Козлоногий Бог

Глава 28.

Мона сидела в кровати, крепко обхватив руками колени и пытаясь унять дрожь, и задавалась вопросом, что же, в конце концов, заставило ее вести себя подобным образом. Наступивший упадок сил был пропорционален прежнему состоянию перевозбуждения. Благодаря совести, которая не позволяла ей лгать себе самой, она не отрицала, что Амброзиус, этот предавший веру монах, казался ей дьявольски притягательным; но провоцировать этот аспект личности Хью было все равно, что играть с огнем. В своем нынешнем состоянии она была склонна рассматривать все произошедшее с точки зрения психологии. Амброзиус представлял собой подавленные и вытесненные в подсознание желания Хью, сформировавшие вторую личность. Он должен был пойти и пройти курс психоанализа, чтобы разобраться с этим. Если она и дальше будет валять дурака вместе с ним, то он заработает кошмарный нервный срыв или может быть даже окажется в шаге от признания себя сумасшедшим. Она ужасно винила себя за это. Она была уверена в искренности своего желания помочь Джелксу с его протеже, но в итоге упала так низко, что едва не причинила ему вред. Мона, чьи моральные принципы хоть и были достаточно своеобразными, но все же были вполне определенными, ужасно злилась на себя. Почему она позволила себе настолько увлечься? Ей казалось, что она уже усвоила этот урок раз и навсегда. Она понимала также, что и Джелкс был на нее зол, и это расстраивало ее еще больше, ибо она очень уважала его и высоко ценила его хорошее отношение. В том настроении, в котором она пребывала сейчас, бедный Хью скорее раздражал ее и выглядел в ее глазах не просто непривлекательным, а прямо-таки омерзительным Затем, осознав, что с завтрашним днем все равно придется встретиться лицом к лицу и что он неуклонно приближается, пока она раздумывает о произошедшем, она приняла две таблетки аспирина и попыталась заснуть, но, как и можно было ожидать, попытка оказалась безуспешной. В конце концов, она довела себя до того, что вся ее жизнь предстала перед ее мысленным взором и она безнадежно разрыдалась в подушку.

Потом ей показалось, что она немного успокоилась, и хотя она была совсем без сил, настроение ее изменилось. Все же Хью был очень мил, а жизнь невыносимо трудна; она бы наверное даже скучала по нему, если бы рассталась с ним, и, вероятно, гораздо больше, чем могла себе представить. Почему бы ей не выйти за него? Это сделало бы его счастливым и избавило бы ее от невыносимой борьбы за выживание.

Затем опять вернулось ее состояние упадка. В конце концов, послевоенная депрессия не будет длиться вечно и как только она сможет нормально зарабатывать, то снова будет больше всего на свете любить свое существование гулящей кошки; и больше всего на свете ненавидеть свои попытки быть хорошей женой для Хью. Слезы снова потекли по ее щекам, но теперь это были слезы ярости. Мона злилась на себя, на Хью, но больше всего на Джелкса, который, как она понимала теперь, служил своего рода совестью для них обоих. Она явственно ощущала, что Джелкс, если уж говорить откровенно, ненавидел Пана и постоянно мысленно перекрещивался, дабы предотвратить его манифестацию, тем самым внося хаос в происходящее точно также, как и Миссис Макинтош своим обещанием молиться за нее. В ярости Мона отшвырнула в сторону свою сдержанность, но все же самоуважение уберегло ее от того, чтобы уступить Пану в его сатирическом аспекте. Слезы ярости уступили место слезам жалости к себе, и затем, когда они вымотали ее до изнеможения, безнадежным слезам смирения перед жизнью со всеми ее проблемами. Жизнь в этом мире оказалась ей не по зубам и она страстно желала оказаться в долинах Аркадии.

Хью, в свою очередь, не пил никакого аспирина и стоял у окна, засунув руки в карманы халата и уставившись на звезды. Он получил приличную встряску и сон к нему не шел. Он мог быть дураком в ведении совместных дел с другими людьми, потому что был слишком внушаемым и на него легко можно было повлиять, но ни в коем случае не был таковым в оценке того, что ни из себя представляют, ведь благодаря своей податливости он обладал достаточно сильной интуицией. С чувством восторженного триумфа он заключил, что Мона позволила себе зайти намного дальше того, чем она изначально планировала; но он также чувствовал и то ее настроение, которое господствовало на протяжении всего ужина. Он вполне осознавал, что Мона твердо решила не вступать ни в какие отношения с ним, во-первых, потому что он недостаточно ей нравился, а во-вторых, потому что гордость стояла на ее пути, словно лев. Со своей стороны он чувствовал, что все лучшее, что приготовила для него жизнь, было связано с Моной. Его негативная, сверхчувствительная натура тянулась к динамизму Моны как к единственной вещи, которая позволила бы ему продолжать жить в этом абсолютно темном и холодном мире, который от одного ее прикосновения заливался золотым сиянием. Дошло до того, что он испытал настоящее отчаяние; если Мона не захочет быть с ним, то он понятия не имел, как он тогда будет жить.

Хью казалось, что это была не та проблема, с которой стоило обращаться к Небу, где не нужно было ни жениться, ни выдавать кого-либо замуж; скорее можно было надеяться на землю с ее бесконечным богатством и неизменным плодородием. Разве не смогла бы Великая Мать всех нас в своем богатстве и изобилии удовлетворить и его потребность тоже? Почему мы забываем о Матери в своем служении Отцу? Какие особые преимущества дает непорочное зачатие? Являются ли нисходящий с небес Заступник и восходящий Пан двумя противоположными силами, пребывающими в вечной борьбе, или же они подобны переменному току, протекающему между полюсами духа и материи?

Этого Хью не знал. Метафизика никогда не была его сильной стороной. Он лишь знал, в чем он нуждался, и, рассматривая это как свою законную потребность, не понимал, почему вообще он должен отказываться от ее осуществления. Он намеревался получить желаемое, если это было в его силах, и точка!

Он стал думать, как это можно было сделать. Что творилось в сердце Моны? Почему она не была в браке в свои тридцать с лишним лет? Чего такого она требовала от мужчин, чего они не могли ей дать? В чем реальность расходилась с идеалом? В том ли, что сейчас не существовало посвященных жрецов, способных проводить с ней ритуалы Элевсина? Вероятно, проблема заключалась именно в этом. И он долго раздумывал над тем, смог ли бы он, Хью Пастон, взять на себя роль жреца мистерий точно также, как Ямвлих советовал жрецам взять на себя роль Бога? Мог ли он, представив себя греческим жрецом-посвященным, отождествить себя с Паном? Это был смелый шаг, но, в конце концов, он был вполне традиционным и этом не было ничего нового.

Но если он это сделает, то что будет дальше? Они с Моной были не девчонкой и мальчишкой, играющими на залитых солнцем холмах, но зрелыми мужчиной и женщиной, которые требовали от супружества намного большего, чем то, что могло бы удовлетворить греческого атлета и его пассию. Они были жрецом и жрицей. В фантазиях Моны жрец был инициатором, посвящающим ее в Мистерии. Как быть с этим? Как он мог восполнить пробел в знаниях? Он особо не мог особо расспросить об этом держащего целибат монаха из книжного магазина; спрашивать же Мону о том, в какие тайны он должен был ее посвятить, было неуместно. Но затем он вспомнил изречение святого Игнатия — «Встань в молитвенную позу и вскоре почувствуешь, что молишься». Если он сыграет роль верховного жреца, то вскоре сможет ощутить себя жрецом на самом деле: особенно если он сможет завлечь Мону сыграть роль жрицы. Это был метод Фрейбеля[61], песня, сопровождающаяся действиями — «Вот так мы косим пшеницу» — обучение в процессе игры. Так и происходила, если верить Джелксу, инициация в древности.

Затерявшись в своих грезах, Хью стоял у окна, забыв о течении времени. Голые серые камни английского здания уступили место белому мрамору греческого храма; бледный свет звезд английской ночи сменился сиянием греческих факелов. Он был верховным жрецом в святилище, ожидавшим прихода своей жрицы. Он слышал, как за пурпурными занавесками в переполненном храме ропщет возбужденная толпа. Занавески распахнулись, перед ним возникла Мона в одеянии жрицы Цереры и занавески снова закрылись позади нее. В переполненном храме наступила тишина, все затаили дыхание. Это было таинством, нисхождением силы для всеобщего блага. Это была священная обязанность. Позади него находился Отец Всего Сущего, Первозданная Любовь, позади нее находилась Мать-Земля. Как в тех фантазиях он стал жрецом, так теперь жрец стал богом — внезапно, без каких-либо усилий с его стороны. Он почувствовал, как через него проходит сила, ощутил себя частью великого целого, бывшего единым с землей, раскачивавшейся в кружащихся небесах. Но затем он внезапно остановился. Продолжить он не мог. Для этого ему не хватало его жрицы. Сила, искавшая выражения через него, не смогла бы найти выхода, ибо цепь не была заземлена, но оставалась изолированной в пустоте космоса. За этим осознанием последовал резкий упадок сил. Он знал, что то, что он ищет, находилось всего в одном шаге от него, и потеряв это, почувствовал ужасное разочарование, которое обещало плохо сказаться на его нервной системе на следующий день.

Он попытался взять себя в руки. В конце концов, это была только фантазия, которой он себя развлекал; не стоило так переживать из-за грез наяву, потерявших свой блеск. Он попытался сосредоточиться на проблеме отношений с Моной. Он подозревал, что произошедшее за последние несколько часов дало бы ему определенные преимущества, если бы он только понял, что с этим делать. Но он был настолько безнадежно неумел в обращении с женщинами, что каждый раз он или упускал свой шанс, или слишком превосходил самого себя. Хью почувствовал, что проваливается в свое прежнее состояние жалкой ненависти к себе. Он отчаянно пытался выбраться из него. Оно было прямой дорогой к полнейшей беспомощности — он не должен был допустить этого. Он подумал об Амброзиусе. Легкая улыбка коснулась уголков его губ. Он догадывался, что Моне нравится Амброзиус. Предположим, что он намеренно переключился бы на личность Амброзиуса, что он теперь мог делать практически по собственному желанию, смог ли бы тогда он подчинить себе Мону? Это была заманчивая идея, но все же у него были сомнения на счет нее. Какие-либо отношения между Моной и Амброзиусом привели бы к фрустрации. Дьявольский приор черпал весь свой динамизм в самом факте фрустрированности.

Затем он испытал необъяснимое, но вполне точное ощущение, что он никогда не превратится в Амброзиуса снова по той простой и замечательной причине, что Амброзиус сам превратился в него! Как он сказал Моне, он исполнил последние желания монаха-вероотступника и его беспокойному призраку больше незачем было разгуливать на свободе. Или, другими словами, он исполнил все то, к чему Амброзиус стремился всей душой. Забавный факт заключается в том, что наше внутреннее я оказывается вполне удовлетворенным, когда мы просто «показываем» ему то, чего оно хочет, и нет совершенно никакой необходимости в том, чтобы фактически выполнять его желания. В субъективном королевстве имеют значения лишь ощущения, о чем прекрасно знали древние, когда проводили ритуалы.

Ужасающий приор больше не мог ему помочь. Он должен был рассчитывать лишь на себя. Не стоило еще больше усугублять фрустрацию.

Он вспомнил о той странной сцене в часовне, когда, доведенный до отчаяния намеками своих сестер, он представил себе смерть Амброзиуса, а вместе с этим пришла странная уверенность в данном ему обещании. Что же такое было обещано Амброзиусу? Чем было то, чего он искал? Имел ли он, Хью, право потребовать исполнения обещанного?

Мыслями он снова вернулся к Аркадии. Там и только там ждало его исполнение и обещания, и мечты. Пан из Аркадии с его пастушеской свирелью не был дьявольским созданием, как зловещий Козел Мендеса из воспаленного средневекового воображения. Ему нужно было искать то, что существовало задолго до Амброзиуса — греческое вдохновение, пробудившее в Амброзиусе мужчину. Любопытно, что когда человек начал заново собирать по кусочкам греческую историю — бесподобные статуи богов и вечную мудрость философов — в цивилизации, утопавшей в интеллектуальной темноте с тех самых дней, как боги покинули ее незадолго до нападения галилеян, наступил Ренессанс. Что же должно было произойти теперь, в наши дни, когда пришел Фрейд и воскликнул «Воскрес великий Пан!»? Хью пытался понять, не были ли его личные проблемы частью одной всеобщей проблемы, а его собственное пробуждение частью куда более широкого пробуждения? Он гадал, не может ли идея, реализованная одним человеком, пусть даже он при этом не скажет никому ни слова, внедриться в групповое сознание расы и остаться работать там, наподобие закваски?

Предположим, думал Хью, поглощенный своими размышлениями и совершенно забывший обо всем, что его окружало — предположим, он бы представлял себя греческим верховным жрецом из дневных грез Моны до тех пор, пока это не стало бы правдой для него, как это сделал Амброзиус, могла ли бы Мона тогда ему не ответить? Знаменитый актер, который был также и великим художником, говорит, что что-то как будто бы входит в него и подчиняет его себе, когда он играет роль, и он меняется, и герой, которого он играет, оживает внутри него. Хью вспомнил, что Мона говорила в часовне, что греческий атлет из ее видений бежал за ней, потому что был ей очарован. В точности то же самое, бесспорно, видел и он тоже. Он вспомнил напряженное выражение лица Моны в тот момент, когда он случайно рассказал ей о своем сне, пока они искали пыльные старые книги в музее. Конечно же она узнала его, и даже по какой-то причине, лучше известной ей самой, открыто призналась в этом в часовне, когда они проводили сеанс психоанализа самим себе. Так почему же она это сделала? Было ли что-то в самой Моне, что говорило бы «Да, я буду служить Пану вместе с тобой, только если вера твоя настоящая»?

Ему казалось, что если уж он смог провернуть такую вещь с Моной — этот забавный эксперимент со временем, являвшимся только режимом сознания, и даже еще более забавный эксперимент с могуществом дневных грез — то что-то определенно должно было просочиться и в групповой разум расы, и стать частью культурного наследия. Ему не нужно было взывать к своим собратьям или искать их одобрения и поддержки; он только должен был быть кем-то — делать что-то, и это произошло бы одновременно и в групповой душе расы и ее отдельные представители подсознательно ощутили бы это — так, во всяком случае, работали все адепты, по словам Джелкса.

Все еще глядя в ночное небо, он вдруг осознал, что был частью огромного целого и что огромная жизнь искала выражения через него, и что через исполнение им желаемого исполнится и желаемое ей, а его фрустрация станет и ее фрустрацией тоже. Проблема была не в Хью Пастоне, который влюбился в женщину, не отвечавшую ему взаимностью, проблема была в том, что определенные силы во Вселенной находились в дисбалансе и он знал, что вся Вселенная жаждет исправить этот дисбаланс, и что если бы он только расслабился и позволил себе плыть по космическим волнам, они бы вынесли его к тому месту, где он хотел бы оказаться. Но чтобы добраться туда, он должен был прежде всего расслабиться и отпустить контроль, и позволить космическим силам исправить всё самостоятельно. Никак иначе он не смог бы их использовать.

Он понял, что нашел очень важный ключ, когда осознал, что достичь динамичной реальности можно только посредством фантазии, наиболее динамичной из всех форм самовнушения. Ортодоксальные психологи никогда этого не замечали. Это могло быть чистым воображением, но тем не менее это был способ, которым можно было привести в действие невидимые причины явлений, если только они совпадали с направлением их течения.

Это действительно было стоящим открытием, подумал Хью, напрочь позабыв о своей фрустрации, когда увидел путь, вновь открывшийся перед ним. Ему только нужно было стать жрецом и он смог бы подчинить себе свою жрицу.

Проблема, конечно, была вовсе не в том, чтобы подчинить себе Мону; проблема была в том, чтобы самому стать тем, кто смог бы удовлетворить ее потребность. Она знала слишком много, чтобы довольствоваться обычными отношениями; что ей было необходимо, так это жрец-инициатор. Если он сможет стать таковым, она конечно же выйдет за него, об этом не стоит даже переживать. Но как ему было это сделать? Как назначить себя на роль жреца забытого ритуала? Как еще, если не позволив силе, выражением которой он был, подняться под действием ее собственного особого магнетизма, чтобы глубина воззвала к глубине? Мона провела для него ритуал, руководствуясь причинами, лучше известными ей и Джелксу; он проведет ритуал для Моны!

Ему показалось, что он увидел свой путь во всех подробностях, и решил, что утром он с этим разберется.