Калейдоскоп

Глава 4

Глава 4

Раскин надел шлем искусственного интеллекта, и активировал программу формирования текста.

«Глава двадцать шестая», – подумал он, и сразу, буква за буквой начала появляться строка, появились слова: «Глава двадцать шесть».

На минуту Иван отключил набор текста, перебрал в уме данные и наметил дальнейший план, затем продолжил. На мониторе, одно слово за другим появлялась очередная страница его научной работы:

«Производственные линии продолжали работать, как прежде – под контролем механоров производя всё то, что производили прежде.

И механоры, зная, что это их право, – право и долг, – продолжали выполнять положенные функции, делая то, для чего их создали люди. Они работали, производя материальные ценности, словно было для кого производить, словно людей были миллионы, а не каких-нибудь пять тысяч.

И эти пять тысяч, – кто сам остался, кого оставили, – неожиданно оказались хозяевами мира с потребностями миллионов, оказались обладателями ценностей и услуг, которые всего несколько месяцев назад предназначались для миллионных масс.

Государств не существовало, Единого Мирового Правительства тоже не было, да и зачем оно, если все преступления и злоупотребления, предотвращаемые властями, теперь столь же успешно предотвращались внезапным изобилием, выпавшим на долю пяти тысяч. Кто же станет воровать и грабить, когда можно без этого получить всё, что тебе угодно. Кто станет тягаться с соседом из-за земельного участка, когда весь земной шар – сплошная незанятая делянка. Право собственности почти сразу стало пустой фразой в мире, где для всех наступила эра изобилия.

Насильственные преступления в человеческом обществе давно уже прекратились и, когда с исчезновением самого понятия материальных проблем право собственности перестало порождать трения – надобность в правительстве отпала. Вообще отпала надобность в целом ряде законов и условностей, которые человек начал вводить, едва появилась торговля. Стали ненужными деньги: ведь финансы потеряли всякий смысл в мире, где и так можно было получить всё, что нужно – выбирай, и бери.

С исчезновением экономических обязательств начали ослабевать и социальные. Человек перестал подчиняться обычаям и нормам, игравшим важную роль в пронизанном коммерцией мире.

Религия, которая из столетия в столетие теряла свои позиции, теперь совсем исчезла. Семья, которую скрепляла традиция и экономическая необходимость в кормильце и защитнике, распалась. Мужчины и женщины жили друг с другом без оглядки на взаимные обязательства, которые перестали существовать».

Раскин снова отключился, и на мониторе установился покой. Он поднял руки, снял шлем, перечитал последний абзац.

«Вот оно, – подумал он, – вот корень. Если бы не распались семьи. Если бы мы с Мариной не разошлись…»

Он потер бородавки на руке, мысли не останавливались:

«Интересно, чья у Романа фамилия – моя или её? Обычно, после развода они берут фамилию матери. Вот и я так поступил поначалу, но потом мать попросила меня взять отцовскую. Сказала, что ему будет приятно, а она не против. Сказала, что он гордится своей фамилией и я у него единственный ребенок. А у неё были ещё дети.

Если бы мы не разошлись… Тогда было бы ради чего жить. Если бы не разошлись, она не выбрала бы Сон, не лежала бы сейчас в забытьи в Обители.

Интересно, какие сны она выбрала, на какой искусственной жизни остановилась? Хотел спросить, но не решился. Да и не пристало спрашивать о таких вещах…»

Он снова взял шлем, надел его на голову и привел в порядок свои мысли. Текст оживился новыми словами:

«Человек растерялся. Но ненадолго. Он пытался что-то сделать. Но недолго. Потому что пять тысяч человек не могли заменить миллионы, которые спустились в Каверну, чтобы в странном, новом облике начать лучшую жизнь. У оставшихся пяти тысяч не было ни сил, ни идей, ни стимула.

Сыграли свою роль и психологические факторы. Традиция — она тяжелым грузом давила на сознание тех, кто остался. Постулаты Серемара принудили людей быть честными с собой и с другими, и как итог – раскрыли всем глаза на тщетность их стараний. Великая теория этого мудрого кормыша не признавала притворной доблести. А между тем оставшиеся пять тысяч больше всего нуждались именно в ней – бездумной доблести, не отдающей себе отчета в том, что ей противостоит. Все их усилия выглядели жалкими перед тем, что было совершено до них, и в конце концов они поняли, что пяти тысячам не под силу осуществить мечту миллионов.

Всем жилось хорошо. Так зачем терзаться? Есть еда, одежда, есть крыша над головой, есть приятное, дружеское общение, развлечения. Есть все, чего только можно себе пожелать.

И человек прекратил попытки что-то изменить. Он наслаждался жизнью. Стремление достичь чего-то ушло в небытие, вся жизнь людей превратилась в рай для пустоцветов. Пассионарии исчезли…».

Раскин снова снял шлем, протянул руку и отключил программу. Но поток мыслей не останавливался:

«Если бы нашёлся хоть один желающий прочесть то, что я напишу, – думал он, – Хоть один, кто действительно хочет прочесть и осознать. Хоть один, способный понять, куда идет человек. Конечно, можно им рассказать об этом. Выйти на улицу, хватать каждого за рукав и держать, пока всё не выскажу. И ведь они меня поймут – учение Серемара есть в каждом. Поймут, но вдумываться не станут, отложат впрок где-нибудь на задворках памяти, а извлечь оттуда потом будет просто лень.

Будут предаваться все тем же бессмысленным занятиям, предаваться удовольствиям, или проводить время за все теми же глупыми хобби, которые заменили им труд. Поздеев со своим отрядом шальных механоров ходит и упрашивает соседей, чтобы позволили переоборудовать их дома. Алтунян днями изобретает новые алкогольные напитки. Ну, а Иван Раскин убивает двадцать лет, копаясь в истории единственного ныне поселения людей на Земле...»

Тихо скрипнула дверь, и Раскин обернулся. В комнату неслышно вошел механор.

– Да, в чем дело, Помощник?

Механор остановился – туманная фигура в полумраке кабинета.

– Пора обедать, хозяин. Я пришел узнать…

– Да что придумаешь, то и годится, – сказал Иван, – Да, положи-ка дров в камин.

– Дрова уже положены, хозяин.

Помощник протопал к камину, наклонился, в его руке мелькнуло пламя, и щепки занялись.

Влившись в кресло, Раскин глядел, как огонь облизывает поленья, слушал, как они тихо шипят и потрескивают, как в дымоходе просыпается тяга.

– Огонь, это так красиво, – сказал Помощник.

– Тебе нравится?

– Очень нравится.

– Генетическая память, – сухо произнес Иван, – Воспоминание о кузнице, в которой тебя выковали.

– Никогда так не думал. Вы это точно знаете, хозяин?

– Да нет, конечно, я пошутил. Просто мы с тобой оба ископаемые. Теперь мало кто держит камины. Незачем. А ведь есть в них что-то честное, успокаивающее.

Он поднял глаза на картину над камином, озаряемую колышущимся пламенем. Помощник проследил его взгляд.

– Очень жаль, хозяин, что с Мариной Александровной всё так вышло, – сказал он.

Раскин покачал головой:

– Нет, это не вышло, это она сама так захотела. Покончить с одной жизнью и начать другую. Будет лежать там, в Обители, и спать много лет, и будет у неё другая жизнь. Причём счастливая жизнь. Потому что она её сама задумала.

Его мысли обратились к давно минувшим дням в этой самой комнате. Снова глянув на картину, он сказал:

– Эту картину написала она. Долго работала, всё старалась поточнее передать то, что её занимало. Иной раз смеялась и говорила мне, что я тоже здесь изображён.

– Я не вижу вас на ней, хозяин, – сказал механор.

– Верно, меня там нет. А впрочем, может быть, и есть. Не весь, так частица. Частица моих корней. Этот дом на картине – усадьба Раскиных в Западной Сибири. А я тоже Раскин, но как же я далек от этого дома, как далек от людей, которые его построили.

– Западная Сибирь не так уж далеко, хозяин. Можно даже сказать, что совсем рядом.

– Верно. Недалеко, если говорить о расстоянии. В других отношениях гораздо дальше.

Он почувствовал, как тепло камина, наполняя кабинет, мягко тронуло его за лицо.

…Этот дом слишком далеко – и совсем не в той стороне.

Утопая ступнями в ковре, механор тихо вышел из комнаты. А Раскина одолевали тяжёлые думы:

«Она долго работала, всё старалась поточнее передать то, что её занимало. А что её занимало? Я никогда не спрашивал, и она мне никогда не говорила. Помнится, всегда казалось, что, вероятно, она говорила о дыме – как ветер гонит его по небу; об усадьбе — как она приникла к земле, вросла в неё, сливаясь с деревьями и травой, укрываясь от надвигающегося ненастья.

Но, может быть, что-нибудь другое? Какая-нибудь символика, какие-нибудь черты, роднящие дом с людьми, которые его строили?»

Он встал, подошел ближе и остановился перед камином, запрокинув голову. Теперь он отчётливее различал мазки, и картина смотрелась не так, как на расстоянии. Видно технику, основные мазки и оттенки – приёмы, которыми кисть создает иллюзию. Подумал:

«Видна надёжность. Она выражена в самом облике крепкого, добротного строения. Стены из неотёсанного камня. Стойкость. Она в том, как здание словно вросло в землю – цоколь оброс мхом и травой. Во всём его облике явственно видна суровость. упорство, некоторая сумрачность…»

Целыми днями она просиживала, настроив камеру на усадьбу, прилежно делала эскизы, писала не спеша, часто сидела и просто смотрела, не прикасаясь к кистям. Видела енотов, – и по её словам, видела механоров, – но их она не показала, ей нужен был только дом. Одно из немногих сохранившихся поместий. Другие, веками остававшиеся в небрежении, разрушились, вернули землю под собой природе.

Раскин задумался:

«Но в этой усадьбе были еноты и механоры. Один большой механор, и, как она говорила – множество маленьких. Я тогда не придал этому значения – был слишком занят. Может быть, зря».

Он повернулся, прошел обратно к столу:

«Странно, если вдуматься. Механоры и еноты живут вместе. Один из Раскиных когда-то занимался этими зверьками, мечтал помочь им создать свою культуру, мечтал о двойной цивилизации – человека и енота».

В мозгу мелькали обрывки воспоминаний. Смутные обрывки сохранившихся в веках преданий об усадьбе. Что-то о механоре по имени Дядюшка Бэмс, который с первых дней служил семье Раскиных. Что-то о старике, который сидел на лужайке перед домом в своей качалке, глядя на звёзды и ожидая исчезнувшего сына. Что-то о довлеющем над домом проклятье, которое выразилось в том, что мир не получил учения хтоника Серемара.

Видеофон стоял в углу комнаты, словно забытый предмет обстановки, которым почти не пользуются. Да и зачем им пользоваться – весь мир сосредоточился здесь, в Синеграде.

Раскин встал, сделал несколько шагов, потом остановился. Все номера кодов вызова в каталоге, а где каталог? Скорее всего в одном из ящиков стола...

Он вернулся к столу, начал рыться в ящиках. Охваченный возбуждением, искал нетерпеливо, словно терьер, ищущий кость.