Добровольцы

О, если б так с врагом встречаться

В открытую, лицом к лицу!

Я выдержать почту за счастье

Все, что положено бойцу.

Но друг воюет в дальней дали

И прикрывает нас собой.

А мы с Кайтановым попали

В невидный и неслышный бой.

И поползли по шахте слухи,

Стелясь, как ядовитый газ;

Они таинственны и глухи

И состоят из полуфраз.

Что говорят о бригадире?

Что он задрал не в меру нос,

К нему два немца приходили,

А кто они — еще вопрос.

Что кое-где известно что-то

О кое-чем и кой-кому.

Клубок покуда не размотан

И сложен — видно по всему.

Оглотков словно стал моложе,

В игре отыскан тонкий ход:

«Он будет тихо изничтожен,

Ваш комсомольский Дон-Кихот».

«Была авария в туннеле?»

«Была. Но года два назад».

«А разбирались в этом деле?

Ведь был же кто-то виноват?

Кайтанов виноват, конечно!

Тогда составлен не был акт.

Увы, мы подошли беспечно,

Но можно вспомнить этот факт!»

Ряд неприятностей серьезных

Тогда и у меня возник.

Так, к близнецам, растущим розно,

Болезнь в один приходит миг.

Своей дешевой шкуры ради

Наплел клевет бездарный плут.

Разбередил, разлихорадил

Литературный институт.

В те дни, воспользовавшись верой,

Что мир, как сердце наше, чист,

Решительные принял меры

Бродящий у границ фашист.

Он меж друзьями подозренье,

Как нож, просунул, чтобы мы,

Следя за собственною тенью,

Не опознали тень из тьмы.

И стали для врага находкой

Такие люди, как Оглотков.

Закончив институт в тридцатом,

Оглотков бросил свой Донбасс,

Рассорился с отцом и братом:

«Таланта в жизни нет у вас.

Людишки все вокруг ничтожны,

Нельзя им доверять на грош.

Свою карьеру сделать можно,

Лишь если их с пути сметешь».

Отнюдь не как герой романов

(Но автор в том не виноват)

Был друг мой, Николай Кайтанов,

Оглотковым с работы снят.

А труд для Коли был как воздух,

Счет смен важнее счета дней.

Безделье — никогда не отдых,

Для нас оно тюрьмы темней!

Ни слова Леле! Он уходит

Как бы на смену, в точный час,

По улицам без дела бродит,

С чужих копров не сводит глаз.

Всего трудней ночная смена:

В одиннадцать выходит он

И до семи самозабвенно

Шагами убивает сон.

Он задыхается от жажды,

Он каменеет от тоски.

На площадь Красную однажды

Он вышел от Москвы-реки.

Площадь поката. Ведь это она

Мира основа.

Зримей становится здесь крутизна

Шара земного.

Молча идет мой ровесник и брат,

Сгорблены плечи.

Если бы знать ему, в чем виноват,

Было бы легче.

Перебирают куранты хрусталь,

Знамя алеет.

В горьком и трудном раздумье он встал

Пред Мавзолеем.

Будто бы с Лениным он говорит,

Ленинец юный:

«Стань, мое сердце, таким, как гранит

Высшей трибуны!»

…Домой пришел он смутной ранью,

Когда жена еще спала.

На комсомольское собранье

Повестка на краю стола,

Как бы раскрытая случайно,

Небрежно брошена она.

А рядом хлеб, горячий чайник.

Вставала, стало быть, жена.

А в комнате светлели краски

В потоке первого луча,

И Славик лепетал в коляске,

Под марлей ножками суча.

Проснулась Леля. «Что ты мрачный?»

«Да так. Устал. Не знаю сам».

Она его рукой прозрачной

Погладила по волосам.

Сухие. «Значит, не был в душе.

Он все мне врет, хороший мой».

Тревога, мучившая душу,

Догадкой сделалась прямой.

В туннель не лазил. А повестку

Зачем по почте было слать,

Когда Кайтанов — всем известно —

Уходит с шахты только спать?

Вздохнула Леля и смолчала,

Беда! Горюй ли, не горюй.

«Пускай переживет сначала,

Я с ним потом поговорю».