Дочери дракона

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Сентябрь 1945 года. Донфен, Маньчжурия

В Донфене я провела два года, и даже иногда, хоть и очень редко, позволяла себе помечтать. Я сидела в своей крошечной комнатке и воображала, как после освобождения отправлюсь домой. Я думала, что это будет самый счастливый день в моей жизни. Но когда он наконец наступил, я осталась одна и не знала, как мне быть. При японцах у меня всегда находилось занятие: утром, до прихода солдат, стирка; в дни назначенного гейшами дежурства — готовка, днем и вечером — обслуживание солдат. За пределы станции утешения мне почти не разрешалось выходить, только раз в месяц в медпункт на осмотр и по вечерам на квартиры офицеров. Очень простой распорядок, очень маленький мир. Но теперь он исчез, и я не знала, куда податься.

А еще я боялась. Я боялась русских и их странной гортанной речи. Я боялась, что японцы вернутся и убьют меня. Боялась, что кто-нибудь узнает, чем я тут занималась в последние два года.

Так что я много дней подряд пряталась в не высоких оштукатуренных домиках Донфена, по-прежнему одетая в зеленую юкату. Я перебиралась из одного пустого дома в другой, держась подальше от станции утешения. Ела что придется, а по ночам сворачивалась в темных уголках заброшенных домов и пыталась уснуть. Спала я тогда очень плохо. Едва закрыв глаза, я видела перед собой пулемет, расстреливающий моих корейских сестер, или лицо Су Хи, когда она со мной прощалась. От каждого громкого звука я пряталась и долго сидела в укрытии.

Как-то раз я зашла в дом, где было зеркало, и увидела свое отражение. Сначала я даже себя не узнала. Постепенно мне стало ясно, что существо в зеленой юкате — это я. Придя в ужас, я немедленно содрала ее и перерыла весь дом, пока не нашла обычную одежду.

Не знаю, сколько я так прожила. Может, несколько недель. Но в конце концов русские меня поймали и привели в свою штаб-квартиру — в бывший кабинет полковника Мацумото. Когда меня втолкнули туда и поставили перед густобровым русским офицером, сидевшим за столом полковника, я решила, что меня обвинят в сотрудничестве с японцами. Я боялась, что меня расстреляют. Офицер спросил по-японски, что я делала в Донфене. Я не могла ответить ему. Я действительно не знала, что сказать. Тогда русский спросил, откуда я родом.

— У моей семьи ферма возле Синыйчжу, — ответила я.

— Корея, — кивнул он. — Ты одна из корейских девушек?

— Да, — ответила я, глядя в пол.

— Чем вы тут занимались?

Я была слишком напугана и слишком плохо соображала, чтобы рассказать ему, что именно происходило на станции утешения. И даже если бы мысли у меня не путались, вряд ли я подобрала бы нужные слова.

— Вы нашли Су Хи? — спросила я. Больше мне ничего не пришло в голову. — Она на два года старше меня.

— Живой мы нашли только тебя, — ответил офицер. — Японцы сдались. Они ушли. Иди домой, тут тебе оставаться нельзя.

Я не знала, далеко ли от Донфена до моего дома, так что спросила русского офицера. Он сказал, что до Синыйчжу примерно четыреста пятьдесят километров и транспорта никакого нет. Судя по всему, идти придется пешком. Офицер велел своим солдатам дать мне риса и отослал прочь.

Я завернула рис и гребень в шерстяное одеяло и посмотрела на юг, в сторону Кореи. Я боялась идти домой: пришлось бы рассказывать родителям, что я была ианфу. Разве они могли такое понять? Но мне очень хотелось снова их увидеть, и чтобы все стало как раньше. Так что я закинула на плечо завязанное в узел одеяло и спросила старого китайского крестьянина, как идти к Корее. Крестьянин показал на пыльную дорогу, проходившую мимо станции утешения, и я отправилась в путь.

Километра через полтора я вышла на дорогу с двусторонним движением. Оглянувшись на невысокие черепичные крыши Донфена, я вспомнила одиннадцать девушек, с которыми там познакомилась, своих сестер-ианфу. И Су Хи, мою старшую сестру. Почему-то выжила только я, хотя не знала почему. Может, потому, что родилась в год Дракона. Может, гребень все-таки принес мне удачу. Как бы то ни было, придется жить дальше ради них. Так что я влилась в узкую серую цепочку беженцев с тюками за спиной, с котелками и кухонной утварью на поясе. Многие тащили за руки детей. Тут были старые и молодые, китайцы и корейцы, все с тяжелой ношей, и все шли на восток или на юг — шли домой.

Каждый день я преодолевала много километров пешком. На третий день русский солдат предложил подвезти меня в кузове своего грузовика-платформы. Я устала и стерла ноги, так что залезла в грузовик и уцепилась за что смогла, чтобы не свалиться, когда грузовик тронется. Проехав несколько километров, водитель остановился там, где на дороге никого не было. Он ссадил меня с грузовика и повел в канаву. Я лежала в росистой траве и смотрела в небо, как раньше смотрела в потолок своей комнаты на станции утешения. Я знала, что надо делать. Пока водитель снимал штаны, я расстегнула платье. Он попытался овладеть мной, но член у него еще не встал.

— А ты ударь меня, — сказала я по-японски.

Он с недоумением уставился на меня.

— Ударь посильнее! — крикнула я. Я взяла его руку и заставила его шлепнуть меня по лицу. — Ущипни меня! — Я поднесла его пальцы к своей груди и заставила ущипнуть. — Ну же! — закричала я. — Я знаю, что тебе нравится. Ты что, не мужчина?

Он отодвинулся, явно не понимая, что происходит, и начал застегивать брюки. Он меня отвергал. Да, я не смогла для него помыться, но это же ко мне на станции утешения всегда стояли самые длинные очереди, это меня полковник предпочитал остальным девушкам. Или солдат не знал, с кем имеет дело? Я пришла в бешенство, набросилась на него, царапала ему лицо, плюнула в него. Я кричала на русского, вспоминая самые гадкие слова, которым научилась у японских гейш. Я ударила его в нос кулаком, так что у него пошла кровь. Он тоже ударил меня, и я упала на землю.

— В чем дело? — сказала я, глядя на него снизу вверх. — Ты меня не хочешь?

Он пятился от меня до самого своего грузовика, бормоча под нос что-то на русском, потом залез в кабину и уехал, оставив меня одну в канаве.

Я сидела посреди высокой травы и смотрела, как уезжает грузовик. А потом засмеялась. Я громко смеялась над глупым русским водителем, который думал, будто я не знаю, что нужно делать. Я посмотрела в сторону Донфена и посмеялась над тысячами японцев, которые меня поимели. Я смеялась над заносчивыми гейшами, которые делали ровно то же, что и мы, только за деньги. Я смеялась над всеми ними, не прикрывая рта. А потом я встала и закричала. Я кричала так громко, что у меня горло заболело. Мой крик эхом разнесся по холмам, и когда я услышала его отголоски, то засмеялась снова, но на этот раз все-таки прикрыла рот.

Я стояла в траве в расстегнутом платье и в конце концов чуть не заплакала. Но вместо этого привела одежду в порядок, подняла мешок и пошла дальше.

На восьмой день у меня закончилась еда. Колени болели от ходьбы, ступни покрылись волдырями и кровоточили, в животе ныло от голода. Я еле держалась на ногах от усталости. Я остановилась передохнуть на день вместе с двумя пожилыми китаянками. Они сказали, что идут в Даньдон, местечко в Китае на берегу реки Амноккан, прямо напротив Синыйчжу. Я заговорила с ними по-китайски, и впервые за два года кто-то, кроме моих корейских сестер, был ко мне добр. Китаянки дали мне немного рису, и еще таби — защитить стертые ноги. Они пригласили меня идти с ними.

Вечером, перед тем как мы уснули, одна из китаянок спросила:

— А что ты делала в Донфене?

Я не знала, что ответить. Я устала и плохо соображала, вдобавок прошедшие два года очень сложно было объяснить. После долгой паузы я сказала:

— Мы с сестрой работали на японцев.

— И чем же вы занимались? — спросила меня китаянка.

— Я… я… — Я запнулась. — Мы должны были работать на обувной фабрике, — объяснила я наконец.

Она удивленно приподняла бровь.

— Вы работали на японцев на обувной фабрике?

— Мы не по доброй воле! — поспешно добавила я. — Мы не чхинильпха, нас заставили.

Китаянки переглянулись и больше ничего не сказали. Они залезли под одеяла и уснули. Когда я проснулась на следующее утро, их уже не было.

На четырнадцатый день пути в полдень я пришла в окрестности Синыйчжу. У меня опять закончились еда и вода. В животе уже день как перестало ныть, язык пересох и еле шевелился. Я потратила кучу сил, чтобы добраться сюда, но продолжала идти — подальше от Донфена. Собрав последние силы, я добрела до нашей фермы на холме. Мне отчаянно хотелось домой, хотелось снова увидеть маму и папу. И чтобы Су Хи там тоже была — но последний раз, когда я видела сестру, она лежала при смерти. Она никак не могла выздороветь и вернуться домой. Нет, это невозможно.

Когда я увидела наш большой оштукатуренный дом с брезентовым пологом вместо двери, сердце у меня отчаянно заколотилось. Серо-зеленая крыша покосилась, многие черепицы потрескались — видно было, что никто не следит за порядком. Хурму кто-то срубил, во дворе росли сорняки. Окно на фасаде было разбито.

Я долго стояла на дороге, глядя на наш дом, и пыталась придумать, что сказать родителям, если они там, внутри. Как рассказать им обо всех тех ужасных вещах, которыми я занималась? Мне даже подумалось, не повернуть ли назад, в Синыйчжу.

Наконец я подошла к дому и шагнула внутрь. Там было темно и пахло затхлостью.

— Мама? — позвала я неуверенно. — Папа? — Мой голос эхом отдавался от стен. Ответа не было. К лицу липла паутина. — Су Хи?

Я отправилась на задний двор. В поле высокая трава отбрасывала длинные тени в лучах заходящего солнца. Я пошла к колодцу и напилась воды, потом сняла платье и вымылась. Я терла кожу, пока она не покраснела, но чистой себя так и не почувствовала. Постирав одежду и положив ее сушиться, я пошла в дом и завернулась в одеяло. Я легла на полу в большой комнате, свернулась клубочком и уснула посреди пустого дома.

На следующее утро живот у меня опять мучительно свело от голода. Я оделась, вышла на задний двор и выкопала онгги с рисом и овощами, которые мы с Су Хи закопали два года назад. Их никто не трогал. Я открыла один. Маринад и специи не помогли: овощи сгнили. От их вони меня чуть не вырвало.

Я открыла другой онгги. Рис не испортился, так что я втащила горшок в дом, развела огонь, взяв для растопки сухие травы, и принесла вскипятить воды в кастрюльке, которую нашла в печи. В воду я бросила рис. Пока он варился, я пошла в поле и нашла там немного одичавших картофеля и моркови. Я выкопала овощи и отнесла в дом, а потом вымыла и нарезала ржавым ножом из кухонного ящика. Когда рис сварился, я съела его с сырой морковью и картофелем. Потихоньку живот перестал болеть.

Я обошла дом. На полу повсюду лежал густой слой пыли, с потолка свисала паутина. В основном помещении остался только один стул и низкий столик. Я пошла в спальню. Мамин комод исчез. Но там, где он когда-то стоял, я нашла фотографию моей семьи: ее сделали в тот новогодний праздник, когда мне было всего четыре года. С фотографии на меня смотрела моя семья, все в парадных костюмах ханбок. Отец держался прямо и гордо, рядом с ним была молодая красавица жена, а перед родителями стояли, держась за руки, мы с Су Хи, невинные маленькие девочки. Я была счастлива, что нашла эту фотографию, но почему-то все равно расплакалась.

Я сунула снимок за пазуху и пошла в поле накопать еще картофеля и моркови. Заодно я нашла и немного чеснока, который тоже выкопала. Потом я собрала сухих трав и палок. Я отнесла все это в дом и разожгла огонь в печи. Скоро пол нагрелся благодаря системе ондоль. Рядом с печью обнаружились немного молотого поричха и папина жестяная кружка. Я налила в нее воды, насыпала щепотку чаю и поставила на огонь, чтобы заварить. Через несколько минут у меня уже был горький крепкий поричха.

Потом я занялась уборкой: подмела пол и потратила час на то, чтобы отскрести кухонную раковину. Я смела паутину с потолка и долго вычищала золу из печи. Я несколько раз сходила в поле, до высоких тополей, набрала веток и принесла их в дом, а потом аккуратно сложила у печи.

Потом я снова вымылась, как и накануне, скребя кожу докрасна, расчесала волосы и снова постирала одежду. Вечером я сидела за столом, пила поричха и смотрела в окно. Я отчаянно пыталась вспомнить, как мы жили, когда отец, мать и Су Хи были тут, как мы вместе читали книги у огня, но так и не смогла это себе представить.