Добровольцы

Полковник Уфимцев приехал в столицу

С большим чемоданом, с японскою водкой,

С такими рассказами про заграницу,

Что зимняя ночь показалась короткой.

Как будто не старше он стал, а моложе,

Хотя не в одной побывал переделке.

И щеки покрыты пушистою кожей,

И брови как две золотистые стрелки.

Привез кимоно он с драконами Тане,

А Леле такое ж, но только с цветами.

А Славику — куклу в стеклянном футляре:

«Ну как не учел я, что вырос наш парень!»

И сделалось Тане по-взрослому страшно

От звона его орденов и медалей,

От этой повадки его бесшабашной:

Наверно, в разлуке не знал он печалей.

Но утром не прежний — душа нараспашку, —

Задумчивый и совершенно не пьяный,

Сказал он, на брови надвинув фуражку:

«Нам надо пойти прогуляться с Татьяной».

Вот этого Таня как раз и боялась.

Ее никогда он не видел зимою,

А тут еще шубка совсем истрепалась,

И мех на подоле свисает каймою.

Губами сухими, как будто от жажды,

Хотелось Уфимцеву прямо и честно

Сказать, что он видел ее лишь однажды

И как будет дальше, еще неизвестно.

Но вместо того он сказал ей спокойно,

Что в загс они утром отправятся завтра,

Что он ее образ пронес через войны, —

И это была полуложь-полуправда!

А Тане, смущенной, хотелось поведать

Ему о прихлынувшем к горлу мученье,

Что он для нее был мечтой о Победе,

Не Славкой, а Славой — в высоком значеньи.

А нынче шумит он, острит грубовато,

Дымит папиросой, пьет желтую водку…

А может, она перед ним виновата,

Что слишком поверила встрече короткой?

Хотелось сказать ей: «А может, не надо?

Был вечер свиданья и годы разлуки».

Но грустно шепнула она: «Как я рада!» —

Чтоб только конец положить этой муке.

Он вспомнил полячку из города Люблин

И девушку из офицерской столовой

И громко солгал ей: «Легко, когда любишь,

Быть верным возлюбленной в битве суровой».

Снежинками их обвенчала столица,

И щеки румянцем украсила вьюга,

Решили в гостиницу переселиться

Они, загрустив, но поверив друг в друга.

И если была в том частица обмана,

То каждый себя обманул, не другого.

…Наутро Уфимцевой стала Татьяна.

Все в мире чудесно, красиво и ново.

Сомненья ушли, унеслись огорченья,

Она дождалась своей радостной доли.

Полковник легко получил назначенье,

Он будет в Москве испытателем, что ли…

Видать, у начальства в чести,

На «эмке», машине казенной,

Он едет на службу к шести,

Оставив любимую сонной.

Прикрыл осторожно он дверь,

Не то она рано проснется.

Пускай отдыхает теперь,

Метро без нее обойдется.

Не знает жена ничего

О службе его, о работе,

Все ждет и жалеет его:

Не холодно ль там, в самолете?

Не скучно ль ему одному,

Не страшно ль в пустыне воздушной?

Нет, кажется, жарко ему.

Нет, кажется, вовсе не скучно!

У птицы особенный вид,

О ней еще песен не пели.

И даже отсутствует винт,

Что в детстве мы звали «пропеллер».

Машину выводят на старт.

Как юный конструктор взволнован!

А Славу вздымает азарт

Навстречу опасностям новым.

Он первый… Он вызвался сам

Ракетную птицу освоить.

Свой звук отдавая лесам,

Турбина могучая воет.

Он делает «бочки», пике,

И «горки», и «мертвые петли».

Приборы послушны руке.

Сейчас, как в бою, не запеть ли?

Нет, он из машины своей,

Пожалуй, не все еще выжал.

Не знали таких скоростей,

Никто не залетывал выше.

Быстрей! Все быстрей! Он поет…

Но видит в бинокли начальство,

Что там, наверху, самолет

Разламывается на части.

А летчик? Он падает вниз!

Сумеет ли выдержать сердце?

В ушах оглушительный визг.

Кричи — это лучшее средство.

Как долго к земным берегам

Плывет парашюта медуза,

Так больно рукам и ногам

От их невесомого груза.

И снег заклубился, как дым.

К пилоту бегут санитары,

Конструктор склонился над ним,

В мгновение сделавшись старым.

Но, кровь вытирая со рта,

Размазав ее по ладоням,

Уфимцев твердит: «Ни черта,

Мы звук непременно обгоним!»

А ночью звонит он заждавшейся Тане:

«Прости, что не смог я приехать к обеду:

Погода нелетная, небо в тумане,

Не раньше субботы я в город приеду».

(И в мыслях сравнил он жену свою с Машей,

А сравнивать, может быть, вовсе нельзя их,

Поскольку тогда в поколении нашем

Еще не водилось домашних хозяек.)

И трубку кладет он рукою свинцовой,

Согнувшись от невыносимой ломоты.

Синяк на скуле набухает, багровый, —

Наверное, он не пройдет до субботы!