Дочери дракона

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Август 2008 года. Сеул, Южная Корея

Миссис Хон словно бы не видит меня: она стоит у окна и рассказывает свою историю так, будто ее слушает весь мир. Солнце переместилось по небу, теперь она окружена его сиянием и в своем ханбоке кажется чуть ли не ангелом. Руки у нее сложены за спиной, она слегка покачивается во время рассказа. Я вижу, что морщины у нее на лице стали глубже, словно она стареет, повествуя о своей жизни.

— Через неделю после того, как я сбежала с Севера, я смогла отвезти маленького Сан Дона к дяде в Тэджон, — говорит она. — Дядя не очень-то обрадовался тому, что теперь придется кормить на одного человека больше. За спасение племянника он дал мне горсточку риса, а потом велел уйти. — Она вздыхает. — Я оказалась на улицах Тэджона, и все, что у меня было, — это одежда на мне, гребень в кармане и ребенок в животе.

Она несколько мгновений молчит, потом отворачивается от окна.

— Несколько месяцев я работала за еду, а потом родила девочку. Было пятнадцатое сентября пятидесятого года; прошло ровно три месяца с тех пор, как Север напал на Юг и начал гражданскую войну в Корее. А еще в тот день генерал Макартур высадился в Инчхоне, чтобы отразить нашествие.

— Эта девочка была моей биологической матерью? — спрашиваю я.

Миссис Хон кивает.

— Да. Я назвала ее Су в честь моей сестры Су Хи и Бо в честь матери Бо Сун. В Корее не полагается давать детям имена в честь старших родственников, но я все равно это сделала, чтобы вернуть хоть часть утерянного. Наверное, я поступила очень эгоистично. — Она добавляет с лукавой улыбкой: — Все равно никто об этом не знал. Хочешь еще поричха?

— Да, мэм, — отвечаю я. Мне начинает нравиться этот горький напиток.

Она идет к плите и наливает нам обеим чаю. Протянув мне чашку, она садится за стол напротив меня, обхватив свою чашку обеими руками. Она держится очень прямо, но голова чуть-чуть клонится вперед. Не знаю, от старости это или миссис Хон настраивается, чтобы рассказывать дальше.

— Су Бо появилась на свет преждевременно, — говорит она. — Роды были трудные. Я рожала восемнадцать часов, и было это во время битвы за Пусанский плацдарм. Север чуть не выиграл войну. Я ужасно боялась, что коммунисты победят, а потом найдут и убьют меня. Так что я отправилась в Пусан вместе с отступающей южнокорейской армией.

Пусан стал решающей битвой той войны, — продолжает она. — Американская авиация склонила чашу весов в пользу Юга. Бомбы взрывались днем и ночью. Тысячи людей погибли. И внутри меня шла не менее ужасная борьба, но в конце концов Су Бо все-таки родилась. Она долго болела, однако один американский военный врач о ней позаботился. Его звали капитан Чарльз Киган. Он был совсем молодой, ему не исполнилось и тридцати. Он нашел для Су Бо хлопковое одеяло и приносил мне еды из американской столовой, так что я смогла кормить Су Бо грудью. Как я слышала, его убило выстрелом из миномета несколько месяцев спустя.

Я делаю глоток поричха и пытаюсь себе представить, как все это происходило.

— Наверное, война была просто ужасная, — говорю я.

Миссис Хон смотрит в чашку и качает головой.

— Она не должна была случиться. Лучше бы американцы и русские оставили нас в покое после Второй мировой. Может, тогда мы смогли бы договориться.

Я наклоняюсь вперед.

— Когда мы ездили в Пханмунджом[10], нам сказали, что русские вооружили Север и побудили напасть на Юг. Американцы прибыли позже, и только затем, чтобы не допустить победы коммунистов.

— Все верно, — отвечает она, бросив на меня полный гнева взгляд. — Но потом ваша армия дошла до китайской границы. Бестактность генерала Макартура и его неуважение к китайцам заставили их поверить, что американцы готовы вторгнуться и в Китай. Так что они вступили в сражение на стороне Севера. В результате война на моей родине продлилась еще три кровавых года.

— По-вашему, нам следовало дать коммунистам победить?

— По-моему, американцам стоило вести себя осторожнее в чужой стране, — отвечает она. — Пойми, Чжа Ён, в той войне погибли миллионы людей. Миллионы! Это не просто цифры в учебнике истории. Это семьи, целые деревни, люди, которых я знала, мои друзья и соотечественники. А потом миллионам спасшихся негде было жить и нечего есть. После того как нас столетиями рвали на части китайцы, японцы и русские, после тридцати пяти лет жестокой японской оккупации мы просто хотели быть единой страной и жить в мире. Вместо этого Корея стала пешкой в игре мировых супердержав, игре, которая закончилась патом.

Она смотрит на меня с видом учительницы, которая пытается достучаться до упрямого ученика. Я невольно отворачиваюсь. Раньше я особо не интересовалась историей, но сейчас воспринимаю ее с точки зрения человека, для которого она стала частью жизни. Теперь я начинаю понимать, почему папа советует мне записаться в колледже на парочку курсов по истории.

— Что касается твоего вопроса, — говорит миссис Хон, — конечно, хорошо, что Ким Ир Сену не дали править всей Кореей. Он превратился в деспота, как я и ожидала. Хотя коррумпированная американская марионетка Ли Сын Ман[11] был немногим лучше.

— А с вами что происходило во время войны? — спрашиваю я.

Она откидывается на спинку стула и снова смотрит в чашку.

— Я была одной из нищих и бездомных. Как я уже сказала, я свободно владела английским, и это помогало. Но все равно мне пришлось трудно. Мы с Су Бо всегда были на грани голода. Посреди войны нищая молодая женщина с больным младенцем никому не нужна. — Она вскидывает подбородок. — Мы выжили благодаря труду и везению, остальное тебе знать ни к чему.

Я думаю о том, как трудно ей жилось в моем возрасте, и чувствую себя виноватой за жалость к себе и за страх. Нет, ну серьезно. В сравнении с тем, что пришлось пережить ей, чего мне-то бояться?

— Вам тяжко пришлось, — говорю я. — Мне очень жаль.

— Да, но я выжила, — отвечает она. — Для меня это самое главное. — Она разглядывает меня еще несколько секунд, потом спрашивает: — А как насчет тебя, Анна? Что для тебя самое главное?

Вопрос застает меня врасплох.

— Ну, для меня… Точно не знаю, — сбивчиво отвечаю я. — Я думала, что успех: ну, понимаете, хорошо учиться в колледже и тому подобное. Но я больше в колледже не учусь, — признаюсь я. — Пришлось бросить, когда мама заболела.

— А восстанавливаться ты собираешься?

Я качаю головой.

— Даже не знаю. Я не очень понимаю зачем.

Она продолжает смотреть на меня в упор, и я вижу, что от меня ждут более подробного ответа. Поерзав, я говорю:

— Одно время я думала учиться на врача. Прошла программу подготовки к обучению в медицинской школе и набрала достаточно высокие баллы, чтобы поступить, но засомневалась, что хочу стать врачом. Потом я подумывала пойти на юрфак. Составила список плюсов и минусов и по медицине, и по юриспруденции, а потом в итоге решила, что лучше выбрать что-то третье. А теперь даже не знаю, есть ли смысл заканчивать колледж.

— Составила список плюсов и минусов? — спрашивает она. — Ты всегда так все проблемы обдумываешь?

— Ну да, во всяком случае стараюсь.

— И помогает?

— Вроде помогает.

— Ты умная и способная девушка, Анна, это очевидно. Но ты кореянка, а корейцы принимают решения по-другому. Мы используем не только разум, но и сердце. Когда мы говорим «я думаю», то указываем на сердце.

Так что скажу тебе, что думаю я, — продолжает она, указывая себе на сердце. — Я думаю, ты пытаешься понять, что говорит тебе душа, но разум все время мешает. Ты приехала в Корею, чтобы узнать больше о себе самой, узнать нечто такое, с чем никакой список плюсов и минусов не поможет разобраться. Когда я дала тебе гребень, ты пришла ко мне по той же самой причине. Ты не поддалась чиновникам, даже когда они тебе угрожали. Если бы ты продумала свои решения, а не руководствовалась сердцем, ты никогда бы так не поступила. Так скажи мне, Анна Карлсон, — произносит она, — что говорит о будущем твое сердце?

Хороший вопрос. С такой стороны я ситуацию еще не рассматривала. Я пожимаю плечами:

— Не знаю, правда.

Она улыбается.

— Когда я закончу свою историю, мы еще об этом поговорим. Ты готова услышать остальное?

— Да, мэм, — отвечаю я.

Миссис Хон выпрямляется и кладет руки себе на колени. Она рассказывает, что после гражданской войны Южная Корея была в хаосе; все злились и искали виноватых. Общество очень негативно реагировало на тех, кого подозревали в симпатии к коммунизму.

— Меня тоже задели репрессии, — говорит она. — Многие знали, что я работала на Севере, поэтому я попала в черные списки и не могла найти работу. Меня лишили пособий. Я оказалась в серьезной опасности, и на какое-то время мне пришлось исчезнуть.

Она делает вдох, будто собирается продолжить, но потом умолкает и смущенно улыбается. Я не уверена, в состоянии ли она рассказывать дальше.

Наконец миссис Хон извиняется:

— Прости. Последняя часть истории очень трудная.

— Да ничего страшного, — говорю я. — Может, передохнем?

Она отрицательно качает головой:

— Нет, я должна закончить.