Добровольцы

На карте штабной не заполнены клетки,

О вражеской крепости сведений нет.

В своем блиндаже результатов разведки

Всю ночь ожидает Военный совет.

Ввалились бойцы. На подшлемниках — иней,

Изорваны в клочья халаты на них.

«Где старший?»

«Добравшись до вражеских линий,

Гранаты и диски он взял у двоих

И всем приказал: „Отправляйтесь обратно!

Здесь ночью нельзя разобрать ни черта.

Я на день залягу в сугробе. Понятно?

Ну, вроде покойника или куста“».

Как медленно, как бесконечно тянулся

Тот первый, непраздничный день января!

«Вернулся разведчик?»

«Еще не вернулся,

С НП не звонили, точней говоря».

Приказано северней пушкам ударить,

И послан опять истребитель в полет.

«Ну что там?»

«Ну как там?»

«Вернулся тот парень?»

«С НП передали: пока не идет».

Но вот наблюдателя голос далекий

Звучит в телефоне, и тесно словам:

«Приполз. Обморожены руки и щеки,

Но требует, чтобы отправили к вам».

Его притащили на связанных лыжах,

А сам он протиснулся в дверь блиндажа.

Халат его в пятнах, багровых и рыжих.

Поди разберись, это кровь или ржа.

И я узнаю своего бригадира,

А он, вероятно, не видит меня.

Уставился взглядом в глаза командира,

Спокойный и страшный стоит у огня.

«Скорее врача!»

«Все в порядке, не надо!

Докладывать можно?»

«Я слушаю вас».

«Железобетонная эта преграда

По гребню холмов пролегает как раз.

Я все там облазил. Район необычный.

Вот карта. Я каждый обследовал дот.

Построена крепость, признаться, отлично,

Бетон исключительный, марки „пятьсот“».

И вдруг перед ним затуманились лица,

И, сдвинутый воздуха теплой волной,

Он медленно-медленно начал валиться

На стол, на скамейку, на пол земляной.

Читатель! Я знаю, ты мной недоволен:

О юности звонкой обещан роман,

А что за герои? Тот ранен, тот болен,

Тот гибнет, взлетая навстречу громам.

Но я ничего переделать не властен,

От правды не вправе, не в силах свернуть.

Нам выпало самое трудное счастье —

Идти впереди и прокладывать путь.

Я ночью привез о Кайтанове очерк.

Редактор сказал: «Ничего матерьял.

Над крепостью вражьей все время летал,

Огонь на себя принимая… Не медли —

Езжай, разыщи его и опиши.

Поменьше про всякие „мертвые петли“,

Побольше про дружбу и твердость души».

Я снова пускаюсь в маршрут бесприютный

Дорогой рокадной, машиной попутной.

Ищу по озерам пристанище «чаек».

У летчиков корреспонденту дадут

Громадную кружку горячего чая

И что-нибудь погорячее найдут.

Но вот разговор — это трудное дело:

Не вытянешь слова из этих ребят.

Направят к инструктору политотдела

Да буркнут про карту: такой-то квадрат.

А подвига нет. Выполнение задачи —

И только. Да как их еще я найду?

Но вот показались безмолвные дачи

И строй самолетов под кручей на льду.

Дежурный сказал: «Нелегко добудиться:

Семь вылетов за день. Устал лейтенант».

Шинель отвернул я. Да это ж Уфимцев?!

Хоть бачки такие, что трудно узнать.

Поближе фонарик. Товарищ мой, ты ли?

И снова ты выполнил дружбы закон.

Не дрогнут ресницы его золотые,

Быть может, впервые увидел он сон.

Мое поведение здесь непонятно:

«Не смейте будить его. Дремлет — и пусть.

Пока. Я в редакцию еду обратно.

Я знаю, как песню, его наизусть.

А подвиг сегодняшний видел воочью».

И снова карельскою вьюжною ночью

Пускаюсь я в снежный маршрут безотрадный

Машиной попутной, дорогой рокадной.

Безумствует стужа. А молодость рада!

Какое тепло я в метели нашел!

Ты вместе по-прежнему, наша бригада,

Мое поколение, мой комсомол!

На лицах от знамени отблеск багровый.

С отцами сумели мы стать наравне

На этой короткой, на этой суровой,

Тяжелой для нас и для финнов войне.

Жестокие мучили нас неудачи,

Но если б не битва на выборгском льду,

Могла бы судьба Ленинграда иначе

Решиться потом, в сорок первом году.

Ты помнишь прорыв? Исступленье пехоты,

Впервые бегущей за гребнем огня,

И танк, наползающий прямо на доты,

Хоть пушка мертва и пылает броня?

Прорвали! Прорвали! Как черная пена,

Кипит опаленный разрывами снег.

Саперы взрывают форты Хотинена,

А Гуго считал, что их строил навек.

По полю разбросаны камни и трупы,

Фонтаном взлетают бетона куски.

Рассеялся дым. Отопления трубы —

Как мертвые красные пауки.

Торчком арматура. На глыбе бетонной,

От края переднего невдалеке,

Кайтанов сидит и рукой опаленной

Отрывисто пишет на сером листке.

Но это не Леле письмо. (К сожаленью,

Товарищ мой писем писать не любил.)

Я через плечо прочитал: «Заявленье

Готов, не жалея ни жизни, ни сил,

Служить своей родине. Если достоин,

Отныне считать коммунистом прошу.

Я, как комсомолец, строитель и воин,

Билет нашей партии в сердце ношу».

Тряхнул я старинного друга за плечи.

И он обернулся. Мы рядом опять.

«Ты здесь? Вот и славно. Я ждал этой встречи.

За очерк шикарный хотел отругать:

В нем Слава и я на себя не похожи…

Ну ладно, забудем. Бери карандаш,

Скорее пиши заявление тоже,

Пусть будет у нас одинаковый стаж».

Сказал и задумался. У бригадира,

В зрачках затаившего сталь и тепло,

Все в жизни естественно так выходило,

Как будто иначе и быть не могло.

Мы там, где трудней! Вот наш лозунг и выбор.

Короткий привал — этот взятый редут.

Над нами летят самолеты на Выборг,

Вперед под огнем коммунисты идут.