Дорога моей земли

В тыщу девятьсот шестидесятый,

может быть, в семидесятый год

до окна

походкой вороватой

гибель костяная подойдет.

Пальцами сухими постучится

в тусклое стекло повечеру.

Опущу прохладные ресницы.

И, словá не досказав, умру.

Ты, товарищ мой, перед врагами,

для другого моего пути,

насмерть,

трехдюймовыми гвоздями

струганые доски сколоти,

чтобы мог я чувствовать свободно

свой последний,

неземной, полет,

чтобы слышал я,

как всенародно

слово Селивановский[2] возьмет.

Может, он оставит для былого

свой короткий,

свой глубокий труд?..

Впрочем,

для вступительного слова

критика хорошего дадут.

Он меня прославит не слезами.

И потом, качаясь на весу,

я свою измученную память

за собой навеки унесу.

Но пока меня никто не знает.

И — проспектом —

красные стрелки

боевую песню запевают

несуразной мысли вопреки.

И проходят стройные отряды.

По весне.

По травам.

По утрам.

По торцам.

По звездам Ленинграда.

По сухим московским площадям.

Память! Память!

Только с песней этой

временным поклонникам души

уходить из жизни —

не советуй.

Умереть на время — разреши,

чтоб они не плыли в край видений,

чтоб они не повернули вспять.

Мы должны учиться у растений,

погибая,

снова расцветать!

1935 г.