнадцать, ему двадцать один. Семейное предание гласит, что свадебные гулянья продолжались три дня. А сам Морис долгое время упорно рассказывал всем, что среди тех, кто заходил тогда в погребок выпить за здоровье молодых, был молодой Теодор Рузвельт, верховный комиссар полицейского управления Нью-Йорка.

Гершвины поселились в небольшой квартире на Элдридж-стрит, 60, на углу Хестер-стрит, прямо над скупкой Симпсона. Здесь 6 декабря 1896 года родился Айра Гершвин. Родители называли его Изидор, и он носил это имя, пока не стал взрослым. На самом деле его настоящее имя было Израиль, о чем он узнал только в 1908 году, когда получил паспорт.

Примерно через год после рождения Айры семья переехала в Бруклин, на Снедикер-авеню, где за 15 долларов в месяц они сняли двухэтажный деревянный домик на одну семью. Они переехали в Бруклин, так как отец нашел новую работу по своей специальности с не очень большим жалованием (35 долларов в неделю), которое, однако, делало его (и он с гордостью рассказывал об этом позднее своим детям) самым состоятельным жильцом в доме. К дому примыкала узкая веранда, которую поддерживали стройные деревянные колонны. Из окон фасада были видны деревья и газоны, огороженные белым частоколом, другие окна выходили на виноградник. Пустырь возле дома служил трехлетнему Айре площадкой для игр. На первом этаже находились прихожая, столовая, кухня и комната прислуги. На втором этаже размещались три или четыре спальни, одну из которых занимал жилец, м-р Тафельстейн, сборщик налогов фирмы швейных машин "Зингер", который платил Гершвинам от одного до полутора долларов в неделю. В этом доме 26 сентября 1898 года и родился Джордж Гершвин[4].

В свидетельстве о рождении он был записан как Якоб Гершвин. Так же как и Айру, родители предпочитали звать его другим именем и для начала выбрали имя Джордж. Айра не помнит, чтобы он сам называл его как-то иначе.

С рождением еще двух детей семья могла считать себя сложившейся окончательно. Артур родился 14 марта 1900 года. Впоследствии он стал коммивояжером кинобизнеса, затем биржевым маклером. Но сердце его, как и брата Джорджа, было отдано музыке. Он написал свыше 150 песен. "Я, — говорит он, — самый известный композитор неопубликованных песен". Одна из них так понравилась Джорджу, что он исполнил ее в своей программе по радио. Артур был также автором либретто музыкальной комедии""Леди говорит "Да!" (The Lady Says Yes), поставленной на Бродвее в 1945 году и выдержавшей 87 представлений. Его брак оказался неудачным, он развелся с женой Джуди; у них один сын Марк Джордж.

Фрэнсис (или Фрэнки, как называли ее братья) родилась в 1906 году, в тот же день, что и Айра, — 6 декабря. Она рано проявила способности к танцам и пению, которые демонстрировала, участвуя в школьных концертах, когда ей было всего десять лет. Вскоре она стала профессиональной исполнительницей в турне с постановкой "Страна лакомств" (Daintyland) и получила за это 40 долларов в неделю — сумму, которой хватило лишь на то, чтобы оплатить счета за гостиницу и еду за себя и свою мать, сопровождавшую ее. В зрелые годы она появилась на Бродвее, участвуя в мюзиклах "Карусель" (Merry Go Round) и второй постановке "Американы" (Americana), затем была ведущей исполнительницей в ночном клубе популярного кабаре в Париже. Она была также известна как исполнительница песен брата Джорджа. Несмотря на то что она имела небольшой, слегка с хрипотцой голос, Джордж всегда высоко отзывался о том, как она понимает его музыку, особенно манеру, в которой она передает движение ритма.

В 1930 году она вышла замуж за Леопольда Годовского-младшего, сына всемирно известного пианиста, который и сам был великолепным скрипачом. Сын, однако, прославился как изобретатель. Вместе с Леопольдом Маннесом он изобрел цветную фотографию, известную как кодохром. Годовские жили в поместье Уэстпорт, штат Коннектикут, и воспитали четверых детей, одна из девочек названа Джорджией — в честь своего знаменитого дяди. Недалеко от их дома компания Истмен Кодак построила для Леопольда Годовского лабораторию. Таким образом, семья Годовских получила новый, еще более удобный и элегантный дом в Уэстпорте, который выходил прямо на Лонг-Айленд-Саунд.

Так как Морис Гершвин хотел жить непременно поближе к месту работы, Гершвины постоянно кочевали с места на место. На Снедикер-авеню семья прожила всего восемь месяцев, а затем снова вернулась в Манхэттэн, в Ист-Сайд. После этого они снимали в Ист-Сайде несколько разных квартир (на Форсит-стрит недалеко от Деланси, на пересечении Второй авеню и Седьмой улицы, на Гранд-стрит, на углу Второй авеню и Четвертой улицы), прежде чем поселились на Кони-Айленд, а затем на 129-й улице Гарлема. Даже великолепная память Айры не в состоянии точно проследить все перемещения семьи с 1900 по 1917 год. Он, однако, сумел подсчитать, что к 1917 году семья сменила 28 квартир: из них двадцать пять — в Нью-Йорке и три — в Бруклине.

Мать твердой рукой правила семейной колесницей. Она была гордой и самолюбивой женщиной, а неуемное тщеславие никогда не давало ей сидеть сложа руки. Ее громадная энергия, которая часто не находила выхода, а также ее стремление достичь материального и социального благополучия, увы, не достигали цели, часто делали ее несчастной. Но она царила в семье с безраздельностью императрицы.

Иногда пишут, что Джордж "обожал свою мать". И действительно, он однажды сказал, что "она женщина того типа, о котором композиторы слагают песни о матерях, — я относился к ним всерьез". Но все-таки дело обстояло не совсем так. Унаследовав ее силу воли и целеустремленность, ее гордость и даже эгоизм, Джордж часто ссорился с ней. Став взрослым, он был прекрасным сыном, преданным, заботливым, внимательным и добрым. Но его письма, говорят о том, что если он и любил кого-то (не считая брата Айры), то это был отец, а не мать. Теперь уже покойный Грегори Зилбург, его психоаналитик, говорил, что, по его мнению, если бы было по-другому, то есть если бы Гершвин любил свою мать и лишь с уважением относился к отцу, он превратился бы в безнадежного неврастеника. То, что Гершвин сумел найти себя в своем творчестве и в жизни, стало возможным только потому, что его отношение к матери и отцу было таким, а никаким другим.

Отец был очень добрым, спокойным человеком, с простым и легким характером, мягким, как воск. Отчасти под влиянием своей жены, отчасти под влиянием своего собственного стремления хорошо содержать семью, он пришел к выводу, что работа на твердом окладе не для него. Он открыл небольшой магазин канцелярских принадлежностей в Бруклине, но довольно быстро сменил его на ресторанчик в Ист-Сайде, который содержал на паях со своим зятем, Гарри Волпином. После этого он бросался от одного предприятия к другому, и всегда его зять становился компаньоном. В разное время он был владельцем нескольких ресторанов: одного на Форсит-стрит, другого — на Бродвее, в центре города, третьего — тоже на Бродвее в районе 145-й улицы, четвертого — около отеля Мак-Аллин на пересечении 34-й улицы и Бродвея. Был даже такой момент, когда он владел четырьмя ресторанами сразу. В разное время он также был владельцем и обслуживал турецкую и русскую бани, включая бани св. Николая на Ленокс-авеню и на 111-й улице, а также бани Лафайета в центре города. Одно время он был владельцем нескольких пекарен и двух домов, где сдавались меблированные комнаты, наили недалеко от 42-й улицы; владельцем табачного магазина с бассейном возле теперешнего Центрального Вокзала, а также владельцем переплетной мастерской в Бельмонте. Однажды летом 1904 года он открыл гостиницу на 250 человек в Спринг-Вэлли, Нью-Йорк.

Несмотря на множество всяких приключений, которые происходили с ним в мире; бизнеса, он на самом деле был не честолюбив, и деньги мало что значили для него. Когда дела шли хорошо, деньги текли у него сквозь пальцы как вода, если бы не жена, которая строго вела им счет. Обычно он давал в семью достаточно для того, чтобы она жила хорошо. Но были и такие периоды, когда неожиданные трюки бизнеса вдруг очень осложняли жизнь. Например, его трехнедельная деятельность на поприще переплетчика привела семью к финансовому краху. А в его отель в Спринг-Вэлли пожаловало столько родственников, что он еле унес ноги.

Очень близко к сердцу он принимал жизнь и часто выглядел в ней Дон-Кихотом, а его замечания в духе Пиквика сделали его почти легендарной фигурой. Одно время близкие друзья Джорджа и Айры поговаривали о том, чтобы сделать книгу о всех смешных случаях, которые приключились с их отцом. Книги не получилось, но так или иначе они с удовольствием рассказывали об этих случаях.

Отношение папы Гершвина к Джорджу и его музыке послужило сюжетом многих интересных и забавных происшествий. Когда Джордж писал свою "Рапсодию в голубых тонах", отец советовал ему: "Пиши ее хорошенько, Джордж, весьма вероятно, что она станет очень известной музыкой". Когда был написан "Американец в Париже", отец с гордостью заявил одному музыкальному критику: "Это очень серьезная музыка — она длится целых 20 минут". Спустя несколько лет он узнал, что Джордж не знает, как назвать свою Вторую рапсодию, на что он совершенно серьезно предложил: Джордж, назови ее "Рапсодия в голубых тонах № 2". Потом ты сможешь написать "Рапсодию в голубых тонах № 3, № 4, № 5" — ну и так далее, как у Бетховена".

Однажды он сказал Джорджу, что ему очень понравилась одна песня в его мюзикле "Сплетни", но он не запомнил ее названия. Джордж сыграл ему самую популярную песню из этого мюзикла, которая называлась "Кто-то любит меня" (Somebody Loves Me). Отец, отрицательно покачивая головой, сказал, что это не та песня. Тогда Джордж проиграл ему все остальные песни. Среди них нужной тоже не оказалось. "Ну что ж, — воскликнул Джордж, — наверное, она из другого спектакля. Я сыграл тебе все, что там было". Пока он это говорил, пальцы сами собой бегали по клавишам, и прозвучало несколько аккордов из "Кто-то любит меня". "Вот она! Вот она!" — закричал отец в страшном волнении. А потом с нескрываемым возмущением добавил: "Почему ты мне сразу ее не сыграл?"

Ему нравились и другие песни Джорджа, одна из которых называлась "Обнимаю тебя" (Embraceable You). Он обычно говорил про нее так: "Ну, эта самая песня про меня..", потому что в ней была такая строчка: "Подойди скорее к папочке, подойди скорее к папочке — подойди же!" И когда бы ни звучала "Обнимаю тебя", он весь расцветал, как будто она была и вправду о нем и звучала в его честь.

Его мнение о многих вещах, не только о музыке Джорджа, было в такой же степени сугубо личным. Однажды Джордж рассматривал репродукции знаменитых картин, намереваясь купить один или два подлинника. Папа Гершвин наблюдал за ним, а потом спросил: зачем тратить такие огромные деньги для того, чтобы это купить. "Это может быть очень хорошим помещением капитала", — объяснил Джордж. "Одна из таких картин, которая сейчас стоит 7500 долларов, в один прекрасный день будет стоить 50 тысяч". Такое соблазнительное помещение капитала могло заинтересовать папу Гершвина. Он выбрал одну из репродукций — это была картина Ренуара с изображением двух женщин, — чтобы получше ее рассмотреть. "50 тысяч долларов", — бормотал он все время, пока ее рассматривал. Потом в поисках логического объяснения такого взлета цен он спросил, указывая поочередно то на одну, то на другую женщину: "Но все-таки, кто она такая?"

Однажды вечером кто-то из детей предложил, чтобы отец повел мать в кино. "Не могу, — ответил он тут же. — Я иду играть в карты". Тогда ему напомнили, что в карты он уже играл накануне вечером. "Да, но в карты я играю регулярно, каждую неделю". А позавчера? "М-р Джаспер был в городе, и я не мог с ним сыграть", — объяснил Гершвин-старший. А позапозавчера? "Ну, это же был турнир", — продолжал он свои объяснения. Ну а позапозапозавчера? В ответ он рявкнул сердито: "По центу за вист! Разве это игра?!"

Когда он узнал, что над теорией относительности Эйнштейн думал двадцать пять лет, а для ее записи понадобилось всего три страницы, он спросил: "У него что же, был такой мелкий почерк?" Однажды он рассказал мне об одной статье о Джордже, которая незадолго до этого появилась в печати. Он знал, что это была очень важная статья, хотя не мог вспомнить ни фамилии автора, ни названия журнала, а лишь то, что журнал стоил 25 центов (в то время редко какой из журналов стоил больше 25 центов). Когда только-только появилось радио, он пытался уговорить Джорджа купить репродуктор, так как кто-то из знакомых семьи уже его приобрел. Он с восторгом рассказывал о чудесах этого изобретения. "Ты только подумай, они ловят даже Кубу. И не только Кубу, даже Англию!" — "Неужели Англию?" — недоверчиво заметил Джордж. И Гершвин-старший моментально парировал: "Но Кубу — гарантирую!"

Как-то раз, превысив скорость, он был остановлен полицейским. Попросив права и пытаясь правильно прочесть фамилию владельца, полицейский спросил: "Как фамилия? Гершвин?" На что Гершвин-старший с готовностью ответил: "Да, я отец Джорджа Гершвина". — И добавил с гордостью: "Вы, конечно, знаете моего сына — Джорджа Гершвина?" Легкий акцент превратил "Джорджа" в "джаджа"[5] (это и решило исход дела). Полицейский, совершенно потрясенный таким поворотом событий, тотчас же вернул права (и книжку талонов) и со словами "в следующий раз не нарушайте" отпустил его на все четыре стороны, что лишний раз подтвердило веру Гершвина-старшего в необыкновенную важность персоны его знаменитого сына.

Умер папаша Гершвин согласно медицинскому заключению от "хронической лейкемии лимфатических узлов и сердечной недостаточности" в клинике Ленокс-Хилл, в Нью-Йорке 14 мая 1932 года в возрасте 58 лет. (Тот, кто составлял свидетельство о смерти, ошибочно указал место смерти отель Бродмур, где Гершвин-старший жил и откуда его доставили в больницу.) Миссис Гершвин пережила не только своего мужа, но и своего сына Джорджа. Она умерла от сердечного приступа в своей квартире в Нью-Йорке на Сентрал-Парк-Уэст, дом 25, 16 декабря 1948 года, на семьдесят втором году жизни, спустя почти двенадцать лет после смерти Джорджа. На пять лет пережила его даже бабушка по материнской линии.