Добровольцы

Замкнулось окруженье в Приднепровье,

Видна в бинокль противнику Москва.

В лесах осенних желчь смешалась с кровью,

В полях железной сделалась трава.

Родные реки взбухли, словно вены,

Побагровело зарево зари.

И где-то заключают джентльмены

О сроках нашей гибели пари.

А летчики сгорают в самолетах,

Чтобы в цистерны врезаться внизу,

И девушки молчат на эшафотах —

Не вырвете признанье и слезу.

Кто видел в жизни сразу столько горя?

Кто справиться бы мог с такой бедой?

Война идет на суше и на море,

Война и над землей, и под водой.

На море Черном, море непокорном,

Потоплен транспорт вражеский вчера.

По серым волнам носятся проворно

Немецкого конвоя катера.

Они бомбят. Они в запале мести.

Столбы воды. Столбы огня и гром.

Уже известно им, что в этом месте

«Малютка» прячется на дне морском.

Должно быть, у советской субмарины

Все управление повреждено,

Коль на поверхность вынесли глубины

Большое маслянистое пятно.

Но слишком рано о подводной лодке,

Чей след соляром черным забурлил,

Как о сраженной, в геббельсовской сводке

Уже кричит по радио Берлин.

Когда бы сквозь заклиненные люки,

Сквозь толщу вод проник в отсеки свет,

Видны бы были лица в строгой муке,

Да, в строгой муке. Но не в страхе, нет.

Высокий лоб морщиной перекошен,

Краснеют жилки воспаленных глаз.

Мне б лучше не узнать тебя, Алеша!

И надо ж было, чтобы ты как раз!

Давление — как в камере кессонной

На дне морском, на черной глубине.

Один товарищ совершенно сонный,

Другой хрипит, а третий как в огне.

И хоть понятно всем: приходит крышка, —

А умирать не научились мы.

«Друзья, держитесь, — шепчет наш малышка, —

Никто не даст нам мужества взаймы».

Алеша, милый, как же мы считали,

Что мал ты сам и что душа мала.

Бывало, недомерком называли

И обижали, не желая зла!

А вот сегодня в званьи краснофлотца

Выносливым ты оказался, брат.

Бывает, что струна не скоро рвется

И держит тяжесть дольше, чем канат.

Он аварийный свет зажег и пишет…

Что он там пишет в вахтенный журнал?

Опять я узнаю тебя, Акишин,

Всю жизнь ты письма длинные писал.

Но это вынуждено быть коротким.

Ломается, крошится карандаш.

Все меньше воздуха в подводной лодке,

И в срок такой всего не передашь.

В журнале вахтенном маршрут исчислен,

И на уже исписанном листе

Словами недосказанными мысли

Таинственно мерцают в темноте:

«Любимая моя! В последний час

Тебе пишу всю правду — в первый раз.

(Потоплен транспорт в девять тысяч тонн,

Но корпус лодки сильно поврежден.)

Я чувств своих ничем не выдавал,

Я никогда тебя не целовал.

(Разбит отсек центрального поста.

Матросов душит углекислота.)

Ты не жалей меня. Я счастлив был

Хотя бы тем, что так тебя любил.

(Кончается зарядка батарей.)

Я должен все сказать тебе скорей.

(Наш командир убит.) Но стану врать,

Что будто бы не страшно умирать».

Медлительна, безжалостна природа.

Живой Акишин смотрит в темноту,

Вдыхает он остатки кислорода

И выдыхает углекислоту.

Вот больше нет ни горечи, ни боли,

Но всем законам смерти вопреки

Он сверху по странице пишет: «Леле»

Квадратными движеньями руки.

А толщи волн, колеблясь равномерно,

Покоя ищут в черной глубине,

Там, где, присяге оставаясь верной,

Лежит «малютка» мертвая на дне.

Хвостами травы донные лаская,

Проходят рыб холодные тела,

И, как на обелиск, звезда морская

Над капитанским мостиком взошла.