Калейдоскоп

Глава 6

Глава 6

Серая тень скользила через лес, избегая прогалин, озаренных лунным светом. Тень знала – в лунном свете заметно её мерцание, и там её могли заметить, а этого допустить нельзя. Нельзя срывать охоту другим, которые последуют за ней. И это самое главное. Свободный мир надо тихо забрать себе...

Потому что другие последуют. Конечно, не сплошным потоком, всё будет тщательно рассчитано. По трое, по четверо, – и в разных местах, чтобы не всполошить живность этого восхитительного, и такого вкусного пространства.

Ведь если они всполошатся — всё пропало.

Тень присела на свои когтистые членики во мраке, приникла к земле, исследуя ночь напряженными, трепещущими усиками нервов. Выделяя знакомые импульсы, она фиксировала их в гное своего жидкого мозга, и откладывала в памяти для ориентировки.

Кроме знакомых уже ей сигналов, были загадочные – совсем, или наполовину. А в одном из них улавливалась страшная угроза…

Тень распласталась на земле, растёкшись прозрачной слизью, вытянув уродливую голову, отключила восприятие от наполняющих ночь живых писков, и сосредоточилась на том, что поднималось вверх по склону.

Это были двое, притом отличные друг от друга. Она мысленно зарычала, захлюпала трубчатым горлом, и там застрял хрип, а ее разрежённую плоть пронизало сладостное предвкушение пополам с мерзким страхом перед неведомым.

Тень тихо оторвалась от земли, собралась во влажный комок, и тихо поплыла над склоном, идя наперехват двоим.

Дядюшка Бэмс снова был молод, силен, и энергичен, вновь молод душой и телом. Проворно шагал он по за́литым лунным светом, продуваемым ветром холмам. Мгновенно улавливал шёпот листвы и чириканье ночных птах. И еще кое-что – свежие мысли толкались бодрой компанией в его голове:

«Ничего не скажешь, туловище хоть куда. Нержавеющее, титановое, крепкое – никакой молот не возьмет. Но не только в этом дело».

Механор живо шагал вперёд, размышляя на ходу:

«Вот уж никогда не думал, – говорил он себе, – Что новое туловище так много значит! Никогда не думал, что старое до такой степени износилось и одряхлело. Конечно, оно с самого начала было так себе, да ведь в то время и такое считалось верхом совершенства. Что ни говори, механика может творить чудеса.

И это постарались дикие механоры. Еноты договорились с ними, и они смастерили этот корпус. Вообще-то, еноты не очень часто общаются с этими стальными ребятами. Нет, отношения у них хорошие, все в порядке, но потому и в порядке, что они не беспокоят друг друга, не навязываются, не лезут в чужие дела».

Дядюшка замечал всё, что происходило вокруг. Вот кролик повернулся в своей норке. Вот вомбат вышел на ночную кормёжку – Бэмс сразу уловил вкрадчивое, вороватое любопытство в мозгу этого медлительного существа, за его маленькими глазками, которые глядели на него из орешника. А вон там, налево, свернувшись калачиком, под деревом спит медведь и видит сны, мечтательные сны обжоры – дикий мёд и выловленная из ручья рыба с приправой из термитов, которых можно слизнуть с перевернутого пня.

Это было поразительно – и, однако, вполне естественно. Так же естественно, как ходить, поочередно поднимая ноги. Так же естественно, как обычный слух. Но ни слухом, ни зрением этого не назовёшь. И воображение тут ни при чем. Потому что сознание Дядюшки представлялось ему вполне вещественным, и чётко воспринимало и кролика в его норе, и вомбата в кустах, и медведя под деревом. Он размышлял на ходу:

«И у самих диких механоров теперь такие же туловища, – сказал он себе, – ведь если они сумели смастерить такое для меня, так уж себе и подавно изготовили.

Да, они тоже далеко продвинулись за семь тысяч лет, как и еноты, прошедшие немалый путь после исхода людей. Но мы не обращали внимания на них, потому что так было задумано. Механоры идут своим путём, еноты – своим, и не спрашивают, кто чем занят, не проявляют любопытства. Пока механоры собирали глубинные лифты и опускали их в Каверну, пока мастерили новые туловища, пока занимались математикой и механикой, еноты занимались животными, ковали братство всех тех, кого во время человека преследовали как дичь, слушали жутеров и зондировали пучины времени, чтобы установить, что времени нет».

Но если еноты и механоры продвинулись так далеко, то модификанты, конечно же, ушли ещё дальше.

«Они выслушают меня, – говорил себе Дядюшка, – должны выслушать, ведь я предложу задачу, которая придётся им по нраву. Как-никак, модификанты – люди, несмотря на все свои причуды, они сыны человека. Оснований для злобы у них не может быть, ведь имя человек теперь не больше, чем сдуваемая ветром пыль, чем шелест листвы на тротуаре.

И кроме того, я семь тысяч лет их не беспокоил, да и вообще никогда не беспокоил. Федька был моим другом, насколько это вообще возможно для модификанта. С людьми иной раз не разговаривал, а со мной спокойно разговаривал, и даже шутил. По-своему, но смеялся. Они выслушают меня и скажут, что делать. И они не станут смеяться.

Потому что дело нешуточное. Пусть только лук и стрела – всё равно нешуточное. Возможно, когда-то лук и стрела были потехой, но история заставляет пересматривать многие оценки. Если стрела – потеха, то и атомная бомба – потеха, и буря из смертоносной пыли, опустошающая целые материки, потеха, и ревущая ракета, которая взмывает вверх, и падает, чтобы уничтожить миллионы людей…

Правда, теперь и миллиона не наберется. От силы несколько сотен, обитающих в домах, которые построили им еноты, потому что тогда еноты еще помнили, кто такие люди, помнили, что их связывало с ними, и видели в людях богов. Видели в людях богов и холодными вечерами у костра рассказывали древние сказания, и надеялись, что наступит день, когда человек вернется, покормит, погладит их по голове и скажет: «Молодец, верно служишь».

«И зря, – говорил себе Дядюшка, шагая вниз по склону, – совершенно напрасно. Потому что люди не заслуживали преклонения, не заслуживали обожествления. Господи, я ли не уважал людей? Да я их просто любил, если на то пошло, но не потому, что они люди, а ради воспоминаний о некоторых из великого множества людей. Несправедливо это было, что еноты принялись работать на человека. Ведь они строили свою жизнь куда разумнее, чем человек свою. Вот почему я стёр в их мозгу память о человеке. Это был долгий и кропотливый труд, много лет я искоренял предания, много лет наводил туман, и теперь они не только называют, но и считают людей раскиными. Всего лишь одними из тех, кто есть вокруг...

Я сомневался, верно ли поступил. Чувствовал себя предателем. И были мучительные ночи, когда мир спал, окутавшись мраком, а я сидел в качалке и слушал, как ветер стонет под сливами. И думал: вправе ли я был так поступить? А может быть, Раскины не одобрили бы мои действия? До того сильна была их власть надо мной, так сильна она до сих пор, что сделаю что-нибудь и переживаю: вдруг это им не понравилось бы?

Но теперь я убедился в своей правоте. Лук и стрелы это доказывают. Когда-то я допускал, что человек просто пошел не по тому пути, что некогда, во времена тёмной дикости, которая была его колыбелью и детской комнатой, он свернул не в ту сторону, шагнул не с той ноги. Теперь я вижу, что это не так. Человек признает только один-единственный путь – путь лука и стрел, дорогу, где добиться своего можно только убийством...

Уж как я старался! Видит бог, как я старался.

Когда мы по всему миру выловили этих человеков-шатунов и доставили их в усадьбу Раскиных, я изъял их оружие, изъял не только из рук, но и из сознания тоже. Я переделал все книги, какие можно было переделать, а остальные сжёг. Я учил их заново читать, заново петь, заново мыслить. И в новых книгах не осталось ни намека на войну и оружие, на ненависть и историю – ведь история есть ненависть ко всему и ко всем, – не осталось ни намека на битвы, подвиги и триумфы победы...

Да только попусту старался… Теперь вижу, что зря я старался. Потому что, сколько не старайся, человек рано или поздно изобретет лук и стрелы».

И так размышляя, старый механор шагал всё дальше и дальше...

Закончив долгий спуск, он пересек ручей, скачущий по перекатам вниз к реке, и начал карабкаться вверх, к мрачным, суровым гранитным зубьям, венчающим высокий бугор.

Кругом что-то шуршало, и новое туловище сообщило сознанию. что это мыши снуют в своих ходах, которые проделали в густой траве. И на мгновение он уловил незатейливое счастье, простенькие, легкие мысли счастливых мышек.

На стволе упавшего дерева притаилась ласка, но её душу переполняло зло, вызванное мыслью о мышах и воспоминанием о тех днях, когда ласки кормились мышами. Вражда крови и страх перед тем, что сделают еноты, если она убьет мышь, страх перед сотней глаз, следящих за тем, чтобы убийство больше не шествовало по свету.

Но ведь человек убил. Ласка убивать не смеет, а человек убил. Пусть даже не со зла, не намеренно. Но ведь убил. А каноны запрещают лишать жизни.

Случались и прежде убийства, и убийц наказывали. Значит, человек тоже должен быть наказан. Нет, мало наказать. Наказание проблемы не решит. Проблема-то не в одном человеке, а во всех людях, во всем человеческом роде. Ведь что один сделал, могут сделать и остальные. Но и ласка может попробовать убрать запреты. А это опять убийства...

Огромный Чертог модификантов высился чёрной громадой на фоне неба, и до того гладкими были его стены, что он мерцал в лунном свете. И никаких огней, ни одного огонька не горело в его стенах. Но в этом не было ничего удивительного, потому что никто еще не видел в Чертоге огней. И никто не помнил, чтобы отворялись двери этого мрачного зиккурата. Модификанты выстроили одинаковые строения в разных концах света, вошли в них, и на том все кончилось. Прежде они вмешивались в людские дела, даже вели с людьми нечто вроде саркастической пикировки, когда же люди исчезли, модификанты тоже перестали показываться.

У широкой каменной лестницы Дядюшка остановился. Запрокинув голову, он глядел на возвышающееся перед ним сооружение.

«Федька, наверное, умер, – сказал он себе, – Он был долгожитель, но ведь не бессмертный. Вечно жить не мог. Странно будет теперь встретиться с модификантом и знать, что это не он».

Механор начал подниматься по ступенькам, шёл медленно, все нервы на взводе, готовый к тому, что вот-вот на него обрушится первая волна сарказма.

Однако ничего не произошло.

Он одолел лестницу и остановился перед дверью, размышляя, как дать его обитателям знать о своем появлении.

Ни колокольчика. Ни звонка. Гладкая дверь, обыкновенная ручка. И всё.

Бэмс нерешительно поднял кулак и постучал несколько раз, потом подождал. Никакого ответа. Дверь оставалась немой и недвижимой.

Постучал еще, на этот раз погромче. И опять никакого ответа.

Медленно, осторожно взялся за дверную ручку и нажал на неё. Ручка подалась, дверь отворилась, и механор ступил внутрь.