Добровольцы

И снова Кайтанов на шахте. И снова

Тяжелая глина идет на-гора.

И вот основанье туннелей готово,

И мраморов нежных приходит пора.

Теперь не в девоне шахтерские лица,

А в тонкой, чуть-чуть розоватой пыли.

Все шире подземное царство столицы,

Все ближе подходим мы к сердцу земли.

Слыхали? В начальстве у нас перемены:

Оглотков на днях на учебу ушел.

Вновь станет Кайтанов начальником смены,

А Леля — участка… Держись, комсомол!

Она академию кончила только.

Диплом без отличья, но все же диплом.

Теперь у нее в подчинении Колька,

Как в первые дни, как в далеком былом.

И это ему не но нраву. Несмело

Ворчит он: «Семейственность очень вредна,

Товарищи, я полагаю, не дело,

Чтоб вместе работали муж и жена».

Но это не главные наши волненья,

Другое болит и тревожит сейчас.

Таким уж сложилось мое поколенье,

Что в сердце весь мир уместился у нас.

Испанские сводки все строже и глуше.

Везут пароходы безмолвных детей.

Кольцовские очерки мучают душу.

Пять месяцев нету от Славки вестей.

…И мы не знаем, мы не знаем,

Что он сегодня в сотый бой

Летит над разоренным краем,

Над сьеррой серо-голубой!

То цвет печали, цвет оливы,

Одежда каменных долин.

Вокруг снарядные разрывы.

Пять «мессеров». А он — один.

И завертелась, завертелась

Воздушной схватки кутерьма.

Он позабыл, где страх, где смелость.

Ведь бой с врагом есть жизнь сама,

Жизнь, отданная беззаветно

Сознанью нашей правоты.

А смерть приходит незаметно,

Когда в нее не веришь ты.

В разгаре боя поперхнулся

Последней пулей пулемет.

Бензина нет. Мотор без пульса,

Соленой кровью полон рот.

А стая «мессеров» кружится,

Он видит солнце в облаках

И перекошенные лица

Берлинских демонов в очках.

По крыльям «чайки» хлещет пламя,

А твой аэродром далек.

Как будто ватными руками

Сумел он сдвинуть козырек

И грузно вывалился боком,

Пронизанный воздушным током.

Не дергая скобы, он падал.

А «мессершмитт» кружился рядом

И терпеливо ждал минуты,

Когда, открыт со всех сторон,

Под шелестящим парашютом

Мишенью верной станет он.

И, сдерживаясь через силу.

Он вспомнил: с ним уж это было.

Когда? И с ним ли? Нет, не с ним,

Давно, когда он был любим.

За этот срок предельно малый

Он понял: «Бедный мой дружок,

Ведь ты тогда меня спасала,

Нарочно затянув прыжок,

Как бы предчувствуя, предвидя

Прозреньем сердца своего

Путь добровольцев, бой в Мадриде,

Налет пяти на одного».

В ста метрах от земли пилот наш

Рукой рванул кольцо наотмашь…

Над ним склоняются крестьяне,

Дырявый стелют парашют,

Прикладывают травы к ране,

Виски домашним спиртом трут.

Скорей бы начало смеркаться!

Они тревожатся о том,

Что рядом лагерь марокканцев

И вражеский аэродром.

Противник видел, как он падал

И приземлился на горе.

Республиканца спрятать надо

От вражьих глаз в монастыре.

Его везут на старом муле.

То вверх, то вниз идет тропа.

Он ощущает тяжесть пули —

Боль то остра, то вновь тупа.

Вот и конец дорожки узкой.

И в монастырской тишине,

Бинты срывая, бредит русский

В горячем, зыбком полусне.

Монахиня, в чепце крахмальном,

С лицом, как у святых, овальным,

С распятьем в сухонькой руке,

Безмолвно слушает впервые,

Как он благодарит Марию

На непонятном языке.

И умиляется, не зная,

Что это вовсе не святая,

Вплетенная случайно в бред,

А метростроевская Маша,

Хорошая подружка наша,

Разбившаяся в двадцать лет,

Летевшая быстрее света,

Спасая будущему жизнь,

Метеоритом с той планеты,

Которой имя — коммунизм.

…Испанские сводки все глуше и строже,

И стали для нас апельсины горьки.

Статьи Эренбурга — морозом по коже.

Семь месяцев Славка не шлет ни строки.

От этих волнений, от вечной тревоги

Одно утешенье — в страде трудовой.

И линия новой подземной дороги

На северо-запад прошла под Москвой.

Недельку она принималась за чудо,

Убранством своим вызывала восторг

И стала на службу московскому люду,

Спешащему в Сокол иль к центру, в Мосторг.

И едут теперь как ни в чем не бывало

И смотрят на наши дворцы москвичи.

И только приезжего, провинциала,

Узнаешь здесь сразу: глаза горячи.

Но кто этот парень, пытливый, дотошный,

Спустившийся утром в подземку Москвы

В берете, в ботинках на толстой подошве?

Он трогает пальцем на мраморе швы.

Ну ехал бы смирно от «Аэропорта».

Чего он ворочается, как медведь?

К дверям пробиваясь, какого он черта

На станции каждой выходит глазеть?

И вдруг оглянулся. И вдруг улыбнулся,

Пройдя «Маяковской» широкий перрон.

«Ребята! Товарищи! Славка вернулся!

Узнать нелегко, но, клянусь, это он!»