Дорога моей земли

К полудню дождик был обещан

нещадным зноем тишины, —

и вот полил он, как из трещин

раздвинутой голубизны.

Он измывался над цветами,

а те, смеясь, в садах живых

тянули узенькими ртами

соломки струек дождевых.

Скучал, под молнией белея,

беседки зыбкий боровик.

В конце заплаканной аллеи —

пирамидальный дождевик.

По саду женщина бродила,

ждала кого-то в полумгле…

Не все ль равно, где это было:

в Белграде, в Минске иль в Орле?

А мне б хотелось, мне б желалось,

чтоб этой женщиной была

та, что со мною расставалась

и перед боем согревалась

лампадкой моего тепла.

Под ветром, стонущим во мраке,

в земле, под проливным дождем

ракеты иль свистка к атаке

мы все, как избавленья, ждем.

Тупая боль свела суставы

и ломит в ледяной воде.

(Я б внес в пехотные уставы

параграф о таком дожде!)

Боями местного значенья

не провести солдат, кто здесь

молчанием ожесточенья,

как порохом, пропитан весь.

Не зря ведется счет минутам

безмолвным, пересохшим ртом:

вторую ночь под ливнем лютым

мы землю греем животом.

И проступает сквозь молчанье

решимость — встать и в полный рост

идти сквозь дождь на одичанье

немецких пулеметных гнезд.

Идти вперед сквозь ливня чащи,

забыть, что твой окоп — не дом:

пусть нам не сладко, но не слаще

в траншеях немцу под дождем.

Пока не вспыхнули зарницы

под легким пухом облаков,

нагрянь виденьем!

До границы

последний километр цветов!

А там пойдет земля чужая,

подвластная твоим пятам:

ты, все дожди опережая,

пройдешь по вражеским цветам.

…Любовь моя!

Вот здесь, в размытом

окопе, выбранном на миг,

своей тоскою, как магнитом,

я к телу твоему приник.

Как мне тепло от расставанья,

исчезнувшего вдруг в мечте,

от сладкого воспоминанья

о недоступной теплоте!

Мне больно было в те мгновенья,

когда, не овладев собой,

я жил до умопомраченья

опасной нашею судьбой.

Но перед боем слабость эту

я принимал как трубный звук:

коль есть враги — покоя нету,

коль нет покоя — нет разлук!

Походный отдых безотраден:

сарматской тучей мрак примят;

и гром и ядра крупных градин

по кровлям раненым гремят.

Мы вечером на полустанке

в унгарской мызе для троих

шинели чиним, а портянки

без печки сушим, сев на них.

До дремы сократив ночевку,

в Коломну из чужой страны

пишу я письма под диктовку

неосторожной тишины.

Как сторож писем на чужбине,

«ТТ» улегся на столе

с восьмью в остывшем магазине,

с девятым — запасным —

в стволе.

Хозяйка, молча спички вынув,

как стеклодув, дыша в золу,

прикладами от карабинов

растапливает печь в углу.

И вижу я кусочек рая

в огне, дремавшем, как сова:

веселым пламенем играя,

трещат шварцвальдские дрова.

Трещат! Стреляют без осечки.

Сорочьим треском полон дом…

И потянуло вдруг от печки

дымками панихидной свечки,

смолою,

краской

и дождем.

Мы шли домой по следу пятен:

вдоль европейских городков —

круги,

ручьи,

квадраты вмятин

копыт,

колес

и башмаков.

Через долины штурмовые,

вдоль городов,

садов

и рвов,

без поездов —

мы шли в Россию,

назад,

стрелою тех следов.

Тех, что остались от движенья

машин,

людей

и лошадей,

что стали тенью отраженья

неумирающих дождей.

Мы шли в Россию. И над нами

летело, весело гудя,

из солнца сотканное знамя

победоносного дождя.

В рукоплескание Державы

полки спасителей Земли

через умытые заставы

на площадь Красную вошли…

Я верил, что мелькнут во взоре

лучи гранитного огня,

что каска в черном лабрадоре

не отразится без меня!

Запомни дату:

в сорок пятом,

в июне, у Москвы-реки,

на Красной площади квадратом

стояли сводные полки.

Еще с утра, еще сначала,

полудня не перегодя,

на серебре фанфар звучала

святая музыка дождя, —

дождя, знакомого солдатам

по тем местам — подъемам, скатам,

где каждый мок, стрелял, вставал,

чтоб, сблизившись с врагом проклятым,

убить, сразить его прикладом

иль очередью.

Наповал.

Под адским ливнем.

Над парадом

шел дождь и не переставал.

Дождь, под которым мы трудились

на ратном поле, под свинцом,

где врукопашную сходились

с фашистами — к лицу лицом…

Качнув штыки,

знамена,

каски,

герои битв прошли во всем

неповторимом,

словно в сказке,

великолепии своем.

Дождь омывал знамена славы,

шумевшие в чужом краю

у Кенигсберга и Либавы,

у Будапешта и Моравы, —

в неостывающем бою;

шумевшие на поле брани

от Альп до северной волны

и кончившие путь на грани

Берлина —

на меридиане

остановившейся войны.

За сводными — в конце колонны,

опущенные на древках,

качнулись прусские знамена

у победителей в руках.

Они как будто слезным взглядом

окидывали всех,

кто рядом

над их концом торжествовал,

склонив к ногам их…

Над парадом

шел дождь.

И не переставал.

Я вновь, мой друг, с тобой сегодня.

Закрой глаза, со мной пройди:

вот видишь — берег,

пристань,

сходня…

В тот день над Волгой шли дожди…

Я не забуду час прощанья

с тобой, мой друг,

любовь моя:

в тот час слезою заклинанья

благословила ты меня.

Не удержавшись от стремленья,

дыханья не переводя,

я поцелуем снял в волненье

с твоих ресниц слезу терпенья.

— Ты плачешь?

— Это от дождя…

Все проясняется с годами.

Пусть нынче верится тебе,

что дождь был третьим между нами —

в твоей судьбе,

в моей судьбе.

Шумя, он вновь идет Москвою,

ее проулками тесним.

Ты с непокрытой головою

выходишь в дождь.

Ты дружишь с ним.

Он — светлый знак в твоей надежде,

незатемненный знак того,

что ты пройдешь со мной, как прежде,

садами счастья моего…

Не зря я видел сквозь метели,

сквозь бой, сквозь ветер дождевой —

на самой трудной параллели —

с открытой дверью домик твой.

Вена, 1945 г. Москва, 1946 г.