Калейдоскоп

Глава 3

Глава 3

Это была не та Каверна, которую он знал по видеоизображению на мониторе. Он, конечно же, ожидал, что Каверна окажется другой, но не настолько. Ожидал, что очутится в аду, где хлещет аммиачный ливень, курятся ядовитые пары, ревет и лютует ураган. Где мчатся, крутятся облака, ползет туман и темное пространство секут чудовищные разряды энергии.

И он совершенно не предполагал, что кислотный ливень окажется всего-навсего легкой красноватой дымкой, стремительно летящей над пунцовым ковром жестких каменных прутьев. Ему в голову не приходило, что зигзаги грозовых разрядов будут ликующим фейерверком в ярко светящемся куполе над головой.

Ожидая Ворилу, Павел поочередно напрягал свои мышцы и дивился их упругой силе. Совсем недурное тело… Он усмехнулся, вспомнив, с каким состраданием смотрел на игрецов, изредка мелькавших на мониторе.

Очень уж трудно было представить себе живой организм, основу которого взамен воды и кислорода составляют аммиак и водород, трудно поверить, чтобы такой организм мог испытывать ту же радость и полноту жизни, что человек. Трудно вообразить себе жизнь в бурлящем котле Каверны тому, кто не подозревает, что для здешних существ это инфернальное пространство отнюдь не бурлящий котел.

Ветер теребил его ласковыми пальцами, и Павел оторопело подумал, что на земную мерку этот ветерок – свирепый ураган, ревущий поток смертоносных газов силой в двадцать баллов.

Сладостные запахи пронизывали его плоть. Запахи?… Но ведь он совсем не то привык понимать под обонянием. Словно каждая клеточка его пропитывается лавандой. Нет, не лавандой, конечно, а чем-то другим, чего он не может назвать. Несомненно, это лишь первая в ряду многих ожидающих его терминологических проблем. Потому что известные ему слова, воплощение мысленных образов человека, отказывались служить игрецу.

Люк в ангаре открылся, и оттуда выскочил Ворила. То есть, уже преображённый Ворила.

Он хотел окликнуть енота, нужные слова уже сложились в уме. Но не смог их вымолвить. Он вообще не мог сказать ни слова – говорить-то нечем!

На короткий миг всю душу Окунева обуял сосущий ужас, панический испуг, потом он схлынул, но в сознании еще вспыхивали искорки страха.

Как разговаривают игрецы? Как…

Вдруг он физически осознал присутствие Ворилы, остро почувствовал теплое, щедрое дружелюбие косматого зверя, который был рядом с ним на Земле многие годы. Он вдруг явственно ощутил, что енот на секунду сам целиком переселился в его мозг.

И тут, на бурлящем гребне вторгшейся в сознание волны дружелюбия всплыли слова:

– Привет, дружище.

Но нет, это были совсем не слова, это было нечто лучшее, чем просто слова. Прямо в сознание транслировались мысленные образы, несравненно богаче оттенками, чем любые слова.

– Здорово, Ворила, – отозвался он.

– Как же мне хорошо, – сказал Ворила, – Будто я снова мелким дитёнышем стал. Последнее время так было противно, спасу нет! Ноги не сгибаются, зубы почти все выпали, да и оставшиеся шатались еду грызть просто невозможно. Попробуй погрызи сухую корку такими зубами. И блохи вконец одолели. Раньше, в молодости, я их и не замечал. Одной больше, одной меньше…

– Погоди, Ворила, – В голове у Окунева всё спуталось, – Ты говоришь со мной!

– Само собой, – ответил енот, – Я всегда с тобой разговаривал, да ты меня не слышал. Сколько раз пытался тебе что-нибудь сказать, но у меня ничего не получалось.

– Кажется, иногда я понимал тебя, – возразил Павел.

– Да не очень-то, – возразил Ворила, – Может, и понимал, когда я просил есть или пить, но не больше.

– Прости, дружище, – виновато ответил Окунев.

Стоявший против него игрец вспыхнул яркими искрами:

– Да не кайся! Уже простил. Спорим, я первый до скалы добегу.

Только сейчас Павел увидел вдали, в нескольких километрах от них, скалу, она переливалась какой-то удивительной хрустальной красотой под сенью многоцветных облаков.

Он заколебался.

– Так это вроде далеко…

– Да ладно, чего там, – и Ворила сорвался с места, не дожидаясь ответа.

Павел побежал за ним вдогонку, испытывая силу своих ног, выносливость незнакомого нового тела. Вначале нерешительно, но возникшее вдруг чувство сменилась изумлением, и он помчался во всю прыть, исполненный ликования, которое вобрало в себя и пунцовые камни, и летящий по воздуху мелкий дождь.

На бегу он услышал музыку, она будоражила все его тело, пронизывала волнами его нутро, влекла вперед на воздушных крыльях скорости. Такая музыка льется в солнечный день с колокольни на весеннем пригорке.

Чем ближе скала, тем мощнее мелодия, вся вселенная наполнилась брызгами волшебных звуков. И он понял, что музыку рождает пенный водопад, скатывающийся по ослепительным граням скалы.

Только не водопад, конечно, а аммиакопад, и скала такая белая потому, что состоит из чистого железа. Таким ему теперь виделось окружающее великолепие.

Он остановился рядом с Ворилой, там, где водопад рассыпался на сверкающую многоцветную радугу. Многие сотни цветов видел он, потому что здесь не было привычного человеческому глазу плавного перехода между основными цветами, а спектр с изумительной четкостью делился на элементарные линии.

– Музыка… – заговорил енот.

– Да, музыка, и что ты хочешь о ней сказать?

– Музыку создают акустические колебания, – ответил Ворила, – Колебания падающей жидкости.

– Постой, дружище, откуда ты знаешь про акустические колебания?

– Знаю, – возразил Ворила, – Меня только что осенило!

– Тебя осенило! – изумился Павел.

И тут в его мозгу неожиданно возникла формула — формула процесса, позволяющего металлу выдерживать давление в Каверне.

Пока он удивленно смотрел на водопад, сознание мгновенно расположило все цвета в их спектральной последовательности. И все это ни с того ни с сего, само по себе: ведь он ровным счетом ничего не знал ни о металлах, ни о цветах.

– Ворила! – воскликнул он, – Послушай меня, с нами что-то происходит!

– Конечно происходит, – ответил енот, – Я уже заметил.

– Все дело в химии мозга, – продолжал Окунев, – Он заработал на полную мощность, все до единой клеточки включились. И мы понимаем то, что нам давно следовало бы знать. Может быть, мозг человека от природы работает туго, со скрипом. Может быть, мы главные тупицы вселенной. Может, так устроены, что нам все дается трудно.

Его сознание озарилось ослепительной вспышкой, а внезапно проясненный разум уже говорил ему, что дело не ограничится цветовой гаммой водопада или металлом неслыханной прочности. Сознание предвосхищало что-то еще, великие откровения, тайны, недосягаемые для человеческого ума, недоступные обыкновенному воображению. Тайны, факты, умозаключения… Все, что может постичь рассудок, до конца использующий свою мощь.

– Мы всё еще земляне, более всего земляне, – заговорил он, – Мы только-только начинаем прикасаться к тому, что нам предстоит познать, к тому, что было сокрыто от нас, пока мы оставались землянами, именно потому, что мы были землянами. Потому что наш организм, человеческий организм, несовершенен. Он плохо оснащен для мыслительной работы, свойства, необходимые для того, чтобы достичь подлинного знания, у нас недостаточно развиты. А может быть, у нас их вовсе нет…

Он оглянулся на ангар – крохотный черный бугорок вдали.

Там остались люди, которым недоступна красота Каверны. Люди, которым кажется, что её поверхность закрыта мятущимися тучами и хлещущим дождем. Незрячие глаза. Никудышные глаза… Глаза, не видящие красоту этих облаков, не видящие ничего из-за кислотного шторма. Тела, неспособные радостно трепетать от трелей звонкой музыки над клокочущим потоком. Люди, странствующие в одиночестве, в ужасающем одиночестве, и речь их подобна речи малых детей, намеренно коверкающих слова для таинственности, и не дано им общаться так, как он общается с Ворилой, безмолвно, совмещая два сознания. Не дана им способность читать в душе друг друга.

Он, Павел Окунев, настраивался на то, что в этом страшном мире его будут подстерегать ужасы, прикидывал, как укрыться от неизвестных опасностей, готовился бороться с отвращением, вызванным непривычной средой. Но вместо всего этого он обрел нечто такое, перед чем блекнет все. что когда-либо знал человек. Быстроту движений, совершенство тела. Восторг в душе и удивительно полное восприятие жизни. Более острый ум. И мир красоты, какого не могли вообразить себе величайшие мечтатели Земли.

– Ну, двинули? – позвал его енот.

– Куда мы пойдем?

– Все равно куда. Пошли, там будет видно. У меня такое чувство… или предчувствие…

– Я все понял, – сказал Павел.

Потому что им владело такое же чувство. Чувство высокого предназначения. Чувство великой цели. Сознание того, что за горизонтом тебя ждет что-то небывало увлекательное и значительное.

В этот миг он понял – остальные семеро чувствовали то же самое. Властное стремление увидеть, что там. за горизонтом, неодолимый зов яркой, насыщенной жизни.

Вот почему они не вернулись.

– Я не хочу возвращаться, – неожиданно заявил Ворила.

– Но мы не можем подводить тех, кто остался там, в ангаре, да и на поверхности, – возразил Фаулер.

Он сделал шаг-другой в обратную сторону, потом остановился.

Возвращаться в ангар… Возвращаться в пропитанное ядами, вечно ноющее тело. Прежде он вроде бы и не замечал, как все тело ноет, но теперь-то знает его пороки.

Снова вернуться в мутное сознание... Туго соображающий мозг. Рты, которые открываются и закрываются, испуская сигналы для собеседника. Глаза, которым он теперь предпочел бы откровенную слепоту. Унылое, тупое существование.

– Ладно, вернусь как-нибудь в другой раз, – пробурчал он, обращаясь к самому себе.

– Мы столько сделаем, столько увидим, – говорил енот, – Мы столько познаем, откроем…

Да, их ждут открытия… Может быть, новые цивилизации. Перед которыми цивилизация человека покажется жалкой. Встречи с прекрасным и, – что еще важнее, – способность его постичь. Ждет товарищество, какого еще никто – ни человек, ни енот, стоявший с ним рядом – не знали.

И жизнь. Полнокровная жизнь вместо былого тусклого существования.

– Не хочу, и не могу я возвращаться, – сказал Ворила.

– Я тоже, – отозвался Павел.

– Они меня снова в старого енота превратят.

– А меня – в человека, – ответил ему Окунев.