Козлоногий Бог

Глава 16.

На следующее утро Хью хотел было попрощаться с мисс Уилтон перед своим отъездом, но этого не допустила миссис Макинтош, заявив, что они ожидают врача. Однако он был удостоен сообщения о том, что мисс Уилтон хорошо спала минувшей ночью и этим утром чувствовала себя намного лучше. Хотя ее рецепт отлично сработал, миссис Макинтош не собиралась рисковать с превышением дозы. Посему Хью пришлось довольствоваться тем, чтобы заказать отправку огромного букета цветов у очень дорогого флориста, на которого можно было положиться в создании стильной композиции и который уж точно не использовал в работе несвежие цветы, поскольку получатель подарка вряд ли сообщил бы о том, что он был просрочен.

Страшный грохот встретил Хью при его приближении к ферме, и он увидел, что мистер Пинкер сдержал свое слово и теперь это место выглядело так, как если бы в него попала бомба. Весь хлам из неприглядных лачуг во дворе был свален в кучу в самом центре, обещая превратиться в знатный костер. Как только он пробрался через грязь, из двери навстречу ему вышла пара молодых людей, нагруженных гнилыми досками, с которых все еще свисали остатки ярких цветастых обоев. Начало было положено.

Теперь можно было увидеть сводчатую арку и изысканные столбы галерей, окружавших двор со всех четырех сторон. На востоке к галереям не примыкало никаких зданий и над ними нависали шотландские ели, роняя иголки и шишки на их покрытую лишайником каменную крышу. На севере на них отбрасывала тень крутая крыша часовни. На юге к ним примыкал жилой дом; на западе — главное здание старого монастыря.

Он вошел в главное здание через большую дверь, которая была широко открыта, и обнаружил, что последние из оставшихся перегородок уже лежали на полу и можно было рассмотреть большие комнаты. Они находились по обе стороны от большого холла с его сводчатой крышей и изящной винтовой лестницей из камня. Похоже, что все здание было каменным, деревянными здесь были только двери. Хью подумал о холоде долгих зим и заключенных монахах в их неотапливаемых кельях; в двух просторных комнатах были большие каменные камины, но он сомневался, что заключенным была от них хоть какая-то польза.

И все же место не навевало на него меланхолии. Казалось, что ужасные события, ознаменовавшие конец его церковной карьеры, были сметены прочь, и теперь оно было возвращено в дни своего возведения, когда его хозяин, полный новых надежд, положил начало своему рискованному предприятию.

Хью прогуливался по своим владениям. Рабочие были заняты тем, что ломали грубые доски, которые портили старую часть здания, а в жилом доме делали ремонт опытные мастера. Старый Пинкер чинил оконные рамы.

— Нужно позаботиться о том, чтобы здесь можно было пережить непогоду, прежде чем приступать ко всему остальному, — сказал он в ответ на приветствие Хью. Старая кухонная плита уже была вырвана с корнем, открыв вид на прекрасный камин, находившийся за ней.

— У меня есть пара подставок, которые отлично сюда впишутся, — сказал мистер Пинкер. — Подставок для дров , — подумав, уточнил он. — Стыд и позор тому, кто прячет такой камин. Так что на счет покраски? Как по мне, я бы предпочел милый жизнерадостный розовый; ну или же теплый зеленый цвет. Но вы можете сами выбрать, какой хотите.

Хью взял его очаровательную маленькую книжечку с образцами.

— Я бы взял ее с собой, если можно, — сказал он.

— Конечно, — ответил мистер Пинкер. — Лучше всего посоветоваться с хозяйкой. Тогда она получит то, что хочет и в доме будет мир. А если нет, то мира не будет. Мужчину не должно волновать, что там на стенах. Я полагаю, вы хотите побелить балки? Это будет сложная работенка, но мы с ней справимся, вы только скажите. Они, кстати, дубовые, и прятать их стыдно и грешно.

Прибыв в Торли, Хью не стал бродить по Биллингс-Стрит, как собирался поначалу. Внутри него происходило нечто, что заставляло его погрузиться в размышления, и теперь он хотел остаться в одиночестве.

Он пытался понять, что же все-таки произошло в верхней комнате музея, где он предположительно упал в обморок. Но было ли это обмороком? Последним, что он слышал перед тем, как потерять сознание, был звон большого колокола Аббатства, отбивавший час дня, а когда он пришел в себя, часы отбивали пятнадцать минут второго. Он сидел на стуле, когда потерял сознание, и сокрушенно лежал на полу, довольно далеко от него, когда пришел в себя. Человеку требуется гораздо меньше времени, чем четверть часа, чтобы упасть навзничь во время обморока. Кроме того, с этого момента произошла заметная перемена в отношении к нему Моны Уилтон; она начала бояться его, в этом не могло быть ошибки. И Джелкс тоже заметно к нему охладел. Хью с удивлением осознал, что предательство этих двух новых друзей ранило его куда глубже, чем неверность жены или равнодушие матери.

Единственное, о чем он думал, не переставая, было странное выражение Моны: «Мы должны помочь Амброзиусу проявиться. Передайте ему привет», и волна странных чувств, накрывшая его после ее слов. Он некогда читал о подобных вещах и был поверхностно знаком со спиритуалистическими идеями, поэтому ему внезапно пришла в голову мысль о том, что развоплощенный Амброзиус мог вернуться и использовать его в качестве медиума. Но может ли человек войти в транс, не подозревая об этом? Этого он не знал.

Однако эта идея не воодушевила его. Его нисколько не привлекала возможность обладания способностями к трансмедиумизму. Ему всегда казалось, что это занятие для женщин. Однако к Амброзиусу он испытывал невероятное сочувствие. Абсолютно сокрушающее сочувствие, ибо Амброзиус был последним, о чем он подумал перед тем, как потерять сознание. Ему показалось, что в точности также, как в ту ночь, когда фантазии обернулись кошмаром, он очень ясно осознал, что Амброзиус пытался сделать и как он, должно быть, при этом себя чувствовал, и в какой-то момент он на самом деле отождествился с умершим монахом и скорее чувствовал это сам, нежели размышлял о чувствах другого человека.

И в этот момент Мона Уилтон коснулась его руки. И тогда Хью почувствовал себя так, как чувствуют себя женатые мужчины, чьи лучшие дни давно остались в прошлом, не смотря на то, что он никогда не был обделен женским вниманием, даже не будучи привлекательным, и случайные прикосновения женщин на вечеринках давно для него ничего не значили. Но когда Мона положила свою руку на его запястье, его реакция была такой же, какой могла бы быть реакция Амброзиуса. Но что все это значило? Он испытал столь же огромное потрясение, какое, как можно было ожидать, испытает в душе монах, совершенно непривычный к обществу женщин и тайно порвавший со своей религией со всеми ее запретами, став приверженцем культа Пана.

Это стало для него ошеломляющим открытием и Хью, сидя у камина в душной маленькой комнатке гостиницы «Грин Мэн», погрузился глубоко в свои мысли.

Но как только это произошло, он ощутил, что с ним снова произошла та же самая перемена. На некоторое время он стал Амброзиусом. И теперь он почувствовал в себе невероятную концентрацию воли, энергии и решимости, и одновременно с тем хитрости и осторожности, которые были присущи монаху-вероотступнику. Он снова путешествовал во времени и пространстве, и его это пугало. Но в то же время он чувствовал странное оживление и возрастающую в нем силу. Подобное чувство возникает за рулем гоночного автомобиля, когда с успехом выходишь из рискованной ситуации, или в тот критический момент на скалистом утесе, когда, наконец, поднимаешься наверх и переваливаешься через край. Именно поэтому он всегда тянулся к риску и занимался опасными видами спорта — из-за этих потрясающих моментов возбуждения, делавших его совсем другим человеком.

Но возможно ли было воспроизвести подобное ощущение усилием воли, просто размышляя об умершем и давно ушедшем монахе? Похоже, что это было возможно. Он должен был спросить об этом Джелкса. Чувство снова исчезло, хоть и оставило после себя следы оживления. Он снова сосредоточился на мысли об Амброзиусе, пытаясь вызвать его перед своим мысленным взором и увидеть его таким, каким он должен был быть в его черном одеянии и с аскетическим ястребиным лицом, но попытка получить хоть сколько-нибудь ясный результат провалилась. Ему было бы легче, если бы у него перед глазами было изображение Амброзиуса, напоминающее о его внешности. Он потянулся за картонным конвертом, который забрал у фотографа по пути в Торли, но который, в своей одержимости новой идеей, забыл открыть, разорвал его и взял в руки фотопластинку. Изображение он начал изучать предельно тщательно.

Манера рисования была чрезмерно изумительной; держа фотопластинку на расстоянии, как держат современные картины, когда хотят тщательно их рассмотреть, он обнаружил, что увеличение изображения создает тот же самый эффект сияния, который можно увидеть на полотнах импрессионистов. Игра света и теней на фотографии создавала ощущение, что ткань одеяния была строгой и тяжелой, а складки капюшона были жесткими, как если бы материал был грубым и немнущимся, что скорее всего соответствовало действительности. Сильный импрессионистский эффект, который изображению художника-миниатюриста придало увеличение, по-особому оттенял черты лица и головы, а также рук с длинными пальцами. Из-под подола одеяния выглядывала босая нога в сандалии. Он испытал странное чувство, глядя на обнаженную плоть человека, который был приговорен к кошмарной смерти.

Он поднес изображение ближе, чтобы разглядеть лицо монаха. Оно было изображено в профиль в то самое время, когда он склонился над своей пологой партой с ручкой в руке. Хью мечтал о том, чтобы здесь было изображение всего лица, чтобы он мог взглянуть ему в глаза. Видя только эти черты, Хью пытался воссоздать по ним сущность этого человека. Высокий лоб под коротко остриженными волосами, как он рассудил, должен был быть узким, как и его собственный. В то же время ему казалось, что у Амброзиуса должно было быть лицо с несколько квадратной челюстью. Те короткие волосы, что торчали вокруг шапочки, закрывавшей тонзуру, были, насколько он мог судить, темными, в то время как цвет его собственных волос был невзрачным, мышино-коричневым — цветом, который так любили осветлять мнимые блондинки. Хью видел контраст между своим невзрачным лицом и изображенным лицом с ястребиными чертами; своей собственной бесцельной расслабленностью и собранностью этого человека даже тогда, когда он просто сидел за партой. Он с полной ясностью осознал, что именно сила человеческого характера и притягивала его к Амброзиусу; в то время как он сам, Хью, не имел никакой силы и просто скатился в пассивное состояние, которое было смертью при жизни, когда не смог справиться с проблемами.

Ему казалось, что Амброзиус воплощал собой всё то, чего не было в нем самом, и к тому же был гораздо лучшим человеком. Но в то же время Хью всегда ощущал это в людях, которые ему нравились. Всегда, когда он видел что-либо достойное восхищения, он понимал, что в нем самом этого не было и что бесполезно было пытаться развить это в его собственной пассивной и ни на что не способной натуре.

В этот момент вошла миссис Паско с его чаем и он отложил изображение в сторону, чтобы помочь ей расчистить место для подноса среди книг и бумаг, которыми он завалил стол. Пока он занимался этим, изображение попалось ей на глаза.

— Боже, неужели это вы в такой забавной одежде, мистер Пастон? — спросила она. — Такое разительное сходство!

Когда она удалилась, Хью пошел наверх, не смотря на заваривающийся чай, и взял свое зеркало для бритья. Затем, позируя до тех пор, пока не получится правильный угол обзора, он смог увидеть собственный профиль, отраженный в засиженном мухами зеркале над каминной полкой. В наличии сходства не было никаких сомнений. Даже хозяйка гостиницы видела это.

Он откинулся на спинку стула, совершенно позабыв о чае. Это было невероятно. Вот он, живая копия умершего монаха, к которому он чувствовал такую глубокую симпатию и чей дом он приобрел. И что все это значило? Он поднялся, накинул свое кожаное пальто, пошел и забрал машину из-под навеса, под которым она стояла, и помчался по долгой дороге к Монашеской Ферме.

Когда он приехал, здесь никого не было, ибо мистер Пинкер отозвал своих людей для того, чтобы оказать первую помощь коровнику, грозившему обрушиться на своих обитателей. Уже начинало темнеть, когда Хью решил совершить обход вокруг зданий, и обойдя всю территорию вдоль неровной линии поля, остановился и стал их рассматривать.

Он внимательно разглядывал западный фасад с его высоким фронтоном, который покрывал маленькую часовню с ее нишей, лишенной статуи, которая казалась пустой глазницей на бледном фоне западного неба. Планировалось, что ниша будет сломана и превращена в окно, но этого еще не было сделано. Он разглядывал маленькие решетки под карнизом, которые отмечали каждую монашескую келью. Сквозь высокие окна комнат с каждой стороны были видны очертания лестниц и досок, которые использовались малярами. Идти туда, где было так много современных строительных приспособлений, у него не было желания, поэтому он повернул влево и, используя свой дубликат ключа, вошел в здание, которое когда-то было большой монастырской часовней.

Последний раз, когда он его видел, весь западный ряд был заколочен досками, и он нисколько не удивился тому, что стена в какой-то момент обвалилась и подверглась столь грубому ремонту. Немощеный пол, весь в следах птичьего помета, такого же твердого, как и цемент, его тоже нисколько не удивил. Но теперь, когда он вошел, ему бросились в глаза колоссальные перемены.

Грубая обшивка с западной стороны была убрана, открыв взору каменное сводчатое окно-розу прекрасных пропорций, в котором все еще тут и там держались в самых высоких углах фрагменты разноцветного витража. Земляной пол был вырыт и под ним обнаружилась узорчатая плитка. В углу под окном, аккуратно уложенные на старый мешок, лежали осколки цветного битого стекла, которые очевидно были откопаны из-под земли во время работы над полом. Мистер Пинкер ничуть не соврал, сказав, что знает, как обращаться со старыми зданиями.

Хью был восхищен. Он уже предвкушал то время, когда будет увлеченно соединять вместе кусочки стекла, словно части сложной головоломки, и помещать каждый из них на свое место в общем узоре.

Стоя под западным окном, сквозь которое проникали последние лучи закатного солнца, он смог, наконец, разглядеть крышу, которую у него не получалось увидеть во время его прошлых визитов, когда западное окно еще было заколочено. Он увидел, что крыша была крутой и очень высокой для здания такого размера, и что она была поделена на пять отсеков опорными столбами. В каждом отсеке, насколько он мог различить в этих последних солнечных лучах, падавших с западного горизонта, находилась огромная крылатая фигура, чьи смутные очертания напоминали ангела.

Восточная сторона, вопреки церковным обычаям, представляла собой глухую стену без окон, и Хью мог различить смутные очертания рисунков на высоте, занимавших всю ее огромную площадь. Он медленно подошел ближе и как только расстояние сократилось, изображение на стене стало более четким и он смог различить, что это был рисунок раскидистого зеленого дерева, украшенного разноцветными фруктами. Десять из них, посчитал он, с выцветшими остатками краски основных изначальных цветов, были сгруппированы в ровные треугольники, три по три, и один странным образом располагался ниже почти у самого основания ствола.

В самом центре, как если бы он был горшком, из которого произрастает древо, располагался квадратный каменный пьедестал, похожий на усеченную колонну высотой до пояса. Хью терялся в догадках, для чего бы он мог быть предназначен, ибо он находился в точности в том месте, где должен был стоять алтарь, и на нем, вероятнее всего, должна была располагаться какая-либо статуя. На каменной кладке стены можно было легко различить отметки в тех местах, к которым прилегал алтарь, и он, похоже, полностью закрывал собой каменный постамент.

В трех шагах от нефа часовни находилось святилище, в котором облицовка уступала место мозаике. Он увидел, что на мозаике было изображено двенадцать знаков Зодиака с семью планетами вокруг них, а в центре располагались символы четырех стихий — земли, воздуха, огня и воды. Это была точная репродукция картины, которую он видел в одной из книг Джелкса.

— Сдается мне, что это не христианская церковь, — сказал Хью самому себе.

И вдруг до него дошло, чем был этот странный каменный пьедестал, скрываемый алтарем. О подобной конструкции он читал в другой книге Джелкса. Одно из обвинений, выдвигаемое Тамплиерам, заключалось в том, что они делали алтари из кубических камней, предназначавшиеся для бога-козла, Бафомета, и скрывали их под деревянными церковными алтарными столами, открывающимся наподобие дверей в шкафу, поэтому непосвященные не могли ни о чем догадываться.

Хью был поражен до глубины души. Эта часовня, снаружи казавшаяся христианской, была языческой внутри. Не удивительно, что они замуровали Амброзиуса!

Вскоре стало слишком темно для того, чтобы разглядеть что-либо еще в этом мрачном здании, и Хью уселся на строительную тележку, которая стояла близ него, задаваясь вопросом, для чего все это было нужно. И как только он сел, он испытал странное ощущение. Ему начало казаться, что часовня является точкой пересечения всех сил во Вселенной и все они сходились в ней воедино. Он сидел, пытаясь вслушиваться в звук течения этих потоков, и они, неуклонно продолжая свой бег, звучали для него, словно водопад. В часовне становилось все темнее и темнее, но ему казалось, что он мог бы просидеть здесь всю ночь, просто вслушиваясь. Затем мысль о том, что уже становится поздно и ему стоило бы вернуться обратно к ужину, который приготовила ему миссис Паско, ворвалась в его голову, и ощущение тотчас же бесследно исчезло, заставив его вернуться к нормальному восприятию этого заброшенного места. Он встал, на ощупь пробрался вокруг зданий, и, с облегчением включив фары, вернулся в Грин Мэн, где миссис Паско стояла над ним до тех пор, пока он не съел свой ужин, чтобы он не проквасил его точно также, как и чай.

Устроившись у огня после еды с чашкой чая и сигаретой, чему он был научен у Джелкса, Хью принялся разбираться в сложившейся ситуации. Несомненно, Монашеская Ферма играла в ней не просто первостепенную роль; она, фактически, полностью поработила его. Он хотел, чтобы силы древних Богов Греции одержали победу над средневековым монашеством. И потом, здесь был еще Амброзиус, который представлял для него всепоглощающий интерес и который, в конечном итоге, когда он получил его увеличенный портрет, оказался его собственным двойником. А еще здесь была Мона Уилтон, которая, как казалось на первый взгляд, не была особенно к нему расположена, но которая постепенно становилась для него — он в точности не мог сказать, кем. Другом, без сомнений, но было бы странно называть так отношения с женщиной, которая была моложе него.

Хью привык к обществу женщин, воспринимавших любовные игры как нечто само собой разумеющееся, но Мона, очевидно, совершенно не хотела, чтобы он флиртовал с ней — фактически, она бы решительно возражала против любой его попытки это сделать. Он подозревал, что даже в качестве друга она не позволит ему слишком сблизиться с ней, за что он ее очень уважал, ибо он знал, к чему может привести дружба при таких обстоятельствах, да и как Моне было понять, что это не было игрой с его стороны? В каком-то смысле ему даже нравилась такая неназванная дружба, в которой было сильное чувство привязанности и открытости, и это было лучше, чем какие-либо другие, более явные и понятные отношения, которые могли привести к конфузу; но с другой стороны, мужественность, проснувшаяся в нем впервые с тех пор, как его ударили по голове и бросили умирать в его медовый месяц, хотело во что бы то ни стало продолжить эту дружбу, хотя и проявляло себя очень осторожно, стараясь не называть возникшие чувства никакими другими словами.

Амброзиус, Пан и мистер Пинкер вместе взятые ушли в царство забытых вещей, как только Хью занялся обдумыванием проблемы Моны Уилтон, ибо до него постепенно доходило, что он привязывался к ней все больше. Нет, он не был в нее влюблен, как он был влюблен в свою жену, которая была очень красивой и чувственной женщиной, но просто был привязан к ней, и он не мог объяснить этого никак иначе даже себе самому. Мона Уилтон была очень далека от образа чувственной женщины. Она общалась с ним, как с братом, не позволяя себе ничего большего. Хью настолько привык к этому глубокому, внутреннему, духовному одиночеству души, которое тяжким бременем ложится на плечи любого, кто живет среди враждебного окружения, что воспринимал его как естественную судьбу человека, никогда не знавшего ничего другого. Еще в школе ему в память врезались строчки, хотя все творения имажинистов были давно позабыты:

Мы – словно острова в житейском море:

Проливы между нами и потоки.

Рассеявшись в безудержном просторе,

Мы – миллионы смертных – одиноки![36]

Они показались ему, даже когда он читал их впервые, провозглашением неизбежной истины, и жизнь только подтверждала это. Единственный близкий контакт, который он когда-либо сумел с кем-либо установить, был у него с Тревором Уилмотом — потому что Тревор знал, как найти к нему правильный подход. Естественно, Тревор не мог не держаться за связь с дойной коровой. А потом, когда вся правда всплыла на дознании и сорвала с него, наконец, клочья последнего человеческого взаимодействия, произошла встреча со старым Джелксом с мгновенным возникновением необъяснимой привязанности между ними. И странным было то, что Джелкс не только ничего не хотел от него, но и, наоборот, считал себя самого подателем благ — и так оно и было на самом деле. Даже предложение Хью установить телефон было воспринято холодно. Хью привык в ответ на любые предложения, от коктейля до машины, слышать бурные аплодисменты. Постепенно он дошел до того, что не мог представить себе никакого иного способа доставить другим людям удовольствие, кроме как дать им нечто гораздо более соблазнительное, чем то, о чем они посмели бы попросить самостоятельно. Однако он быстро понял, что пытаясь применить тот же метод к Джелксу и Моне, он вгонял Мону в краску, а Джелкса доводил до бешенства.

Отчаянно желая подружиться с Моной, он при этом совершенно не знал, как найти к ней подход. Единственную вещь, которую он подарил ей, зеленое пальто, она упрямо считала заимствованной — «ох, послушайте, я испачкала ваше пальто», — сказала Мона, когда она обнаружила масляное пятно на подкладке — и аккуратно складывала его и оставляла в машине после каждой поездки. Он знал, что таким образом Мона тактично говорила ему «Я не продаюсь»; он знал, что подбирать к ней код нужно иначе, нежели к тем, с кем он привык общаться, тем, кого, подари он им пальто, он легко мог бы обнять в нем за талию. Мона бы, конечно же, сразу же, бросила это пальто ему в лицо, если бы он так сделал. Хью острее, чем обычно, ощутил, что единственным, что он мог предложить кому-либо другому, были его деньги, а если они были им не нужны — ну что он, бедняга, еще мог им дать?

Хью лег в постель в очень подавленном настроении; лежа на спине и пытаясь представить Грецию, он преуспел лишь в том, чтобы представить свою мать, которая, казалось, была на него рассержена. Любопытный и печальный факт заключается в том, что неинтересные люди страдают точно также, как и любимцы толпы.