Добровольцы

Меня обступают друзья и подруги,

Без них не сумел бы вести я рассказ

О жизни и смерти, любви и разлуке,

О трудной эпохе, взлелеявшей нас.

В дорогу! Поставлена первая веха,

Исчеркан пока только первый листок.

Тридцатые годы двадцатого века —

Моих «Добровольцев» далекий исток.

В Москве ослепительно жаркое лето,

Котлами асфальтными полдень дымится,

И в небо над городом серого цвета,

Меж белым и синим исчезла граница.

На новый автобус глазеет Тверская,

Сбегая под горку к Охотному ряду

Еще без деревьев, еще не такая,

Как нынче, — открытая сердцу и взгляду.

«Лоскутной гостиницы» старое зданье

Стоит на Манежной. Изгибами улиц

Сюда пробираемся, как на свиданье,

Бодрясь и робея, спеша и волнуясь.

Здесь шахты контора. Толпа молодежи

У входа гудит. Невтерпеж комсомольцам;

Известно друзьям и родителям тоже,

Что строить метро ты пришел добровольцем,

А тут медицинский осмотр — вот досада! —

Встает на пути. Волноваться не надо.

Гостиничный номер и узок и душен,

И в этом преддверии Метростроя

На древний диван из потертого плюша

Присели четыре еще не героя.

Четыре юнца торопливо разделись

Чего вы боитесь, признайтесь, ребята?

У самого рослого оспа на теле,

Как дождик оставила след рябоватый.

Второй худосочен. Цыплячьи ключицы,

И плечи сутулые — все как угроза,

что он для подземных работ не годится

и тело бело как весною береза.

А третий могуч. Под пушистою кожей,

Как камушки мускулы ходят покато.

Сидит он спокойный, немного похожий

На тех молодцов, что смеются с плакатов.

Четвертым был я. Но не стоит об этом…

Одним рождены мы Октябрьским рассветом.

Для нашей души настоящая пытка

Что мы не успели в амурские дали,

Что домну без нас запустила Магнитка

И на Днепрострой мы чуть-чуть опоздали.

«Давайте знакомиться — Коля Кайтанов», —

Назвался высокий. И тут же чуть слышен

Худышка поведал как важную тайну

Что он парикмахер — Алеша Акишин.

А третий назвался Уфимцевым Славой,

Высокий, широкий, крутой, неприступный.

(До локтя на левой руке и на правой

Сердца и Русалки наколоты крупно.)

С путевкой Сокольнического райкома

Пришел он, воспитанник детского дома.

Чего ж пред осмотром ему волноваться?

Возьмут непременно. Лишь глянут — и точка!

А мы уже знаем, что парню семнадцать,

И могут не взять: не хватает годочка.

Акишин к врачу отправляется первым.

Идет как на казнь, распрощавшись со всеми.

И доктору ясно — расшатаны нервы

И слабые легкие. Трудное племя!

Короткое детство совпало с разрухой,

Прошло по дорогам, историей взрытым,

Макуху грызя, шелушась золотухой,

С большой головой, с кривоногим рахитом.

Осталось поставить лишь крест на анкете:

Старик отобрать самых крепких обязан.

Но, слезы в глазах пациента заметив,

Смущается доктор и медлит с отказом.

«Послушайте, юноша! Вам не под силу

Такая работа. Я просто не вправе…

Вернитесь на прежнюю службу, мой милый.

Ну кто Вас такого-то в шахту направил?»

«Я сам, понимаете, сам! Добровольно!

Пустите под землю меня! Я здоровый!»

И доктор перо отложил и невольно

Задумался над незадачею новой.

Он выслушал сотни сердец. Проходили

Сквозь руки сухие и быстрые эти

Шахтеры с отметами угольной пыли,

Бежавшие в город кулацкие дети,

Сезонники из Пошехонья и даже

Искатели льгот и рабочего стажа.

А нынче растрепаны и горласты,

Пошли эти самые энтузиасты.

«Вот странные люди! Зачем это надо

Под землю, на самое трудное дело?

С такими ни удержу нету, ни сладу!

Жаль мы изучаем не душу, а тело».

«Ступайте домой!» — «Не уйду, не просите!»

«Ну, ладно, еще пожалеете сами…

Я вам разрешаю, я просто вредитель…

Теперь берегитесь: мы в сговоре с Вами!»

«Спасибо, спасибо!» — И пулею к двери,

Туда, где, нагие, на плюше потертом

Сидим мы втроем, сомневаясь и веря,

Гадая, что сделает доктор с четвертым.

Кайтанов пошел на осмотр. Он спокоен,

Как перед атакой испытанный воин.

Первейший арбатский драчун и задира,

Он полон достоинств и даже раздетый.

(Мы сразу увидели в нем бригадира,

И он, вероятно, почувствовал это.)

А доктор все пишет свои заключенья,

В старинной манере перо нажимая,

Причин учащенного сердцебиенья,

Пожалуй, как следует не понимая.

Я позже узнал ощущенье полета,

Но мы его в праздничный день испытали,

Когда проходные открылись ворота

И мы наконец-то шахтерами стали.

Великое время заборов дощатых,

Звезды автогенной и пыли цементной.

В брезентовых робах проходят девчата,

И наше волненье им слишком заметно.

Осыпали смехом, как мелкою дробью,

Но Коля на них посмотрел исподлобья —

И только одна продолжала смеяться,

Противясь какой-то неведомой силе,

Опасной, когда тебе лишь 18.

Была эта девушка широколица,

Со вздернутой маленькой верхней губою,

На острую шутку, видать, мастерица,

Курноса, румяна, довольна собою.

Сквозь этот веселый огонь, как в атаку,

Мы шли вчетвером, улыбаясь неловко,

Средь ящиков, бочек и рельсов к бараку,

Где каждый по списку получит спецовку.