Добровольцы

Зачем это Маша торопит шофера,

Кусает какую-то горькую травку?

Уже половина девятого скоро,

Она подвела синеглазого Славку!

На длинной скамейке Тверского бульвара

Сидит он, куря ароматные «пушки»

А слева — влюбленная пара.

А справа задумчивый Пушкин.

Она не пришла, не придет — это ясно!

Так можно всю жизнь просидеть и напрасно.

А завтра мы в Тушино едем. И надо

Как следует выспаться. Тут не до шуток:

Пройдет испытание наша бригада

Не в недрах, а в небе — в прыжках с парашютом.

Уфимцев! Такие к тоске не способны,

Грустить не умеют, хотя молчаливы.

Могучие люди бывают беззлобны

И робостью внешней красивы.

Он выломал палочку и прилежно

Письмо начертил на дорожке песочной:

«Мария, люблю» осторожно и нежно

На грунте рассыпчатом, грунте непрочном.

Поднялся, ушел. И доехав до дома,

На койке скрипучей уснул он мгновенно.

Его не разбудишь, пожалуй, и громом.

(Еще мы громов не слыхали военных.)

А Маша примчалась к скамейке заветной

Лишь в 9-15. В смятенье, в печали.

Но слов никаких на песке не заметно:

Другие влюбленные их затоптали.

(Когда бы владел я волшебною силой,

Я все написал бы и сделал иначе:

Привел бы тебя на свидание с милой

И всем раздарил бы Любовь и Удачу.)

Как мучилась Маша одна до рассвета

Томилась на крайней скамейке садовой.

Сам Горький, пройди он дорожкою этой,

Узнать не сумел бы девчонки бедовой.

О чем она думала в час предрассветный,

Глаза заслоняя шершавой ладонью?

Конечно, не злым подозреньем, не сплетней

Терзалось сердечко ее молодое.

Ей виделось нашей судьбы продолженье:

Война громыхает над краем сожженным

И Славка-пилот улетает в сраженье,

А ей ожидать, как положено женам.

А вдруг на него налетели фашисты?!

Их много, а он одинешенек в тучах.

Машина пылает. Он прыгать решился

Вот прыгнет — и пулю вдогонку получит.

«Любимый! Не смей раскрывать парашюта,

Пока тебе неба и выдержки хватит!

Открой его в долю последней минуты,

Не то тебя ветер на крыльях подхватит.

Для пули фашистской ты станешь мишенью…

Чтоб не было в битве любимому тяжко

Пример показать приняла я решенье

И утром попробую прыгнуть с затяжкой»

И вот оно утро. Мы едем в трамвае.

И пригород быстро несется на встречу.

В открытые окна вагона врываясь,

Зеленые ветви ласкают нам плечи.

Навек неразлучных сегодня нас трое.

Акишина в нашей компании нету, —

Он дома остался, он очень расстроен:

Врачебному парень подвергся запрету.

Но если бы ты заглянул в мою душу

(Не выдай, не выдай, товарищ хороший)

То понял бы сразу: я попросту трушу

И даже завидовать начал Алеше.

Но дышит спокойствие рядом со мною,

Твердит, как урок, рассудительный Слава:

«Находится слева кольцо вытяжное,

Скоба запасная находится справа.

Вылазь на крыло! Как в Москву-реку с вышки,

Ныряй без раздумий — солдатиком, рыбкой.

Об этом еще не написаны книжки,

Мы первые будем», — добавил с улыбкой.

Нам все начинать выпадало на долю,

Недаром недавно звались «пионеры».

Эпоха такою была молодою,

Что в прошлом нечасто встречались примеры.

У края покатого летного поля

Пирует с подругами шумная Леля.

Консервы лежат на вчерашней газете

И скромные ломтики серого хлеба.

Вокруг на траве мы расселись, как дети,

Близ летного поля у самого неба.

Что с Машей? Она опустила ресницы

А Слава? Он смотрит в небесные дали

Как важно им было бы объясниться!

Зачем им друзья в это утро мешали?

Товарищи! Небо зовет голубое,

Нас ждут самолеты на поле зеленом,

И мы в парашютную входим гурьбою,

И каждый гордится комбинезоном.

Инструктор сверкает вставными зубами.

Страшней мне становится с каждой минутой.

Заводят У-2, и лиловое пламя

При выхлопе рвется из патрубков гнутых.

(У-2 не зовется еще «кукурузник»,

Еще не летит над сожженной травою,

Овеянный славою всесоюзной,

Всеевропейскою и мировою.)

Мне первому прыгать. Проклятый алфавит!

До буквы моей никого не нашлось.

Пилот преспокойно на взлетную правит,

Ангары и люди уносятся вкось,

И машет Уфимцев мне рыцарской крагой.

Куда-то — не в пятки ль? — уходит душа.

Я после скажу, что был полон отвагой,

Когда приземлюсь, парашютом шурша.

Одна лишь надежда, что красные кольца

Кругами спасательными на груди

Но ты в эти выси взлетел добровольцем

От имени тех, кто всегда впереди.

Бесстрашным зовется твое поколенье!

У-2 тарахтит и заходит на круг.

Что храбрость? Нелегкое преодоленье

Животного страха, дрожания рук.

Смелей комсомолец! Я все-таки трушу.

В лицо ударяет порыв ветровой

Пилот меня резко толкает. Я рушусь

Из облачка вниз головой.

Рывок! И за кратким мучительным громом,

Треща, раскрывается шелковый зонт,

Я тихо вращаюсь над аэродромом,

Как циркуль, где радиусом горизонт.

Кому рассказать, что я счастлив по-детски,

И небо чудесно, и ветер горяч?

Запеть бы! Но песни свои с Дунаевским

Еще только пишет Кумач.

И вот как плетеные белые вожжи,

Тяну на себя парашютные стропы,

Чьи длинные тени протянутся позже,

Как меридианы на карте Европы.

Распалась налитая воздухом чаша.

Беспомощный шелк на траве серебрится.

Второй — по алфавиту — прыгает Маша,

И взглядом ее провожает Уфимцев.

Дружочек наш милый! Так быстро взлетела,

Товарищам слова сказать не успела…

В решеньи своем никому не призналась.

Все выше ее голубая дорога.

Внизу на земле ее сердце осталось,

Бессонная ночь, и печаль и тревога.

Мотор выключает, командует летчик:

«Пошел!» Кувыркается в небе комочек.

Сейчас вытяжной парашютик заблещет,

Стремительный шелк за собой увлекая.

Комочек несется, мелькая зловеще;

Мгновенна как вечность, секунда такая.

«Успею! Успею! Не мне это больно —

Тому, кто в бою не уйдет от погони.

Земля уже близко. Однако довольно…»

Но тут ускользнуло кольцо из ладони.

И все… Только мчится и воет сиреной

Машина. Да белый халат на подножке,

И врач на одно опустился колено

Над чем-то ужасным на взлетной дорожке.

Под пологом шелковым, пологом белым

Не ты, наш дружок. То, что было тобою.

Не знает никто твоих помыслов смелых,

Рожденных в предчувствии первого боя.

Еще до Расковой, еще до Гастелло

Девчонка, десяток инструкций нарушив,

По мирному небу звездой пролетела,

Пылающий след прочертив в наших душах.

Отставить прыжки! Тишина неживая.

Кайтанов безмолвствует, с виду бесстрастный,

Но слезы, в рябинках его застревая,

На утреннем солнце сверкают и гаснут.

Носилки. И Леля с пустыми зрачками,

И Слава Уфимцев с лицом словно камень.

Он шепчет, пронизанный холодом лютым:

«Позвольте мне прыгнуть с ее парашютом…»