Козлоногий Бог

Глава 21.

К концу недели Хью казался куда более адекватным; телефон был проведен, так что в случае непредвиденных обстоятельств Мона легко могла позвонить мистеру Уотни, доктору или полицейскому в зависимости от обстоятельств, и ей больше не нужно было полагаться на милость Хью или его альтер эго, Амброзиуса, который единственный из них двоих был способен вытворить что угодно; Джелкс решил рискнуть и на несколько дней оставить Монашескую Ферму на произвол судьбы, чтобы проверить, как там обстоят дела с его средствами к существованию.

— Я не верю, что за презренный металл можно продать душу, — сказал он. — И мне импонирует идея герцога Веллингтона — засунуть все свои письма в ящик стола и дать им время, чтобы они ответили на себя сами. Но, к сожалению, в бизнесе нельзя слишком часто поступать подобным образом — люди этого не любят. Бог его знает, почему.

Так что Хью отвез его в долину и он поймал вечерний автобус до Лондона.

Засунув в автобус Джелкса, а вслед за ним и его плетеную корзину, Хью развернул неповоротливый автомобиль и поехал по холмам. Перспектива впервые остаться с Моной наедине его ужасно пугала. Нужно было многое обдумать. Он должен был продумать свою линию поведения и убедиться в своей способности ей следовать. Требовалась немалая доля самоконтроля, думал он, для того чтобы дойти до определенной черты и остановиться, и не натворить при этом ничего такого, что заставило бы Мону отвернуться от него, что, в свою очередь, заставило бы его, в его взвинченном состоянии, потерять самообладание и разругаться с ней, доведя ситуацию до необратимого расставания. Оставшись в одиночестве, Хью не пошел бы на этот риск, но он знал, что Мона ни за что не оставит его одного и пытался понять, так ли много она знала о жизни на самом деле, понимала ли, что она делает, и сможет ли она в конечном итоге справиться со всеми резкими поворотами, которые ждали их впереди?

Чего он боялся больше всего, так это потери собственной способности к самоконтролю. Теперь его проблема была не в том, что он не мог ухватиться за жизнь, а в том, что он мог ненароком придушить ее. Он знал, что упрямство слабых людей, бесстрашие трусливых и распутность святых не вели ни к чему хорошему. Он также знал, что у него никогда не хватало духа для борьбы, что он был чрезмерно слаб по жизни и что он искренне стремился вести себя правильно и всегда готов был пожертвовать собой ради других — а если это не было путем к святости, то чем тогда это было? Вот только теперь он шел на проблемы, словно бык на ворота, низко опустив рога; а что же до праведности, то теперь он жаждал всем своим существом лишь одного — жизни, больше жизни, всей полноты жизни — благословения Пана!

Самопожертвование? Оно было последней нитью, за которую он держался. Ибо сердце Хью было добрым: оно живо реагировало на боль других людей. Ему было сложно пожертвовать кем-то другим, и уж тем более не представлялось возможным пожертвовать кем-то другим во имя себя самого. Однако он понимал, что инвокация божества невозможна без жертвы, и что, в случае с Паном, самопожертвование не даст никакого результата.

Повсюду вокруг него, на возвышенности, где он остановил свою машину, цвел дрок, и воздух был наполнен его сладковатым миндальным ароматом. В неспешном дуновении теплого ветра в весенних сумерках ощущалась почти летняя мягкость. Апрель заканчивался; на пороге был май; и с последним апрельским днем приближался канун Белтайна.

Согласно традиции, как Хью узнал из книг Джелкса, Белтайн был Ведьмовской Ночью, и если что-то должно было случиться, то можно было ожидать, что это случится именно в эту ночь. Он гадал, какую же форму примет Пан, если он появится? Произойдет ли грубая его материализация в виде запаха зловонного козла? Или он проявится более тонко, в душе? Хью склонялся ко второму варианту. Его всегда интересовало всё необъяснимое и он прочитывал все оккультные триллеры сразу же после их выхода. Он помнил, что главнейшее событие неизменно было одной из двух вещей: материализацией, которая произошла лишь частично, или видением, от которого все пробуждались в последней главе. Ему казалось, что писатели триллеров старательно пытались переплюнуть друг друга — на самом деле один автор зашел так далеко, что полностью отрекся от всяких практических знаний о предмете, о котором писал в таких подробностях, — и по каким-то своим причинам напрочь забывали о Природе описываемого, если такой термин вообще мог быть применен к столь неестественным вещам.

Он, в свою очередь, совершенно не знал, чего ему ожидать, и поэтому не мог решить, должен ли он разочароваться, если не произойдет ничего действительно впечатляющего, или радоваться тому, что так много всего уже успело произойти. Оглядываясь на все те недели, которые прошли с тех пор, как он начал выбираться из светящейся оболочки, которой был его опал, он не мог отрицать, что произошедшие с ним события — Амброзиус, например, — и пришедшая в его жизнь Мона вполне могли считаться показателями успеха в данном начинании.

Произошло ли все это благодаря его инвокации Пана? Он начал подозревать, что да. Ибо чем еще, в конце концов, была инвокация Пана, как ни намерением, в первую очередь, выбраться из опала? Он дал позволение своему собственному бессознательному выбраться к свету; затем он продолжил начатое, призвав первозданные силы проявить себя; он не только освободил Пана внутри себя, но и воззвал к Великому Богу Пану снаружи. Множество людей могло освободить своего внутреннего Пана — наиболее подходящим для этого способом был прием алкоголя, но Великий Бог Пан — это совсем другое дело; к нему не часто взывали в эти дни повсеместного материализма, когда народ не верил в существование духовного зла даже больше, чем в существование духовного добра. Но был ли злом Великий Бог? «Нет!» — громко воскликнул Хью. — «Он не зло! Я протестую!».

И с этими словами он завел двигатель, еще раз развернул машину и вернулся к Монашеской Ферме и Моне.

Стоило ему свернуть на тропу, превращенную щедрой посыпкой гравия в настоящую дорогу, как его охватило очень странное чувство. Глубоко внутри себя он ощутил внезапный трепет вожделения, хотя снаружи был скован холодным оцепенением. В течение нескольких дней раздумий, которые Джелкс принял за апатию, он уже решил, что попытаться продвинуться куда-либо дальше в отношениях с Моной Уилтон значило потерять все то, чего он уже достиг. Та его часть, которая подняла семь своих коронованных голов из царств несбалансированной силы, если цитировать любимую Джелксом каббалистику, тот старый змей Лефиафан, который есть в каждом из нас, был снова отброшен к месту страшного суда; та часть, которую Хью считал лучшей частью себя самого, взгромоздилась на крышку, и на некоторое время наступило затишье.

Когда он миновал возвышенность, закрывавшую ферму от дороги, и увидел свет камина, струящийся из ее незанавешенных окон, то испытал чувство тончайшего удовольствия, а одновременно с ним его охватило и то мучительное ощущение, которое обычно испытывает изголодавшийся человек, глядя на реалистичный рекламный плакат, изображающий жизнь в достатке. Машина заскользила вниз по пологому склону под своим собственным весом и он заехал в широкие двери сарая, не включая двигатель. Первоклассный автомобиль двигался тихо, словно призрак, и не проскрипела ни одна из его пружин, не зазвенело ни одно из стекол. Свеженасыпанный гравий почти не хрустел, и Хью вернулся домой незамеченным.

От сарая он пошел напрямик через двор, намереваясь войти в дом через заднюю дверь. Проходя мимо кухонного окна, он заглянул внутрь и увидел там Билла, отдыхающего у огня, вместе с Глупышкой Лиззи, которая обхаживала его с таким видом, как будто бы он был Воплощением Прекрасного, которым он в своем чрезмерно расслабленном состоянии конечно же не был. Хью смутился. Разрушить такую идиллию было все равно, что разбить оконное стекло. Он развернулся, снова прошел через двор и зашел в часовню.

Поначалу темнота в ней казалась непроглядной, но поскольку сквозь западное окно все еще проникали последние лучи заката, глаза его постепенно привыкли к тусклому освещению. Великолепные ангелы на своих постаментах были скрыты во мраке, но темные очертания Древа в восточном конце часовни отчетливо выделялись на фоне высокой светлой стены. Хью стоял и пристально смотрел на него, пытаясь представить его таким, каким он его знал, с десятью яркими фруктами, расположенными в виде трех симметричных треугольников и одним странным фруктом в самом низу под ними. Он слышал рассуждения Джелкса о символизме этого Древа, изображавшего, согласно древним раввинам, небо, землю и промежуточные миры между ними. Он медленно прошел вдоль широкого пространства нефа, поднялся по трем низким ступеням и почувствовал под своими ногами гладкий мозаичный пол святилища. Вокруг него, хотя и скрытое во мраке, располагалось грубое изображение Зодиакального круга, созданное неумелыми укладчиками мозаики, жившими во времена Амброзиуса. Ноги его ступали по тому же самому полу, который топтал своими сандалиями и умерший монах. Он гадал, как часто Амброзиус бывал здесь, один, в темноте, ища поддержки и силы, когда его опутали сети, и думал о том, каким же узким был его собственный путь к спасению от перспективы быть замурованным заживо в духовном смысле. Он пытался воссоздать в своем воображении кубический алтарь Тамплиеров, который, если верить их врагам, представлял собой мерзкий трон бога-козла, но согласно их собственным представлениям, был всего лишь символом Вселенной. Конечно, если кто-то представлял Вселенную в виде мерзкого трона бога-козла, что, как казалось, и было свойственно духовно продвинутым людям, то отношение Церкви к Амброзиусу было вполне оправданным. Если же, с другой стороны, кто-то видел алтарь во Вселенной, то Амброзиус был прав в своем отношении к церкви. Все зависело исключительно от точки зрения. Если верно то, что мы были рождены во грехе и беззаконии, то этот мир, несомненно, можно было считать прекрасным местом для того, чтобы покинуть его навсегда; но если, с другой стороны, наша материальная Вселенная была светящимся одеянием Вечности, как считали Гностики, то это меняло всё. Ему вспомнилось изречение Джелкса: «Я поклоняюсь Богу, проявленному в Природе, и к черту святош!».

Хью молил Бога, чтобы у него хватило смелости послать святош к черту и пойти своим собственным путем, как это сделал Амброзиус. Хотелось бы ему знать, как повел бы себя этот безжалостный мятежник, окажись он в нынешних обстоятельствах. В одном он был уверен полностью — для него не стало бы препятствием на пути к Моне Уилтон даже такое незначительное обстоятельство, как отсутствие расположения с ее стороны. Амброзиус представлялся ему человеком огромной силы воли, подчиняющим себе любого, кто вставал у него на пути. И пока он размышлял, представляя себе ход мыслей Амброзиуса, ему показалось, что некая дверь открылась в его собственном сознании и два разных разума соединились в один, и он снова стал Амброзиусом. Но в этот раз он это осознавал. Одно сознание не подавляло другое, и какое-то время они могли взаимодействовать друг с другом.

Но эта дверь закрылась также стремительно, как и распахнулась. Хью, задыхаясь, обливаясь потом и слегка пошатываясь, пытался восстановить равновесие. Однако теперь ему стали ясны многие вещи, которых он не понимал раньше. Разрозненные обрывки воспоминаний мгновенно сложились в одну картину в его голове: падение на спину в верхней комнате музея, когда он потерял равновесие при переключении из одного режима сознания в другой — замечание миссис Макинтош: «Ваше лицо стало совершенно другим, когда вы зашли» — и другие. Интересно, думал он, а если бы здесь был кто-то еще, смог ли бы он заметить перемены, произошедшие с его лицом в эти несколько минут, и был почти уверен в том, что смог бы.

Однако он со всей ясностью осознал тот факт, что ему удалось «заполучить» Амброзиуса не посредством концентрации на его ментальном образе, как он пытался сделать в пыльной маленькой комнате гостиницы «Грин Мэн», а посредством медитации на то, что Амброзиус должен был бы чувствовать, думать или делать.

«И целый час он созерцал

Равнины людные под низким небом

Из окон башни той, которой

Была его же голова»[39].

То, что прежде зашевелилось в Хью под его поверхностной апатией, с усмешкой перевернулось во сне на другой бок. Ключ был найден, если конечно у него хватит смелости им воспользоваться. Амброзиуса можно было вызвать к жизни, просто размышляя о нем определенным способом, заключавшемся в самоидентификации с ним вместо того, чтобы просто разглядывать его изображение.

«Но кто посмотрит из-под капюшона Альфреда

Или сделает вдох за него?»[40]

Хью собирался во что бы то ни стало посмотреть на мир из-под капюшона Аброзиуса. Какие последствия это могло иметь для него, он не знал, но понимал, что они могли быть катастрофическими. Он даже мог бы на полном серьезе оказаться признанным сумасшедшим, если намеревался продолжать в том же духе. Но его это нисколько не волновало. Он подозревал, что через капюшон Амброзиуса пролегал путь к Моне Уилтон и ему было абсолютно наплевать на все остальное. Священник-вероотступник уже начал проявлять себя через него.

Хью развернулся, вышел из часовни и бесшумно прошел вдоль южной стены монастыря по пропитанной росой траве. Когда он проходил мимо окна дома, то увидел, что Мона сидела у камина, с незаженной лампой позади нее, в глубокой задумчивости, уперев локти в колени и обхватив руками подбородок, и разглядывала языки пламени. Судя по морщинам на ее лбу и изгибу уголков губ, она была чем-то обеспокоена. Дверь оставалась открытой навстречу мягкой весенней ночи и он неслышно вошел в дом. Только после того, как он заговорил с ней, она заметила его присутствие и испуганно вскочила на ноги, уронив стоявшее позади нее кресло, и Хью кое-как успел поймать лампу, полагодарив небеса за то, что она не была зажжена.

— Я ужасно сожалею, — сказал он, — Я совершенно не хотел тебя напугать, но что я мог сделать, если ты не слышала, как я вошел?

— Это очень глупо с моей стороны, — ответила Мона. — Я не знаю, почему я так подскочила. Абсолютно не понимаю.

Но оба они прекрасно понимали, почему это произошло. Увидеть ястребиное лицо в черном капюшоне — вот что было для нее настоящим кошмаром.

— Как неловко вышло, — сказал Хью, плюхаясь в свое привычное кресло, в котором утопал до такой степени, что сидел практически на лопатках. — Присядь, Мона, нам стоит откровенно поговорить, иначе мы никогда не сможем существовать в стенах одного дома. Ты же не боишься меня, правда? Ни один человек на всём божьем свете не стал бы меня бояться. Ты боишься Амброзиуса, так ведь?

— И да, и нет, — ответила Мона. — Я рефлекторно подпрыгиваю при виде Амброзиуса, но на самом деле я не боюсь его.

— Должен заметить, что ты жутко его боялась, Мона.

— Да, возможно, ты прав; но как бы то ни было, я не собираюсь прогонять его. Ты же понимаешь, Хью, что он должен проявиться. Это то, что я пыталась принять, пока ты отсутствовал. Он должен проявиться.

Хью был настолько обрадован тем, что она назвала его по имени, а не использовала, как обычно, формальное «мистер Пастон», что почти сразу же забыл об Амброзиусе, ибо ему было абсолютно все равно, проявится он или нет. Но Мона снова напомнила ему о нем.

— Мы должны принять Амброзиуса, Хью, мы оба.

— Хорошо, — ответил Хью, — Что там с ним?

Мона довольно долго молчала, глядя в огонь, и Хью сидел, наблюдая за ней. Он мог представить себе Амброзиуса, который точно также сидел у окна будки привратника в Аббатстве, выходившего на рыночную площадь, и, оставаясь никем не замеченным, наблюдал за женщинами, общества которых, будучи монахом, он был лишен.

Мона, кажется, совершенно забыла о присутствии Хью, и он рассматривал ее в затухающем свете камина, гадая, посмеет ли он подумать об Амброзиусе в этот момент, и, если он всё-таки решится на это, не испортит ли он этим всё шоу. В какой-то момент ему показалось, что своим физическим зрением он может видеть средники каменного арочного окна будки привратника, у которого он сидел.

Наконец, она заговорила снова.

— Хью, тебе никогда не приходило в голову выяснить, кто такой этот Амброзиус на самом деле?

— Ну, я принял как должное тот факт, что он был мертвым и потерянным монахом, бедным парнем, которого они приговорили к смерти под лестницей в здании через дорогу. И то, что я в какой-то мере обладаю медиумистическими способностями, хотя никогда раньше и не подозревал об этом, а значит, он смог бы говорить через меня, если бы ему дали хотя бы полшанса.

— Это одна из возможных вероятностей, — сказала Мона.

— А есть какая-то еще? Помимо того, что я просто спятил.

— Да, есть и другая. Когда-нибудь слышал о реинкарнации, Хью?

— Да, что-то слышал. Это про то, что мы жили и раньше, да? Ты думаешь, что я был знаком с Амброзиусом в прошлой жизни?

— Возможно, — ответила Мона уклончиво, удивляясь тому, как много она осмелилась сказать, не выпустив при этом на свободу пленников тюрьмы подсознания. Тишина снова повисла между ними.

Потом Хью внезапно воскликнул:

— Мона, ради всего святого, скажи мне, что ты на самом деле думаешь. Я совершено не понимаю, где я и что со мной, и я сойду с ума по-настоящему, если не пойму этого в ближайшее время.

— Хорошо, — тихо ответила Мона, — Я скажу тебе. Конечно, я могу ошибаться, но лично мне кажется, что ты и есть Амброзиус.

— Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что я просто представляю себя им?

— Нет, я хочу сказать, что ты им был в прошлом. Душа, которая теперь обитает в твоем теле, когда-то была Амброзиусом, а до него — кем-то еще.

— Мона, я не понимаю. О чем ты?

По его тону она поняла, что Хью был очень взволнован, и надеялась, что сказанное не слишком его шокировало. Впрочем, отступать теперь было некуда.

— Ты слышал, что дядя Джелкс говорил о реинкарнации? — спросила она тихо, пытаясь передать ему часть своего собственного спокойствия.

— Да, я слышал, что он говорил, но я не уверен, что хорошо его понял. В его рассуждениях слишком много метафизики, как по мне. Ты хочешь сказать, что Амброзиус — это другая часть меня? Что-то вроде раздвоения личности?

— Нет, не совсем. Это подразумевает патологию — что что-то пошло не так. К Амброзиусу это не относится. По крайней мере, если мы будем правильно с ним взаимодействовать, до этого не дойдет. Он часть тебя, Хью, часть твоего бессознательного, которая пытается выйти наружу, а не что-то, что существует вне тебя.

— Хотелось бы, чтобы это было так, Мона. Мне кажется, что в Амброзиусе воплощено всё то, чем я хотел бы обладать, но не обладаю.

— Да, возможно, так и есть. Огромная часть тебя затерялась в тени, превратившись в Амброзиуса. Если мы выманим ее обратно, твоя целостность восстановится.

— Это самое разумное объяснение, которое мне доводилось слышать. У всех остальных начинается паника при одном лишь упоминании об Амброзиусе. Только у тебя хватает смелости разбираться с ним. Я чертовски благодарен тебе за это, Мона.

Она ничего не ответила, продолжая сидеть и смотреть в огонь, а он, наблюдая за ней, все больше убеждался в том, что путь к Моне пролегал через капюшон Амброзиуса, хотя каким образом или по какой причине, он не понимал.

Он первым нарушил молчание, которое грозило стать вечным, настолько далекой казалась Мона в этот момент.

— Ну, так и что дальше? Предположим, что я был Амброзиусом в прошлой жизни, но что мне нужно сделать с ним в этой?

Мона очнулась.

— Это как раз то, над чем я ломала голову, — сказала она. — Как я понимаю, единственное, что ты можешь сделать, это встретиться с ним лицом к лицу, а затем поглотить его. Только мне не совсем понятно, как именно это должно быть сделано.

— Зато мне понятно, — сказал Хью. — Чтобы стать им, мне нужно только представить, что я это он, и почувствовать мир через него. Мне удавалось стать им ненадолго, правда, не знаю точно, на сколько, в последние два или три раза.

— Если ты сделаешь это, — сказала Мона, — То это Амброзиус поглотит тебя, а не ты его.

— Вряд ли бы я стал возражать, — ответил Хью, — Он явно во многом лучше, чем я. Разве ты была бы против, Мона, если бы это случилось? Если бы Амброзиус поглотил меня, мы бы перестали быть друзьями?

— Бог его знает, — ответила Мона. — Я без понятия. Тебе придется рискнуть.

Какое-то время Хью сидел молча. Наконец, он ответил:

— Мне кажется, что Амброзиус понравился бы тебе куда больше, чем я, Мона. Ты знаешь, как это ни странно, но именно с твоей помощью я каждый раз вхожу в контакт с Амброзиусом. Он многого в жизни был лишен, как и я; и когда я сравниваю свои лишения с лишениями Амброзиуса, тогда это и происходит.

Мона не ответила.

Хью заговорил снова:

— Если ты готова к эксмерименту, то и я тоже. Если вы вдвоем с дядей Джелксом сможете справиться с Амброзиусом, когда он появится, то я помогу ему здесь оказаться.

— Дядя Джелкс мало чем может помочь в этом деле, — ответила Мона тихо. — Мне самой придется справляться с Амброзиусом, Хью. Я единственный человек, который мог бы что-нибудь с ним сделать.

Хью молча посмотрел на нее.

— Да, ты права, — сказал он, наконец. — Если, конечно, это не слишком большая наглость — просить тебя о подобных вещах.

Тишина вновь повисла между ними. После долгой паузы, когда огонь начал оседать на пепелище и комната начала погружаться в темноту, Хью заговорил снова.

— Знаешь, что я сделаю, Мона, если все удастся, и я больше не буду ни половиной себя самого, как сейчас, ни абсолютным безумцем, как Амброзиус?

— И что же?

— Я попрошу тебя выйти за меня замуж. Но тебе не нужно беспокоиться об этом сейчас. Не нужно придумывать причины для отказа, ибо сейчас я еще не делаю тебе предложения. Но если у меня все наладится, то я приду и сделаю его.

— Какой вздор, — ответила Мона, — Если у тебя все наладится, ты не захочешь на мне жениться.

— Ну, это мы еще посмотрим, когда придет время. В любом случае, ты можешь рассчитывать на мою честность, что бы ты об этом ни думала.

Оба они этой ночью посвятили больше времени размышлениям, чем сну. Мона сказала ему намного больше, чем планировала, и теперь очень беспокоилась о последствиях своих действий. Она как раз пыталась всё обдумать, когда вошел Хью, и будучи застигнутой врасплох, потеряла самообладание и выпалила всё, что было у нее на уме. Она не могла себя понять; в свои лучшие времена она была спокойной и сдержанной личностью, но сегодня, когда она ни в чем не была уверена и не успела прийти ни к какому заключению или решению, позволила себе столь опрометчивый поступок. После всего сказанного отступать было некуда. Хью поделился рядом идей, которые, если она правильно его поняла, намеревался реализовать в ближайшем будущем; любые внутренние колебания или неуверенность в обращении с ним могли привести к катастрофе, как если бы он был мощным автомобилем, едущим на высокой скорости. Только абсолютная уверенность в своих силах и железные нервы могли помочь Хью не разбиться на сложных поворотах.

Она не восприняла всерьез предложение Хью о женитьбе. Он совершенно не привлекал ее как мужчина, хотя очень ей нравился и она безмерно ему сочувствовала; но, как она сказала Джелксу, женщины вроде нее не выстраивали брак на подобном фундаменте. Моне была знакома реальная, обжигающая душу страсть, и она бы никогда не приняла простые колебания человеческих эмоций за великую любовь.

Конечно, она была достаточно взрослой и достаточно трезвомыслящей, чтобы рассматривать возможность брака исключительно ради обретения крыши над головой, но была абсолютно уверена в том, что Хью, вернувшись в свое нормальное состояние, тотчас же отправится обратно к котлам египетским[41], как неоднократно повторял ей Джелкс. Они происходили из таких разных миров, она и Хью, что с таким же успехом он мог бы жениться на марсианке или готтенготке[42], ибо ровно столько же общего было и между ними. Никто из его друзей не принял бы ее, а она бы вскоре возненавидела его образ жизни, судя, по крайней мере, по тому, что она слышала о нем от миссис Макинтош. Она не умела играть в бридж; не имела представления о том, как давать званый ужин или хотя бы как вести себя на таком мероприятии; а что же до уик-енда в загородном доме, то это было бы для нее смерти подобно. Она не умела ни одеваться, ни ходить, ни говорить так, как это делали женщины его круга, а ее чувство собственного достоинства было тем, что она ценила в себе больше всего; она не позволила бы себя критиковать ни дворецким, ни горничным, ни всем тем людям, которые знали о жизни джентри[43] намного больше, чем те знали о себе сами.

Она уже достаточно повидала в жизни, чтобы знать, что такой мужчина, как Хью — мягкий, впечатлительный и сверхчувствительный, — будет цепляться за любую протянутую ему руку, когда он беде, но как только у него все наладится, пожмет эту руку с самыми теплыми благодарностями и исчезнет.

Мона спрашивала себя, как так вышло, что она, считавшая себя женщиной, которую невозможно было так уж легко впечатлить и которая, после пережитого ей горького опыта, боялась любых запутанных отношений больше, чем обжегшийся ребенок огня, позволила себе втянуться в столь сложные отношения с Хью? Она мысленно вернулась в тот момент, когда сидела одна у огня в сгущающихся сумерках, и вспомнила, что она совершенно не думала в тот момент об Амброзиусе или даже о самом Хью, но размышляла о том сне про Грецию, о котором рассказывал ей Хью, сне, в котором он следовал по залитому солнцем холму над морем за некоей женщиной с невероятно ровной осанкой, одетой в оленью шкуру. Мона, прочитавшая так много книг по современной психологии, сразу поняла, о чем именно бессознательное Хью пыталось сообщить ему в этом сновидении. Но она также помнила и о том, что точно такая же картина была ее самой любимой фантазией на протяжении всего ее детства и юности. Будучи ребенком, она представляла, как бежит по залитым солнцем камням рядом с другом, одетая в короткую спартанскую тунику наподобие той, что видела в своей книге греческих легенд. Когда она стала старше, фантазия обрела более романтические очертания и прогулки за руку с товарищем уступили место преследованиям возлюбленного. Позже, когда Джелкс посвятил ее в древние Мистерии и рассказал о том, чему учили в Элевсине, она начала представлять себя менадой, влюбленной в дарителя экстаза Диониса и следующей по горам за прекраснейшим божеством в ритме неистового танца. Иногда Мона снимала свои туфли вместе с чулками и танцевала на мокрой от росы траве. Она, совершенно не умевшая танцевать современные классические танцы с африканскими мотивами, двигалась в своем собственном ритме и пела про себя в такт своим движениям, а временами, когда она была уверена в том, что вокруг неее не было никого больше, позволяла себе петь вслух. Никто никогда не видел ее такой, даже Джелкс, и она бы налетела, подобно менаде, на любого, кто посмел бы за ней шпионить. Знала она и о другом танце, танце жрицы Морской Богини, посредством которого могли быть призваны лунные силы, но она никогда не осменивалась попробовать его исполнить.

Странно, что и Хью видел нечто подобное в своих снах. И все же этот факт не был необъяснимым. В этом случае не требовалось даже прибегать к помощи эзотерики. Хью учился в обычной государственной школе, специализировавшейся на изучении классических дисциплин, и сцены из жизни Древней Греции и Рима могли отпечататься в его подсознании во время обучения. Нет, ей все же не следовало принимать схожесть их фантазий за духовное родство или какую-то подобную чушь. Это определенно привело бы к неприятностям их обоих. Задача, которую им предстояло решить, была довольно непростой даже в том случае, когда к ее решению подходили без единой эмоции, и она становилась совсем невыполнимой, если в ее решение каким-то образом вмешивались чувства.

Вспоминая то, как Хью реагировал на происходящее в своем сновидении, а также лицо Амброзиуса, когда он проявился в верхней комнате музея, Мона осознала, что ей с высокой долей вероятности придется участвовать в некоторых достаточно радикальных экспериментах, пока они не смогут поставить Хью на ноги и отправить его туда, откуда он пришел. Размышляя о высказывании Фрейда о том, что исцеление обычно происходит через перенос, она столкнулась с проблемой необходимости стать на некоторое время любовницей Хью, но будучи современной женщиной, заключила, что если ей и придется это сделать, ей точно не станет от этого хуже. Благодаря развитию идей Мальтуса[44], неблагоприятные последствия были исключены, а об условностях Мона ничуть не заботилась, имея свои собственные представления о морали. Она не была привязана к плотским наслаждениям и никакие мимолетные влечения не могли бы разжечь ее чувств; она бы скорее положила шиллинг в газовый счетчик и засунула свою голову в газовую печь, нежели продалась бы за деньги, в какой бы большой нужде она ни находилась; но она легко бы отдалась кому-либо по любви, если бы сочла условия для этого подходящими; и, что было не менее странно, она могла бы отдаться другому из сострадания, если бы в этом была реальная необходимость; и не смотря на то, что она сама соглашалась с тем, что ее взгляды были далеки от традиционных и даже фактически сама это утверждала, она ни за что бы не признала бы себя аморальной особой. Ей казалось, что это определение куда больше подошло бы женщине, требующей доступа ко всем активам супруга и совершенно не знающей цены деньгам.

Такова была позиция Моны по данному вопросу и свою роль в отношениях с Хью она рассматривала исключительно через призму его исцеления.

Хью, в свою очередь, несколько часов простоял у низкого окна, засунув руки в карманы и уставившись на Луну, совершенно не осознавая течения времени. Поначалу голова его настолько шла кругом от всего произошедшего, что он мог только представлять себе разные образы и совсем не мог думать связно. Он видел в своем воображении греческий склон и знал, что женщина, которую он преследовал, вне всяких сомнений была Моной, и пытался понять, могло ли оказаться так, что он видел именно такую сцену в еще более раннем своем воплощении. Он видел Амброзиуса, прогуливающегося вокруг монастыря еще в те времена, когда он только был построен, и себя самого, гуляющего вокруг него же сразу после реставрации. Он думал о той хитрости, которую открыл для себя в часовне, что для того чтобы стать Амброзиусом, нужно было посмотреть на мир его глазами.

Это воспоминание остановило полет его воображения и холод пробежал по его спине. Хватит ли ему смелости провернуть этот трюк? И если все удастся, то что, черт возьми, произойдет в таком случае? Ему было безразлично, что случится с ним самим. Его беспокоило только то, что он мог сделать с Моной Уилтон — напугать ее до середины следующей недели и оскорбить до глубины души. В моральных качествах Амброзиуса он был не уверен. Он рассудил, что этот репрессированный монах, державший обет безбрачия, может натворить немало дел, если дать ему волю, и вне зависимости от того, были ли виноваты в том эксперименты с греческой магией в прошлом или неправильно устроенный брак в настоящем, последствия могли оказаться ужасающими. Хью боялся взять на себя ответственность за вызов Аброзиуса.

Наконец, он отправился в постель, невероятно взволнованный, истощенный и уставший от собственных мыслей, и всю ночь видел кошмарные сны о своей матери и том человеке, о котором теперь думал исключительно как о своей первой жене.

Утром Мона встретилась с подавленным Хью за завтраком и была поражена тому, с какой бешенной скоростью менялись его настроения. Судя по его поведению, о вчерашнем разговоре можно было забыть. После завтрака он исчез и больше она его не видела.

Закончив со всей домашней работой, она взяла свою записную книжку и измерительную рейку, и занялась планированием сада, который намеревалась разбить во дворе старого фермерского дома. Также стоило сделать, думала она, и широкий травянистый бордюр, который будет идти от самой западной двери, через пастбище, до самого елового леса, и окаймлять единственную тропинку, которая туда вела и была ее излюбленным местом для прогулок в лучах закатного солнца. Не могло быть и речи о том, чтобы посадить величественные мальвы или царственные дельфиниумы на этой мелкой, каменистой, меловой почве, но здесь могли бы прижиться серые, ароматные цветы вроде морской лаванды или крестовника; козлятника и армерии; цветущего шалфея, алого и синего, и полыни с розмарином. Яркое весеннее солнце пекло так сильно, что Моне захотелось, вопреки ее обычным привычкам, надеть на голову шляпу.

Опасаясь, что у нее разболится голова, если она продолжит в том же духе, она зашла в часовню, чтобы просмотреть свои записи и сделать все необходимые расчеты. Она складывала, вычитала и самозабвенно делила ярды на футы, когда вдруг почувствовала, что была здесь не одна. Она с беспокойством огляделась по сторонам, ругая себя за то, что так сильно нервничала, и увидела Хью, неподвижно стоящего в самом центре примитивного Зодиакального круга на мозаичном полу святилища. Она не заметила его, когда вошла, ведь глаза ее были слишком сильно ослеплены наружным светом, чтобы различить хоть что-то в полумраке часовни. Она задумалась, как долго он уже здесь стоял и пришел ли он сюда сразу после завтрака, ибо выглядел он настолько собранным и неподвижным, что казалось, будто бы он стоял здесь уже целую вечность.

Она слегка обернулась, сидя на каменном выступе, и продолжила за ним наблюдать. Эта неподвижная, полностью поглощенная происходящим фигура производила очень странное впечатление. Она пыталась понять, был ли это Амброзиус или Хью, или оба они одновременно, и почему-то не могла этого определить, склоняясь в большей степени к последнему варианту.

Он стоял в центре большого Зодиакального круга, ноги его при этом располагались в центре чуть меньшей окружности, содержащей знаки четырех элементов — земли, воздуха, огня и воды. В тех частях, которые были образованы радиусами знаков, располагались небольшие выемки, в которые, как Моне было известно, могли быть помещены знаки семи планет в соответствии с тем, как менялось их расположение в небесных домах по мере вращения колеса небес. Хью стоял точно в центре символического изображения Вселенной, и Мона никогда бы раньше не смогла поверить в то, что какое-нибудь живое существо в мире может быть настолько одиноким.

Вся ее злость на Хью улетучилась. Он принадлежал к водному типу, находившемуся под управлением Луны и Водолея; это было вполне в его природе — наблюдать за колеблющимися образами на водной глади, порожденными лунным светом. Сама она была землей, родившись под знаком Девы, а Дева, кстати, была не только Вечной Девственницей, но также и символом Многогрудой Богини[45].

Она ощутила глубокое сострадание к этой одинокой душе, стоявшей здесь в тени восточной части святилища, куда не попадал никакой свет, ибо Амброзиус, по одному ему известным причинам, не сделал ни одного окна в этой части часовни. Она сидела в ожидании, наблюдая за происходящим и не переставая удивляться. Казалось, что Хью будет стоять здесь до скончания времен. В конце концов она, будучи не в силах больше выносить возрастающего напряжения, бесшумно прошла по боковому нефу в своих туфлях на джутовых подошвах и встала чуть позади и немного в стороне от него.

Спустя какое-то время он, как и она сама чуть раньше, начал подозревать, что он был здесь не один, и, оглянувшись, увидел ее рядом с собой. С минуту он просто смотрел на нее и на лице его было очень странное выражение; меланхоличное, обреченное, и в то же время не лишенное отблеска какого-то странного огня и фанатичности в глазах. У нее возникло странное ощущение, что сейчас из-под тяжелых век Хью на нее смотрела больше, чем одна пара глаз.

Они стояли и молча смотрели друг на друга. Слова были не нужны. Здесь царила тишина, которую не стоило разрушать. Потом Хью протянул к ней руку и она вложила в нее свою. От ее решимости по телу Хью пробежала нервная дрожь и, как заметила Мона, лицо его передернулось также, как и всегда, когда он был растроган. Затем он снова повернулся к Востоку и потянул ее за руку, чтобы она встала рядом с ним внутри круга Стихий, и они стояли здесь, лицом к алтарю, который находился в иных пространствах и который, если бы располагался в святилище, определенно оказался бы троном бога-козла, взявшись за руки, как если бы были женаты.

Сердце Моны, казалось, готово было выскочить из груди. Она не могла предугадать, что произойдет дальше. Амброзиус был способен на всё. Потом панический ужас постепенно прошел и ему на смену пришла глубокая умиротворенность. Затем умиротворенность уступила место странному трепету возбуждения, как если бы в ее душе зазвучал величественный орган. Потом прошло и это, и она поняла, что они возвращаются к нормальному состоянию. Хью обернулся и снова посмотрел на нее, и в этот момент она ощутила всю трагедию этого мужчины, вне зависимости от того, был ли это Хью или Амброзиус. Она стояла, держа его за руку и глядя ему прямо в глаза, а он, не отрываясь, смотрел на нее, чего он, будучи нерешительным и застенчивым, никогда не позволял себе прежде, и она почувствовала, что все барьеры между ними были сломаны. Затем он отпустил ее руку и продолжил беспомощно стоять рядом с ней, как если бы в этот момент вся его решимость резко покинула его.

— Ну что, пойдем? — спросила она, легонько потянув его за рукав. Он кивнул и зашагал рядом с ней, пока они пересекали неф. Она почувствовала, что он положил руку ей на плечо, и, подняв глаза, увидела в проникающем через дверь свете Хью, который выглядел теперь очень уставшим, серым и постаревшим, и намного более сутулым, чем обычно.

— Всё происходящее разрывает меня на части, Мона, — сказал он тихо. — Одному Богу известно, чем всё это кончится.

Они сели на низкую скамью, стоявшую в углу, и согревались в лучах весеннего солнца после царившей в часовне прохлады; Хью вытянул свои длинные ноги, закинул руки за голову, откинулся назад и закрыл глаза. Мона смотрела на него с беспокойством. Выглядел он совершенно опустошенным.

Очевидным и разумным выходом из ситуации для Хью было бы прекращение любых дальнейших экспериментов с Амброзиусом. Однако Мона была глубоко убеждена в том, что Хью должен был использовать Амброзиуса для того, чтобы решить свои проблемы, если хотел, чтобы у него когда-нибудь все наладилось, и что если он сейчас повернет назад, то это станет возвращением к той убивающей его жизни, сети которой опутывали его, когда он впервые зашел в книжный магазин в Мэрилебоне.

В этот момент они услышали какие-то шаги на дороге и увидели мистера Уотни. Мона никогда еще в своей жизни не была так рада видеть кого-либо.

Хью собрал себя в кучу и постарался изобразить вежливость. Достал сигареты и отправился на поиски виски, оставив Мону наедине с адвокатом.

— Ну? — спросил мистер Уотни, когда они остались одни. — Как поживает наш друг?

— Я очень волнуюсь за него, — ответила Мона, — И я не думаю, что от врачей здесь будет хоть какая-то польза. Понимаете, поскольку он пережил столь сильный шок, они не смогут ему предложить ничего, кроме снотворного, так ведь?

— Он конечно выглядит ужасно, и с тех пор, как я был здесь последний раз, его состояние явно ухудшилось. Вы знаете что-нибудь о том, какой именно шок он пережил?

— Его жена погибла в автоаварии и оказалось, что в тот момент она была с совершенно другим мужчиной. Он не подозревал, что она ему изменяет, и всецело ей доверял.

— Как давно это было?

— Около двух месяцев назад.

— Тогда я не думаю, что причина проблемы заключается именно в этом, ибо он совершенно ее не любил.

— Почему вы так думаете?

— Потому что он со всей очевидностью совершенно безумно влюблен в вас.

Мона была слишком взволнована для того, чтобы выразить решительный протест, что было ее обычным ответом на обвинения подобного рода.

— Что заставило вас прийти к такому заключению? — спросила Мона со всей серьезностью, как если бы мистер Уотни обратил ее внимание на некий опасный симптом.

Он пристально посмотрел на нее поверх своих очков.

— А разве вы сами этого не замечали?

— Я замечала, но я не воспринимала этого всерьез, зная мужчин его типа.

— Тогда вы совершали ошибку. Для него это очень серьезно.

— Откуда вы знаете?

— Я наблюдал за ним в тот день, когда вы сказали, что у него нет намерения жениться. Это заявление было для него подобно нокаутирующему удару, если я не сильно ошибаюсь. Какими бы огромными ни были все остальные его проблемы, а именно эта вызвала столь сильное обострение сейчас.

— О боже, как это ужасно, — сказала Мона, — Я знаю, что ему хотелось бы пофлиртовать со мной, но я даже не думала, что все настолько серьезно. Что мне теперь делать? Думаете, мне стоит уехать?

— Неужели он вам безразличен?

— В этом смысле да. У нас ничего не выйдет.

— Почему нет?

— Мы принадлежим к разным мирам. У нас нет ничего общего. Мне никогда не ужиться с ним, ему никогда не ужиться со мной.

— Ну, я полагаю, вы лучше разбираетесь в ситуации, но мне очень жаль это слышать. Он хороший парень, и это стало бы для него настоящим спасением.

В этот момент Хью принес напитки, налив виски мистеру Уотни и протянув Моне коктейль, которому она была невероятно рада.

Разговор шел ни о чем. Хью пригласил мистера Уотни на ланч и поскольку предложение было принято, Мона побежала посмотреть, достаточно ли у них было еды для этого. Хью никогда не приходило в голову изучить этот вопрос до того, как начать раздавать приглашения.

В тот момент, когда она скрылась за углом, поведение Хью резко изменилось.

— Я хочу составить новое завещание, — сказал он быстро.

— Вот как? — спросил адвокат, гадая, чего ему захочется на этот раз. — Если вы дадите мне карандаш и бумагу, я набросаю основные пункты и отдам вам черновик на проверку.

Порывшись в карманах, Хью нашел один из подробнейших отчетов мистера Уотни и протянул ему листок. Мистер Уотни перевернул его, сменил очки и приготовился записывать его распоряжения.

По одной восьмой части личного состояния Хью отходила его матери и каждой из трех его сестер. Оставшаяся часть должна была быть поделена поровну между Моной и Джелксом. Моне также должна была достаться Монашеская Ферма. Мистер Уотни охнул. Поскольку все бумаги уже прибыли к нему от его предшественников, он мог оценить размеры этого состояния.

— Это завещание наверняка будет оспорено, — сказал Хью. — Как мы можем защитить его?

— Завещать всё это мистеру Джелксу и мисс Уилтон только на время их жизни, с возвращением этих денег и недвижимости к детям ваших сестер при условии, что они не станут никому причинять неудобств. Дети любого, кто станет учинять какие-либо разборки, потеряют свою долю и она окажется поделенной между детьми тех наследников, которые не станут протестовать. В противном случае они начнут резать друг другу глотки. А это заставит их замолчать. Психология, опять же.

— Так можно поступить в отношении Джелкса. Он уже стар, как лист по осени. Вряд ли у него когда-либо будет семья. Но мне бы хотелось, чтобы мисс Уилтон получила свою долю в свое постоянное распоряжение на случай, если у нее вдруг появятся дети.

— Она собирается замуж?

— Мне кажется, у нее кто-то есть на примете.

— Я только что говорил с ней об этом и она заверила меня, что это не так.

— Правда? — спросил Хью, внезапно впав в задумчивость. — Она так сказала? Ну что же, не думаю, что это что-то изменит.

Судя по мрачному выражению его лица, он погрузился в тяжелые раздумья.

Потом Мона позвала их к столу. Каждый из них старался, как мог, но их совместный ланч все равно не выглядел веселым, а мистер Уотни даже заметил краем глаза, что Хью усиленно опустошал бутылку с виски.