Дочери дракона

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Десять лет спустя

Я стояла перед историческим факультетом в новом студенческом городке Сеульского национального университета и раздавала брошюрки, напечатанные на желтой бумаге. Этот университет, лучшее учебное заведение Кореи, только что переехал в район Кванак на юге Сеула. Здания тут были новые и шикарные, в городке кипела жизнь. Дул весенний ветер, и мне приходилось прижимать брошюры к груди, чтобы их не унесло. Цвели акебии, и в воздухе стоял их шоколадный аромат. Вокруг меня интеллигентные на вид студенты с книжками торопились на занятия, слегка наклоняясь вперед, навстречу ветру. Когда они проходили мимо меня, я протягивала им брошюры, и время от времени молодежь их брала. Я уже третий день раздавала листовки в университете, и они почти закончились.

Эти четырехстраничные брошюры я напечатала в маленькой типографии недалеко от моей квартиры. Когда владелец их прочел, он решил отказаться. Я пообещала никому не говорить, где их печатала, и заплатила на сто вон больше. Тогда он быстро напечатал брошюры и выдал их мне в простом бумажном пакете.

Я была довольна текстом, который написала. Заголовок гласил: «Секс-рабыни японцев. Нас к этому принудили». В брошюре объяснялось, как японская армия заставила меня и тысячи других девушек стать женщинами для утешения. Там говорилось, что корейское правительство должно потребовать от Токио признать военные преступления против корейских женщин и выплатить возмещение. Пока, однако, никаких откликов на свои предложения я не получила.

Я сунула брошюру студентке с короткими черными волосами, и та запихнула ее в сумку, не читая. Мне очень захотелось отругать эту девушку. Я проследила взглядом, как она шла на занятия. Она была из нового поп-поколения: длинные брюки клеш, куртка в тон, яркая блузка и длинный шарф. Выглядела она веселой, счастливой и уверенной в себе. А как же иначе, ведь вся жизнь у нее была впереди. В современной Корее перед ней открывались хорошие перспективы.

Девушка скрылась в здании исторического факультета, а я подумала о том, насколько ее юность отличается от моей. С моими способностями и даром к языкам мне было бы самое место в крупном университете вроде этого. Может, я стала бы юристом или дипломатом. Но судьба уготовила мне совсем другую участь.

И моей дочери Су Бо тоже. Я была готова на все, чтобы она поступила в такой университет. Но поскольку у нее не было отца и записи в семейном реестре, ей пришлось бросить учебу после того, как Чхоль Сон разорвал нашу помолвку. А без образования Су Бо вынуждена была трудиться на низкооплачиваемых работах, чтобы дополнить своим заработком мое социальное пособие от государства. Даже с теми деньгами, что она зарабатывала, нам еле хватало на квартплату, а к концу месяца иногда приходилось обходиться без обеда. Теперь наша жизнь была даже хуже, чем в последние годы на ферме в Синыйчжу.

Ветер задул сильнее, и я крепче прижала к себе брошюры. С бетонных ступеней исторического факультета ко мне торопливо спустился немолодой мужчина в костюме. В руке у него была одна из моих брошюр. Он спросил меня, что я тут творю.

— Рассказываю правду, — ответила я.

— Не хочу устраивать вам неприятности, — сказал этот мужчина с густыми седыми волосами и в профессорских очках, — так что просто попрошу вас уйти.

— Почему? — спросила я. — Здесь идеальное место для раздачи брошюр. В них говорится о важном периоде в истории Кореи. Студентам-историкам следует об этом знать. Всем корейцам следует об этом знать.

— Не вздумайте меня учить, что следует знать студентам, — раздраженно бросил мужчина. — Я возглавляю исторический факультет.

Я напряглась.

— Правда? Тогда вы, конечно, понимаете, насколько важно рассказать о том, что японцы сделали со мной и тысячами других корейских девушек. Это и ваша история тоже, профессор.

— Что такое наша история, определяем мы, историки, — заявил профессор, тыча в меня пальцем. — И я говорю, что ничего этого не было. Уходите.

Правильная кореянка поклонилась бы важному профессору и послушалась его, но меня разозлило его высокомерие. Слишком много высокомерных мужчин я встречала в жизни и не собиралась отступать перед еще одним из них.

— Но это было, — возразила я. — Нас с сестрой угнали на станцию утешения. Почему вы отрицаете правду? Почему?

Похоже, профессор не привык, чтобы с ним спорили. Он выглядел одновременно оскорбленным и обескураженным. Наконец он наклонился ко мне поближе и сказал:

— Слушайте, мы теперь современная нация. Если весь остальной мир не будет нас уважать, мы никогда не станем великой державой. Так что заберите, пожалуйста, свои брошюры и уходите, а то мне придется вызвать полицию.

— Нет, — ответила я. — Я не уйду и не перестану говорить правду. Я отказываюсь быть образцовой кореянкой и до конца жизни молча страдать. Наш народ слишком привык к положению жертвы, профессор. Корея никогда не станет великой, если мы и дальше будем позволять другим использовать нас. А для начала пусть те, кто насиловал корейских девушек, признают свое преступление.

Профессор отошел и пожал плечами.

— Ну что ж, — сказал он. — Мне очень жаль. — Он развернулся и поспешил обратно вверх по лестнице.

Я смотрела, как глава исторического факультета самого престижного университета Кореи скрывается внутри здания, и во мне все кипело. Значит, речь об уважении? Для корейцев уважение важнее правды — но мы никогда не добьемся уважения, если оно будет основано на лжи. И вообще, разве я делала что-то бесчестное и недостойное уважения? Пусть прочтут брошюру. Мы не по своей воле оказались на станции утешения!

Я огляделась, ища студентов, которым можно вручить оставшиеся листовки. В нескольких шагах от меня стояла симпатичная женщина средних лет, явно не студентка. Она огляделась и подошла ко мне. На секунду наши взгляды встретились, и она протянула мне сто вон, а потом молча зашагала прочь.

Я поспешила за ней.

— Подождите! — крикнула я, держа деньги в руке. — Почему вы мне их дали?

Женщина пошла быстрее. Я перешла на бег и догнала ее.

— Подождите, — умоляюще сказала я. — Ну пожалуйста, я просто хочу с вами поговорить. — Я положила ей руку на плечо, но женщина ее стряхнула.

— Оставьте меня в покое, — сказала она. — Я дала вам денег, но больше ничего не могу сделать.

Я еще несколько шагов шла за ней, потом остановилась. Ветер ненадолго утих, воздух был неподвижен. Я сказала достаточно громко, чтобы она услышала:

— Мне прислали предписание явиться на работу на обувную фабрику, а вас как забрали?

Женщина застыла спиной ко мне. Несколько секунд она стояла неподвижно, потом опустила голову, повернулась ко мне и призналась:

— За мной пришли ночью. Дедушка пытался остановить японцев, но его ударили ружьем, и он потерял сознание. Меня отправили на Филиппины и насиловали три года. Мне было всего пятнадцать.

Я подошла и положила руку ей на плечо.

— Я слышала, нас таких тысячи, — сказала я. — Может, сотни тысяч.

— Да, — ответила женщина, — я тоже слышала.

— Если мы будем действовать вместе, то сможем заставить японцев признаться в их преступлениях.

Женщина покачала головой.

— У меня есть муж, — сказала она просто. Ее умоляющий взгляд просил меня о понимании. Потом она повернулась и ушла.

Я сжала зубы, зашагала обратно к историческому факультету и снова стала совать студентам свои желтые брошюрки. Один парень-студент посмотрел на меня неодобрительно. Я протянула ему брошюру.

— Вам нужно об этом знать, — сердито заявила я. — Иначе подобное может случиться с вашей женой или дочерью.

Но студент ушел, качая головой.

Идущая мимо девушка посмотрела на меня с интересом.

— Корея не станет великой, пока мы не признаем свою историю, — сказала я ей. — Вот, возьмите и прочтите.

Она взяла брошюру и посмотрела на заголовок.

— Я слышала разговоры об этой истории. Неужели все действительно так и было?

— Да, — сказала я. — Со мной все так и было.

— Почему власти не хотят, чтобы мы об этом знали? — спросила девушка.

Не успела я начать рассказывать ей про правду и уважение, как с лестницы перед входом на факультет закричали:

— Эй ты, с брошюрами, а ну прекрати!

Двое полицейских сбежали вниз по ступеням и поспешили ко мне. Девушка сунула брошюру обратно мне в руку и бросилась прочь.

Полицейские подошли ко мне и отобрали оставшиеся листовки.

— Что это значит? — возмутилась я. — Я не сделала ничего незаконного!

Они ухватили меня за плечи и повели в сторону улицы.

— Там с вами хотят поговорить, — сказал один из них.

Когда мы шли мимо урны, полицейские выбросили брошюры, и я увидела, что в урне их уже и так десятки.

Меня привели в маленькую комнатку без окон в главном здании государственного аппарата. Напротив меня сидел ничем не примечательный мужчина в обычном костюме, который представился как господин Чхо, агент полиции Департамента национальной безопасности. Он заявил, что мне не разрешается раздавать брошюры.

— И вообще, — сказал он, — больше никогда не подходите к университету. Надеюсь, я достаточно ясно выразился.

Я подалась вперед.

— Я просто рассказываю правду о том, что со мной случилось. И не намерена останавливаться.

Господин Чхо постучал по столу и заметил:

— У вас интересная биография, госпожа Хон. Похоже, у вас постыдное прошлое.

— Я никогда не совершала постыдных поступков. Именно это я и пытаюсь сказать.

— Понятно. А что о вашей деятельности думает ваша семья?

— Моя семья?

— По нашим данным, у вас на Севере есть сестра, — пояснил господин Чхо. — Наверняка такая же коммунистка, как и вы. Вы с ней связывались?

— Я не коммунистка. А сестру я не видела почти тридцать лет и даже не знаю, жива ли она.

Господин Чхо скептически приподнял бровь.

— Есть же еще ваша дочь Су Бо…

Несколько секунд я молчала, озадаченно глядя на господина Чхо, а потом спросила:

— При чем тут Су Бо?

— Насколько нам известно, она родилась через пять месяцев после вашего бегства в Южную Корею. Наверняка ее отец — ваш любовник с Севера Пак Чжин Мо. То есть она дочь известного коммуниста.

— Не впутывайте сюда Су Бо, — резко отозвалась я.

Господин Чхо кивнул.

— Разумеется. Но тогда вам следует перестать провоцировать конфликты. И никто не узнает, кто отец вашей дочери.

Во мне вскипела ненависть. Я хотела сражаться, хотела вернуться в университет и прокричать свою историю со ступеней исторического факультета, чтобы все слышали. Меня не волновало, что обо мне подумают и что со мной сделают. Но приходилось думать о Су Бо. Если я не отступлюсь, все узнают, что она дочь женщины для утешения, и ее жизнь станет еще тяжелее, чем сейчас. Я не могла подвергнуть Су Бо подобному испытанию. Она и так достаточно страдала.

С минуту я смотрела на господина Чхо, потом кивнула в знак согласия.

— Замечательно, — сказал господин Чхо. — А теперь можете идти, госпожа Хон.