Козлоногий Бог

Глава 24.

По истертым ступеням извилистой каменной лестницы Хью поднялся наверх и оказался в часовне под крышей. Из мебели здесь был только гластонберийский стул, шкаф в стене и сундук. Именно такую мебель мог иметь в своем распоряжении Амброзиус, за исключением, разве что, лежащего здесь тростникового коврика, который мог бы защитить его ноги от холода каменного пола — тот был роскошью, которую он едва ли мог себе позволить. Хью плюхнулся на гластонберийский стул, положил руки на подлокотники, еще сильнее натянул капюшон на голову и стал размышлять.

Он не имел привычки к долгим размышлениям, ведь для современного западного общества это было почти утраченным искусством, однако он перенял пару секретов этого ремесла у Джелкса и поскольку предмет, над которым он намеревался поразмышлять, был его всепоглощающим интересом, у него не возникло проблем с тем, чтобы полностью сосредоточить на нем свой разум, что в обычных обстоятельствах было способностью, которая приобреталась медленно и с большим трудом.

Он хотел постичь смысл происходящего; более того, он чувствовал, что это было ему необходимо. Разрозненными обрывками приходило к нему осознание на протяжении нескольких недель с момента смерти его жены и теперь он пытался сложить их вместе. Только так он мог бы заново воссоздать здание своей жизни на его прогнившем фундаменте. От Джелкса он узнал о способе просмотра событий в обратном порядке — о том, как мысленно следовать за проблемой от нынешнего момента до источника ее возникновения, шаг за шагом, вместо того чтобы начинать с воображаемой причины и пытаться понять, какое у нее может быть следствие. Пока он мысленно просматривал в обратном порядке всю свою жизнь, он снова и снова поражался тому, каким странным образом повторялись в ней одни и те же события, принимавшие при этом разные формы. Его дед и Джелкс были людьми одного типажа; его мать и его жена; его старая шотландская нянюшка и миссис Макинтош — одна лишь Мона была уникальной частью его жизненного опыта и он никогда не встречал раньше никого, похожего на нее — и тут он вспомнил о вспышке внезапного воспоминания, настигшего Амброзиуса, которого преследовала похожая на нее суккуба.

Он невольно поежился, когда мысли его вернулись к жизни Амброзиуса и разум его отшатнулся в сторону, словно испуганная лошадь. Он провел два часа в темном подвале, думая об Амброзиусе, усиленно размышляя о нем до тех пор, пока не воссоздал вокруг себя всю средневековую обстановку и не начал в ней жить, и не только испытывать эмоции, соответствующие тому времени, но и чувствовать так, как чувствовали в ту эпоху; однако теперь ему казалось, что все пережитое Амброзиусом пережил много лет назад он сам, и что хотя старые раны и были залечены, они все еще могли отдаваться болью по прошествии времени.

Он поразился, обнаружив, насколько реальными стали для него все эти вещи! Казалось, что это были не две разных жизни, но два периода одной, и что ранние годы Хью Пастона несли на себе следы переживаний, которые когда-то сломали Амброзиуса. Он мог представить себе то бессильное состояние, в котором пребывал бы Амброзиус, если бы ему удалось спастись, ведь это было ровно тем состоянием, в котором пребывал и сам Хью. Из прочитанных книг Хью узнал, что существовала огромная разница между человеком, пережившим сильное нервное потрясение, и врожденным невротиком; что в первом случае обострение могло пройти, но во втором болезнь была хронической. Каждый осматривавший его когда-либо врач заявлял, что Хью был невротиком; но если его состояние было вызвано переживаниями, из-за которых он сломался, будучи еще Амброзиусом, то не могло ли оно пройти также, как проходило у нормальных людей, переживших обычное нервное потрясение? Когда вызвавшие нервный срыв условия проходили и тело получало достаточный отдых, нормальный человек снова приходил в себя, получая возможность вернуться к своей привычной деятельности. Возможно ли было, что он, находясь в состоянии того глубокого потрясения, которое коснулось не только его личности, но и его бессмертной души, смог бы когда-нибудь снова вернуть себе свою духовную силу, если бы ему удалось прикоснуться к тем источникам жизни, которые питали Амброзиуса?

Он знал, что это были за источники. Амброзиус, изгой в своем монастыре, язычник в сердце своем, не взирая на всё свое священство, увидел проявляющегося в природе Бога и отрекся от аскетической доктрины, восклицающей «Грязь! Непристойность!» при виде естественных вещей. Амброзиус вовсе не был злобным последователем разрушительной силы в лице Сатаны по примеру старых ведьмовских культов; он искал жизни среди мертвецов и света среди средневекового мрака и смыкающихся вокруг него стен монастыря. Амброзиус был сломлен, потому что родился не в том времени; он почернел и был срезан также, как цветок, что распустился слишком рано. Но теперь времена изменились и целый век шел той же дорогой, что и Амброзиус, и путь его был расчищен Фрейдом и другими психологами; если предположить, что он сможет сделать то же, что и Амброзиус, и вернуться к главному источнику своего вдохновения, добравшись до времен, предшествовавших этой роковой трагедии средневековья, разве откажется он тогда от прикосновения к источникам жизни и не попытается оживить себя снова? Остановка на Амброзиусе не привела бы ни к чему хорошему; это было бы фатальной ошибкой, он только повторил бы трагедию; но и обойти Амброзиуса, оставив его без внимания, было все равно, что оставить в тылу непокоренную крепость; он осознал это, когда провел тот мрачный час в тяжелых раздумьях в темноте подвала, встретившись лицом к лицу со всеми своими страхами.

Суть проблемы Амброзиуса была в том, что в положении, в котором он находился, было чрезвычайно опасно для него отрекаться от ортодоксальной церкви и претендовать на осуществление всех своих естественных мужских желаний, которых не положено было иметь церковному деятелю. Суть проблемы Хью Пастона была удивительно схожей, за исключением разве что того, что запреты теперь произрастали из его собственной души, а не из внешних обстоятельств. Хью ужасно боялся соприкосновения с естественными вещами на фоне всей искусственности своей жизни, дабы каким-нибудь случайным образом не вызвать катастрофы. В его сознании первичные потребности приравнивались к катастрофической опасности, чем они вероятно и были в ситуации Амброзиуса. Раз обжегшаяся душа продолжает бояться того, что когда-то обожгло ее, даже после перерождения. Хью не справлялся именно с тем, на чем Амброзиус обжег себе пальцы.

Но предположим, что он смог бы вернуться еще дальше в прошлое, пройти туда, куда пытался пройти и Амброзиус? Это определенно того стоило, вот только как можно было это сделать? Он вспомнил о своей изначальной задумке — эвокации Пана путем соединения методов Святого Игнатия и совершенно далекого от святости Дез Эссента, декадентского героя Гюисманса, и внезапно осознал, что необъяснимым для него образом задуманное уже начало спонтанно осуществляться, но только в обратном порядке. Не только благодаря тщательнейшей «композиции места» можно было вызвать к жизни соответствующее Присутствие, но и однажды преуспев в вызове Присутствия, можно было заметить, что обстоятельства начинают сами создавать правильную «композицию места». Это было ошеломляющим открытием.

В конце концов, чем еще были его поиски Пана, если не жаждой чего-то естественного и наполняющего жизнью среди всей сложности и безжизненности его существования? И Пан вел его обратно к естественности по пути его собственной эволюции. Если бы у него хватило смелости погрузиться в собственное бессознательное, то он смог бы, миновав средневековый мрак и трагедию, снова выбраться к свету, которым была для него Греция.

И если Амброзиус был реальным человеком, жившим в средневековье, то каким был человек, живший в Греции? Но был ли Амброзиус реален или он был просто фантазией? Хью не имел об этом ни малейшего понятия и был, вероятно, самым последним человеком, способным сформировать хоть сколько-нибудь беспристрастное мнение на этот счет. Но чем бы Амброзиус мог или не мог быть в конечном итоге, он отражал действительное положение дел также, как движение стрелок часов отражало течение времени. Он представлял нечто жизненно важное в душе Хью.

Хью ничуть не волновала метафизичность Амброзиуса, если с помощью Амброзиуса он мог достичь нужных результатов. Джелкс, рассуждавший о существовании объективной и субъективной реальности, находился, вероятно, ближе к истине, чем кто-либо другой; но была еще и Мона, которая воспринимала Амброзиуса как нечто реально существующее и которая единственная могла помочь в этой ситуации. Примите за время движение стрелок часов, и вы сможете успеть на поезд и вовремя добраться до места назначения; но примите время за четвертое измерение, и вы сможете оказаться везде сразу и нигде конкретно.

Хью мысленно вернулся к той ночи в косоглазой кровати со старой периной в ветхом заведении Джелкса, где он впервые призвал Пана и начал всю эту историю. Возможно ли было повторить это действо еще раз? Какое слово силы призывало бога? Какие слова силы призывают любого бога, кроме слов благоговения перед ним? Призывает сердце, а не язык. Вознесите сердце свое к Господу и забудьте о других действиях, будь то Адонаи или Адонис. Когда Хью позволил себе принять Священное Право, данное ему Природой, он весьма эффективно призвал Пана. Всякий раз, когда он обновлял это позволение, Пан отвечал ему. Каждый раз, когда его охватывали сомнения в святости естественных вещей, Бог исчезал. Когда он поцеловал Мону, просто потому что он был мужчиной, а она была женщиной, она не стала сопротивляться, как будто бы что-то глубоко внутри нее признало его право на это; но когда он вел себя по отношению к ней как джентльмен, она держала его на расстоянии вытянутой руки и не находила в нем ничего привлекательного. Существует жизнь за пределами личности, которая использует личности как маски. Бывают времена, когда жизнь снимает эти маски и глубокие порывы вырываются наружу. Если за личностью не будет стоять никаких изначальных жизненных сил, то самая прекрасная маска останется безжизненной. Это причина, по которой распадаются некоторые браки, ибо мужчина женится на маске или женщина вступает в союз с тенью. Алкоголь, любовь и сражения — вот три великих опьянения, и различные ведомства устанавливают свой «возраст трезвости» для каждого из них. И в лучшем случае алкоголь может только дополнить любовь и сражения, но он никогда не сможет заменить их целиком. Целомудренные и кроткие найдут на дне своих чашек лишь еще большую сентиментальность; Диониссийское опьянение им познать не дано.

Хью почувствовал, что когда он сделал то, что Амброзиус всегда хотел сделать, но так и не сумел — обнять суккубу — та сила в нем, которую он называл Амброзиусом, нашла канал для выхода, и неупокоенный монах больше не будет приходить. Хью сделал то, что всегда хотел сделать Амброзиус — или завершил то, что Амброзиус заставил его завершить, смотря с какой стороны на это посмотреть; он ухватил нить своего собственного прошлого и та часть его самого, которая представляла Амброзиуса, была интегрирована в его личность. Вне зависимости от того, какие термины он использовал, в нем произошла перемена и он это прекрасно осознавал. В свете этого факта никакие термины не имели значения.

Амброзиус начался с фантазии, которая захватила все его воображение; потом он проник в полу-реальный мир ночных сновидений; а на основе сновидений Хью создал абсолютно субъективную картину дневных грез наяву; и во всех этих грезах Амброзиус отражался со странной реалистичностью иллюзии сумасшедшего. Где должна была быть проведена граница между всеми этими вещами, и какой была роль сознательно созданных грез наяву в этом деле? Что именно заставило субъективную фантазию перейти границу и ради каких-то практических целей объективизироваться? Этого он не знал, как не знал и того, каким образом маятник и шестеренки часов соотносятся с четвертым измерением — более того, до тех пор, пока он видел отраженное на циферблате время и мог успеть вовремя на свой поезд, его это нисколько не волновало. Теперь он со всей ясностью осознал, как осознавал все это время в глубине своей души, чьей была та бархатистая мускулистая женская спина, которая не принадлежала его жене и появление которой в его сне положило начало всем этим странным событиям — она была спиной женщины, которой в реальной жизни он был не нужен, но которая в субъективной реальности отозвалась на его зов. Так какой же должна была быть тогда сила грез наяву во всем этом деле? Могла ли она, будучи выпущенной наружу, как-то влиять на других людей? Если телепатия действительно существовала, то, возможно, могла.

Хью выпрямился и, откинув с лица свой капюшон, взглянул проблеме в лицо. Он знал, чего он хотел, но не знал, имел ли он на это право. Но как, в конце концов, можно было приготовить заварной крем, не разбив предварительно яиц? Огромная разница между языческим и христианским отношением к проблеме заключалась в том, что последнее использовало вместо яиц концентрированный порошок.

На ощупь спустившись по истертой винтовой лестнице в сгущающихся сумерках, он пошел через галереи к жилому дому, совершенно забыв о том, что на нем все еще было монашеское одеяние. Когда он шел через внутренний двор, в темноте раздался полный ужаса вопль и он увидел, что Билл, спасая свою жизнь, убежал вниз по дороге, а вслед за ним, словно заяц, унеслась и Лиззи. Они встретились со знаменитым призраком Монашеской Фермы. Хью почувствовал угрызения совести, ведь он расстроил Моне все ее домашние дела. Однако Элевсинские Мистерии не приветствовали присутствия посторонних. «Hekas, hekas, este bibeloi![50] Держитесь подальше от нас, о вы, профаны» — так что, возможно, это было к лучшему.

Он мог видеть по лицу Моны, когда вошел в гостиную, насколько сильно она волновалась. Она сделала для него чай и он выпил его с чувством огромного облегчения, ибо он помнил высказывание Джелкса о том, что нет ничего лучше еды, для того чтобы остановить психизм.

Было здорово лежать в глубоком кресле, вытянув ноги к огню, со стоящей рядом чашкой чая и сигаретой в зубах. В какой-то момент Греция и Амброзиус начали казаться ему чем-то безмерно далеким. Но боги обидчивы, и он знал, что если сойдет сейчас с пути, то найти его снова будет не так-то просто. Он не должен был терять сосредоточенности. Теперь он понимал, почему Джелкс говорил, что оккультисты должны усиленно тренироваться в концентрации внимания.

— Мона, — спросил он. — Ты читала «Короля Зерна и Королеву Весны»?

— Да.

— Какое значение имел ритуал на распаханном поле, ну кроме очевидного, естественно?

— Это был способ связи с силами, стоящими за землей и солнцем.

— Он связывал с ними тех, кто принимал в нем участие, или всю общину?

— И тех, и других, я полагаю. Принимающие участие в ритуале не смогли бы соединить с этими силами всю общину, пока сперва не соединятся с ними сами.

— Я понял.

— Это было сакральное действо. «Внешнее и видимое проявление внутренней и духовной благодати».

— Забавно, — сказал Хью, — Христиане видят таинство в уходе из жизни, язычники же считали таинством процесс ее зарождения.

— Возможно, это оказалось бы двумя сторонами одной монеты, узнай мы правду об этих церемониях, — ответила Мона.

— Мы никогда не узнаем правды, — сказал Хью. — Потому что они всегда впиваются друг другу в глотки, едва заприметив поблизости. Очень жаль, ибо мы нуждаемся в обеих религиях, во всяком случае я. Используя знания лишь одной из них, невозможно достичь полного раскрепощения, как бы мне этого ни хотелось. Можно только закончить свою жизнь в петле. В этом слабое место фрейдизма.

Внимательно наблюдая за ним, Мона заметила, что в нем произошли серьезные перемены.

— Ты ведь прочла много книг по психологии, Мона?

— Да, довольно много. Одно время это было мне очень интересно. Потом я от этого устала, потому как психология, похоже, совершенно ничего не дает.

— Я кое-что читал и часто наблюдал некоторые вещи на практике. Психология была модной в наших кругах, когда только появилась. Насколько я мог судить, либо не происходило вообще ничего, либо в процессе ты подскакивал, как ракета, и снова плюхался с грохотом вниз, как палка. Какая мне польза от осознания того, что я мечтал убить своего отца, если он умер естественной смертью двадцать лет назад? Или что у меня была фиксация на матери, когда лучше всего подход к ней находили Аллен и Хэнбери[51], и я не мог надрать им задницы и достучаться до нее. Или что я страдаю от подавления своих желаний — ох, ладно, об этом мы не будем. Как бы то ни было, мне больше не нужно подавлять своих желаний. Нет, Мона, все это полная чушь. Существует нечто намного большее, чем это. Я с радостью вручу тебе Фрейда и никогда не попрошу вернуть его обратно. Я думаю, что лучшее, что я могу сейчас сделать, это вернуться к своей изначальной идее инвокации Пана; если сквозь меня пройдет большой поток жизненной энергии, то он смоет все мои внутренние ограничения.

— Разве ты когда-нибудь отказывался от своей первоначальной идеи?

— Ну, мы не особенно преуспели в ее осуществлении за последнее время, не так ли? С твоим бронхитом, мистером Пинкером и всем остальным.

— Хью, ты никогда от нее не отказывался. Стоит тебе только подумать о Пане, как ты тут же проваливаешься в собственное бессознательное и идешь по следам Амброзиуса.

— Я обнаружил его следы, когда приехал сюда, Мона. Не могу сказать, что это заслуга Пана.

— Но почему ты вообще приехал туда, где нашел Амброзиуса?

— Бог его знает. По чистой случайности, я полагаю.

— Существует ли на свете такая вещь, как чистая случайность? Или все подчиняется закону причины и следствия? В любом случае, это было очень кстати.

— Конечно, было. Но знаешь, мне кажется, что я разобрался с Амброзиусом. Мне кажется, я его поглотил. Не думаю, что он снова начнет здесь разгуливать. Понимаешь, я узнал, что он хотел сделать, и решил пойти и осуществить это, и тогда он успокоился. Теперь он будет мирно покоиться в своей могиле. Лучший способ успокоить призраков подсознания, Мона — это выполнить их последние желания.

Мона сидела молча, глядя в огонь и гадая, что же будет происходить дальше и имеет ли Хью хоть какое-то представление о том, к чему он идет. Наконец, она спросила:

— С чего ты предлагаешь начать?

— Если бы я знал. Я должен нащупать дорогу. Сначала нам нужно реализовать наш изначальный замысел и оборудовать себе местечко в духе Дез Эссента. Я не чувствовал в себе сил справиться с этим раньше; и я не знал, почему. Но теперь я отлично с этим справлюсь и я хотел бы двигаться дальше.

— Ты хочешь, чтобы я начала собирать для тебя вещицы в стиле эпохи Тюдоров?

— Нет, не хочу, я не хочу попасть во времена Амброзиуса. Мне нужно то, что было до Амброзиуса.

— Греческие вещицы будут кошмарно смотреться в этих стенах, Хью.

— Я знаю; но ультра-современные вещицы не будут. Они будут смотреться нормально, потому что они кажутся примитивными, и это место тоже выглядит примитивным. Древним ремесленникам приходилось делать простые вещи, потому что у них не было ни средств, ни материалов; а современный дизайн стал простым, потому что будучи сложным, начал выглядеть тошнотворно. Он сел на диету. Очень экстремальную диету. Так что крайности встретятся. Ты наберешь ультра-современных, угловатых вещиц, и они отлично сюда впишутся. Сводчатые окна Амброзиуса тоже кажутся угловатыми, если подумать. Помяни мои слова, Мона, Пан вновь вступает в свои права, и прямые, жесткие, грубые линии современного дизайна указывают на это. Чистая, неудержимая сила. Это очень подходит Пану. Не вздумай притаскивать никакую фальшивую готику. И смотри, Мона, у тебя есть двенадцать дней до Белтайна, сможешь уложиться в этот срок?

— Что ты хочешь сделать?

— Я много чего хочу сделать. По сути, провести здесь полную реорганизацию. Я думаю, что мы отдадим эту часть здания Биллу и Лиззи. Они должны пожениться. Они не могут до бесконечности продолжать в таком же духе, как сейчас. Деревня восстанет и вываляет их в смоле с перьями[52]. О, я забыл тебе сказать, они же удрали. Увидели меня в моем монашеском одеянии и с криком унеслись прочь. Но я думаю, они скоро прибегут обратно. Вряд ли они могут рассчитывать на теплое отношение миссис Паско. Мы отдадим им эти квадраты и переедем в соседнее здание. Я найму старого Пинкера, чтобы он сломал все эти старые монашеские кельи и сделал вместо них две таких же больших комнаты, как внизу. У него руки чесались это сделать. Называл их лошадиными загонами. Нужно будет только поставить стену и дверь с каждой стороны, и работа будет завершена. И да, нужно сделать несколько окон. Мы же не хотим прожить всю жизнь замурованными. Пинкер сделает для них каменные средники, сидя в ожидании клиентов в своем саду. Я думаю, мы прекрасно уложимся в сроки с этой работой. Эту часть я возьму на себя, если ты съездишь в Лондон и займешься выбором мебели. Я возьму себе одну комнату, а ты другую, и мы превратим верхнюю часовню в настоящую пророческую опочивальню для дяди Джелкса на случай, если он захочет почтить нас своим визитом.

Мона посмотрела на него. Очевидно, он считал ее постоянным жильцом Монашеской Фермы. И похоже, не считал, что кого-то, кроме Лиззи и Билла, стоит вывалять в смоле и перьях.

Робкий стук в дверь нарушил их покой и Мона, не желавшая, чтобы кто-то увидел Хью, ибо он все еще был в своей монашеской робе, пробурчала «проклятие» и пошла узнать, кто там пришел. За дверью стояли две жалкие фигуры, которые, как Хью и предсказал, были бесславно изгнаны из гостиницы «Грин Мэн» ее владелицей.

Билл рассказывал ей грустную историю, пока Глупышка шмыгала носом. Миссис Паско, хоть она и сочла вполне нормальным всучить Глупышку Моне, пришла в ужас от мысли о том, что та может стать ее невесткой, и бескомпромиссно выставила ее к гусям на пустошь прямо в чепце и фартуке, в которых та была. Билла, который в своем затуманенном животной страстью разуме уже считал ее своей невестой, взбесило подобное оскорбление и он последовал за ней, навсегда простившись с мамочкой и всеми своими перспективами. Чем мириться с таким обращением, он предпочел вернуться к Моне, смело сразившись со страшным призраком.

Мона, смеясь, открыла дверь и показала им Хью, одетого в свободно свисавшее с его плеч, словно халат, монашеское одеяние и торчащие из-под него обнадеживающие брюки, и сказала им, что это был мистер Пастон, который просто переоделся забавы ради.

В итоге все с облегчением рассмеялись. Но когда их попросили хранить это в тайне, Билл рассказал, что было слишком поздно, потому как они уже рассказали эту историю всем и каждому. Миссис Паско, правда, списала это видение на результат действия алкоголя, но все остальные слушали их, раскрыв рты. Он также поставил их в известность о том, что они с Лиззи, взявшись за руки, посетили священника, дабы он объявил об их помолвке, но тот оказался, будучи близким другом мисс Памфри, и сказал, что поскольку Лиззи еще не достигла совершеннолетия, она обязана немедленно вернуться к назначенному ей опекуну, и вызвал эту леди с помощью специального посыльного. Она, будучи его ближайшей соседкой, встретила несчастную пару на дороге и попыталась их вразумить, требуя немедленного возвращения Лиззи и наказания для всех и каждого по всей строгости закона.

— Но я сказал, что она ждет ребенка, так что та просто развернулась и ушла, прекратив это, объяснил Билл.

Потом они вернулись к дом священника, чтобы попробовать еще раз получить благословение, и поскольку священник хотел соблюсти все приличия, он сказал ему, что в этом нет нужды, поскольку леди, на которую они сейчас работали, и сама была не особо разборчивой в связях. После этого священник вдруг передумал и пообещал сделать всё необходимое.

Билл невероятно гордился выбранной им стратегией, но Мона пришла в ужас от того, что ее репутация теперь была разрушена в глазах целой деревни. Однако она подумала о том, что люди, которых не испугает призрак, теперь будут держаться от них подальше из-за скандала, так что они могли быть уверены в неприкосновенности своего уединения, которое требовалось для выполнения любой оккультной работы.

Хью открыл дорожный сундук, вручил Биллу две бутылки пива для празднования и новоиспеченная парочка отправилась к себе.