Калейдоскоп

Глава 4

Глава 4

Новое туловище было хоть куда. Просто на зависть!

Основа – нержавеющая сталь, голова – титан. Крепкая – никакой молот не возьмет. В остальном – углепластик. А всевозможных приспособлений и не счесть.

Это был подарок Дядюшке ко дню рождения. Изящная гравировка на груди так и гласила:

Дядюшке Бэмсу от Енотов

«Наверное, всё-таки, я не смогу им воспользоваться, – сказал себе Дядюшка, – Оно слишком роскошное для меня, для такого старого механора. Я сам буду неловко чувствовать в этаком роскошном доспехе».

Покачиваясь в кресле, он слушал, как воет ветер под сливом:

«Но ведь подарок сделан от души… А обижать их нельзя ни за что на свете. Так что изредка придется все же пользоваться новым туловищем — просто так, для вида, чтобы сделать приятное енотам. Нельзя совсем не пользоваться им, ведь они столько хлопотали, чтобы его изготовить. Конечно, это туловище не на каждый день, только для исключительных случаев.

Таких, как Раскинский пикник. Вот на этот праздник стоит принарядиться. Стоит... Это ведь такой торжественный день… День, когда все раскины на свете, все раскины, которые еще живы, собираются вместе. И меня приглашают. Ведь я раскинский механор. Вот именно, всегда был и буду раскинским».

Опустив подбородок на грудь, он прислушался к шёпоту комнаты и повторил за ней слова. Слова, которые он и комната помнили. Слова из теней давно минувшего.

Качалка поскрипывала, и звук этот был неотделим от пропитанной настоем времени комнаты, неотделим от воя ветра и негромкого воя дымохода.

«Огонь, – подумал Дядюшка, – Давно мы в доме огня не разводили. Людям нравилось, чтобы в камине был огонь. Бывало, сложат в него три полена пирамидой, запалят, и сидят перед ним, смотрят, и представляют себе разные картины. И мечтают…

Но мечты людей – да, где вы, мечты людей? Спустились в Каверну, погребены в Синеграде, и теперь только-только начинают пробиваться хилые ростки у нынешних, молодых раскиных...

Прошлое… Я слишком занят прошлым. Поэтому от меня мало проку. Мне столько надо помнить, так много, что очередные дела отходят на второе место. Я живу в прошлом, а это неправильно.

Ведь Скребун говорит, что прошлого нет, а уж кому об этом знать, как не ему.

Изо всех Енотов только он один и может знать. Он так старался найти прошлое, чтобы отправиться туда, отправиться назад во времени и проверить то, что я ему рассказывал. Он думает, что у меня маразм, считает мои рассказы старыми механорскими байками, полуправдой, причёсанной для красивого слова. Спроси его – ведь ни за что не признается, но думает именно так, хитрец. И думает, что я не знаю этого, да не тут-то было».

Дядюшка усмехнулся про себя:

«Где ему провести меня. Меня никто из них не проведет. Я их насквозь вижу, знаю, чем они дышат. Я помогал Борису Раскину переделывать самых первых из них. Слышал самое первое слово, какое было ими произнесено. Они-то, может быть, забыли, да я помню каждый взгляд, каждый жест, каждое слово.

А может быть, это естественно, что забыли. И ведь они немалого достигли. Я старался поменьше вмешиваться, так оно было лучше. Так мне велел Иван Раскин в ту далекую ночь. Потому Иван и сделал то, что ему пришлось сделать, чтобы закрыть наглухо Синеград. Конечно, это был Иван Раскин. Кто же ещё? Кроме него, некому.

Он думал, что всех людей запер там и освободил Землю для енотов. Но он забыл одну вещь. Вот именно забыл. Он забыл про своего собственного сына с его компанией лучников, которые с утра пораньше отправились в лес играть в дикарей и дикарок.

И ведь игра обратилась горькой действительностью почти на тысячу лет. Пока мы их не нашли и не доставили домой, в усадьбу Раскиных – туда, откуда все пошло».

Наклонив голову и сложив руки на коленях, Дядюшка продолжал медленно качаться. Поскрипывало кресло, и ветер гулял под сливами, и дребезжало стекло в окне. И камин с его прокопченным зевом толковал что-то про былые дни, про других людей, про давно отшумевшие западные ветры:

«Прошлое, – думал старый механор, – Вздор и безделица, когда впереди еще столько дел. Еще столько проблем ожидает енотов.

Например, перенаселение. Уж сколько мы о нём думаем, сколько говорим. Слишком много кроликов, потому что ни волкам, ни лисам не разрешается их убивать. Слишком много оленей, потому что росомахам и волкам запрещается есть оленину. Слишком много сусликов, слишком много мышей, слишком много диких кошек. Слишком много белок, медведей.

Запрети убийство, – этот могучий регулятор, – разведётся слишком много живности. Укроти болезни, обрати на борьбу с травмами медицинских механоров – еще одним регулятором меньше.

Человек заботился об этом. Уж он заботился… Люди убивали всех на своем пути, будь то животное или другие люди.

А Еноты мечтали о состоявшемся нынче мире.

И добились этого. Всё равно как в сказке про братца Кролика… Как в детских фантазиях минувших времен. Или как в библейской притче про льва и агнца, которые лежали рядом друг с другом. Или как в старинных мультфильмах с той поправкой, что картинки в них всегда отдавали фальшью, потому что воплощали человеческий образ мыслей».

В ночной тишине скрипнула дверь, и за ней кто-то переступил с ноги на ногу. Дядюшка повернулся:

– Привет, Скребун, – сказал он, – Привет, Кикс. Прошу, входите. Я тут немножко задумался.

– Мы проходили мимо и увидели свет, – объяснил Скребун.

– Я думал про свет, – Дядюшка глубокомысленно кивнул, – Думал про ту ночь пять тысяч лет назад. Когда из Синеграда прибыл Иван Раскин – первый человек, который навестил нас за много столетий. Он лежал в спальне наверху, и все еноты спали, и я стоял вон там у окна и смотрел за реку. А там – ни одного огня, ни единого. В какую сторону ни погляди — сплошной кромешный мрак. А я стоял и вспоминал то время, когда там были огни, и спрашивал себя, увижу ли я их когда-нибудь снова.

– Теперь там есть огни, – мягко произнёс Скребун, – Сегодня ночью по всему миру светят огни. Огни горят везде.

– Знаю, знаю, – сказал Дядюшка, – Сейчас стало даже лучше, чем было прежде.

Кикс протопал в угол, где стояло сверкающее туловище, поднял руку и почти нежно погладил новенький кожух.

– Я очень благодарен енотам, что они подарили мне этот корпус, – сказал механор, – Да только зачем это? Достаточно подлатать немного старый, и он еще вполне послужит.

– Просто мы тебя очень любим, – объяснил Скребун – Еноты в таком долгу перед тобой. Мы и раньше пытались что-нибудь сделать для тебя, но ведь ты нам никогда не позволял. Вот взял бы ты, и разрешил нам построить тебе новый дом, современный дом со всякими новинками. Красивый, железный. Ты подумай хорошенько, Дядюшка,

Дядюшка покачал головой:

– Это совершенно бесполезно, ведь я все равно не смогу там жить. Понимаешь, для меня дом – здесь. Эта усадьба всегда была моим домом. Только латайте ее время от времени, как мое туловище, и мне ничего другого не надо.

– Но ты совсем одинок.

– Ничего подобного, – возразил Бэмс, – Здесь полно народу.

– Полно народу? – переспросил Скребун.

– Это люди, которых я знал. Память.

Маленький механор тем временем не мог оторваться от нового корпуса:

– Ух ты, какое туловище! – восхищался Кикс, – Вот бы примерить.

– Кикс! – завопил Скребун, – Сейчас же пойди сюда. Не смей трогать…

– Оставь ты этого юнца в покое, – вмешался Дядюшка, – Пусть зайдёт, когда я буду посвободнее…

– Нет, этому не бывать, – отрезал Скребун.

Ветка поскреблась по оконной раме, тонкими пальцами постучалась в стекло. Брякнула черепица, ветер прошёлся по крыше легкой, танцующей походкой.

– Хорошо, что вы заглянули, – произнес Дядюшка, – Мне надо вам кое-что сказать.

Он покачивался в кресле взад-вперед, и один полоз поскрипывал.

– Меня не хватит навечно, – продолжал Бэмс, – Семь тысяч лет тяну, как ещё до сих пор не рассыпался.

– С новым туловищем тебя еще на трижды семь тысяч лет хватит, – возразил енот.

Старый механор покачал головой:

– Я не о туловище, а о мозге говорю. Всё-таки техника. Хорошо сработан, на совесть, но навечно его всё равно не хватит. Рано или поздно что-нибудь поломается, и тогда конец моему мозгу.

Кресло поскрипывало в притихшей комнате.

– А это значит смерть, и я умру, – продолжал Дядюшка, – просто умру. Все правильно – так положено. Так всё и устроено в мире. Все равно от меня уже никакого толку. Был я когда-то нужен. Но стал стар. Очень стар.

– Да что ты такое говоришь, Бэмс? Ты нам всегда будешь нужен, – мягко возразил Скребун, – Как мы без тебя? Без тебя нам не справиться.

Но Дядюшка продолжал своё, словно и не слышал его:

– Помолчи, лучше послушай меня. Мне надо рассказать вам про Раскиных. Надо вам объяснить. Чтобы вы поняли.

– Конечно говори. Я постараюсь понять, – ответил енот.

– Вы, еноты, называете их раскиными, но это ничего. Называйте как хотите, лишь бы вы знали, кто они такие.

– Да ты сам иногда называешь их людьми, а иногда называешь раскиными, – заметил Скребун, – Не понимаю.

Дядюшка продолжил:

– Все те, кого ты имеешь в виду, говоря «раскины», были люди, и они правили Землей. И среди них была одна семья по фамилии Раскин. У всех человеческих семей разные фамилии. У этой семьи, повторюсь, фамилия – Раскин. Вот эти самые Раскины и сделали для вас великое и замечательное дело.

Скребун с любопытством спросил:

– Какое замечательное дело?

Дядюшка крутнулся вместе с креслом и остановил его, обратившись к еноту:

– Я стал забывчивым, всё забываю. Чуть что, сбиваюсь.

– Ты говорил о каком-то замечательном деле, которое сделали для нас раскины.

– Что? Ах, да. Вот именно. Вы должны присматривать за ними. Главное – присматривать.

Он медленно раскачивался в кресле, а мозг его захлестнули мысли, перемежаемые скрипом качалки:

«Вот же чёрт возьми, чуть не сорвалось с языка, – говорил он себе, – Чуть не погубил мечту…

Но я вовремя вспомнил. Да, Иван Раскин, я вовремя спохватился. Я сдержал слово, Иван. Я не сказал Скребуну, что еноты когда-то были всего-навсего бессовестными воришками, и что обязаны людям своим сегодняшним положением. Ни к чему им об этом знать. Пусть держат голову высоко. Пусть продолжают свою работу. Старые легенды забыты, и не надо извлекать их из той глубины.

А как хотелось бы рассказать им... Видит бог, хотелось бы рассказать. Предупредить их, чего надо остерегаться. Рассказать им, как мы искореняли старые представления у дикарей, которых привезли сюда из Европы. Как отучали их от того, к чему они привыкли. Как стирали в их мозгу понятие об оружии, как учили их миру и любви.

И как мы должны быть начеку, чтобы не прозевать тот день, когда они примутся за старое, когда возродиться старый человеческий образ мыслей».

– Но ты же сказал.., – не унимался Скребун.

Дядюшка сделал рукой отрицательный жест:

– Это пустяки, не обращай внимания, Скребун. Мало ли что плетёт старый механор. У меня иной раз жужжит в транзисторах, и я начинаю заговариваться. Мозги перегреваются. Слишком много о прошлом думаю, а ведь ты сам говоришь, что прошлого нет.

Кикс присел на корточках, глядя на Дядюшку:

– Конечно же, нет, – подтвердил он, – Мы со Скребуном проверяли и так, и сяк – все данные сходятся, все говорят одно. Прошлого нет. Никогда и не было!

– Ему негде быть, – подтвердил слова маленького механора Скребун, – Когда идешь назад по временной оси, тебе встречается совсем не прошлое. а другой мир, другая категория сознания. Хотя вокруг всё то же самое, или почти то же самое. Те же деревья, те же реки, те же горы, но всё-таки это иной мир. Потому что он по-другому существовал, по-иному двигался. Предыдущий миг времени – вовсе не предыдущий миг, а совсем другой, особый сектор времени. Мы все время живём в пределах одной и той же секунды. Двигаемся в её рамках, в рамках крохотного отрезка времени, который отведен нашему миру.

– Наш способ измерять время никуда не годится, – подхватил Кикс, – Именно он и мешал нам верно представить себе время. Мы всё время думали, что перемещаемся во времени, а фактически всё было по-другому, и совсем не похоже на наше представление о нём. Мы двигались вместе со временем. Мы говорили: еще секунда прошла, еще минута прошла, еще час, еще день, – а на самом деле ни секунда, ни минута, ни час никуда не делись. Все время оставалась одна и та же секунда. Просто она двигалась – и мы двигались вместе с ней. Координаты оказались иными.

Бэмс кивнул:

– Я понял эту мысль. Получается, как, например, брёвна в реке. Или как щепки, которые несет течением. На берегу одна картина сменяется другой, а поток все тот же.

– Сравнение подходящее, – сказал Кикс, – С той лишь разницей, что время – твёрдый поток, и разные миры в нём зафиксированы крепче, чем брёвна в реке.

Дядюшка склонил голову, искоса глядя на енота:

– И как раз в этих других мирах живут жутеры?

Скребун кивнул:

– Так и есть. А где же им еще жить?

– И ты теперь, я думаю, строишь планы, как проникнуть в эти миры? – вопросительно заключил Дядюшка.

Скребун легонько почесал между ушами.

– Ну конечно же, он чертит в голове план, – подтвердил Кикс, – Мы ведь нуждаемся в пространстве.

– Но ведь жутеры…

Енот поднял вверх лапу, перебивая Бэмса:

– Может быть, они не все миры заняли. Может быть, есть ещё свободные. Если мы найдем незанятые миры, они нас выручат. Если не найдем – нам туго придется. Перенаселение вызовет волну убийств. А волна убийств отбросит нас к тому месту, откуда мы начинали. Но такое пространство нам не подходит. Надо что-то делать...

– Убийства уже происходят, – тихо произнес Дядюшка.

Скребун наморщил лоб и прижал уши:

– И убийства эти какие-то странные. Убьют, но не съедают. И крови не видно. Как будто шёл-шёл зверь – и вдруг упал замертво. Наши медицинские механоры скоро с ума сойдут. Никаких ни внутренних, ни внешних изъянов нет. Никаких причин для смерти.

– Но ведь умирают, – сказал Кикс.

Скребун подполз поближе к старому механору, и понизил голос:

– Я боюсь, Дядюшка. Боюсь, что…

– Чего же тут бояться?

– В том-то и дело, что есть чего. Бегун сказал мне об этом. И Бегун боится, что кто-то из жутеров… кто-то из жутеров проник к нам.

Порыв ветра потянул воздух из дымохода, прокатился невидным клубком под сливами. Другой порыв поухал совой в тёмном закоулке поблизости. И явился страх, заходил туда и обратно по крыше, глухо, осторожно стукая когтями по крыше.

Дядюшка вздрогнул и весь напрягся, укрощая дрожь. У него изменился голос:

– Никто еще не видел жутера, – проскрежетал он.

Енот возразил:

– А его, может, вообще нельзя увидеть?

– Возможно, это так и есть, – согласился Бэмс, – Возможно, его нельзя увидеть.

Но разве не это же самое говорил человек? Призрак нельзя увидеть, привидение нельзя увидеть, но можно ощутить их присутствие. Ведь вода продолжает капать, как бы туго ни завернули кран, и кто-то скребётся в окно, и ночью еноты на кого-то свистят, но поутру нет никаких следов.

Кто-то поскрёбся в окно.