Козлоногий Бог

Глава 31.

На безоблачном небе над Монашеской Фермой высоко взошла полная Луна, когда Хью и его невеста сложили грязную посуду, оставшуюся после их свадебного ужина, в раковину а ля Джелкс, чтобы там она дожидалась утренней мойки. Поскольку внешне их поведение было таким же, как и всегда, этот вечер ничем не отличался от всех остальных вечеров на Монашеской Ферме, за исключением, разве что, того, что здесь не было Лиззи для выполнения разных мелких обязанностей со свойственной ей старательностью и некомпетентностью, поскольку они с Биллом в этот момент тратили деньги на пирсе в Соутенде, пытаясь узнать, «Что видел дворецкий» и «Чем занимался викарий в Париже»*. Однако эти фильмы стоимостью в один пенс были, за исключением их названий, совершенно безобидны, и Билл вставил второй пенс в биоскоп вслед за первым, чтобы они не выдохлись, как какой-нибудь газ, пока те не закончат смотреть.

На Монашеской Ферме царила тишина, казавшаяся почти зловещей, ведь в ушах весь день звенело от Лондонского шума. На отдаленной ферме лаяла собака; кричал забывшийся петух; и между этими звуками были длинные периоды теплой благоухающей тишины, когда слабый ветерок бесшумно шевелил отягощенные цветами ветви древних кустарников. На западе догорела вечерняя заря и яркая звезда низко повисла над соснами. Из-за дальнего куста терновника раздалось «буль, буль, буль» и длинное мелодичное журчание.

— Наш свадебный марш, — сказал Хью, сжав руку Моны, на которой лежала его рука. — Пойдем, я хочу кое-что тебе показать. Только сперва мы должны надеть наши свадебные наряды или нас выставят вон, как того парня из Писания.

Когда Мона снова присоединилась к нему, на ней было ниспадающее зеленое одеяние, но луна лишила его красок и она выглядела, как серый призрак. Хью же надел традиционную оленью шкуру.

Они прошли вниз между травяной изгородью, в сумерках выглядевшей беловато-серебристой, пересекли бесплодный пустырь и вошли в сосновый лес, который теперь был очищен от зарослей ежевики. В плотном поясе тисов была вырезана арка и установлена дубовая дверь, обитая железом, служившая напоминанием об Амброзиусе. Они вошли внутрь и оказались на маленькой, ромбовидной поляне, залитой лунным светом, и десятки кроликов разбежались в разные стороны — все, кроме одного малыша, который запутался и нашел убежище в тени колонны, так и просидев там на протяжении всей церемонии, как если бы был воплощением Мастера, Повелителя Дикой Природы.

Хью не стал ничего объяснять и Мона никак не прокомментировала увиденное. Это было излишне. Он поставил ее в одном конце поляны и занял свое место на другом, и недавно взошедшая Луна сияла позади него. Затем он стал ждать, пока на него снизойдет вдохновение, ибо он не представлял себе, как именно должен выглядеть ритуал Пана.

Стоя в тишине, они ждали, и хотя время шло, не возникало ощущения, что оно тянется слишком медленно. Они оба думали о древних ритуалах Элевсина и гадали, в какой бы форме на них могла снизойти сила. Хью пошевелился лишь один раз, вскинув руки в призывном жесте. Мона оставалась неподвижной. Земля под их ногами напиталась дневным теплом, хотя воздух начинал медленно охлаждаться под воздействием вечерней сырости.

Мысли Хью вернулись к его видению о греческих холмах: возможно, там он сможет нащупать след. В своей голове он отправился по пути из своих сновидений, наверх по крутому склону, сквозь редкий лес, но затем, практически случайно, он вошел в более густой лес и ощутил приступ холодного страха, который притаился там в ожидании его прихода. Он почувствовал, будто бы чья-то рука вцепилась в его солнечное сплетение и по всему его телу пробежала дрожь. Он посмотрел на свисающие части одеяния Моны и понял, что она тоже дрожала. Затем он увидел между ними дорожку из бледного золотистого света, но свет этот не был лунным.

В узком пространстве между окружавшими их тисами поднялся ветер и едва заметное дуновение прохладного ветерка стало мягко прикасаться к ним, как если бы пытаясь их прочувствовать, затем остановилось, потом снова начало двигаться и после исчезло совсем. После этого температура воздуха вокруг них начала подниматься. Она росла так быстро и неуклонно, что Хью невольно задумался, а не попали ли они и в самом деле в тот самый ад, о котором пророчествовали священники; он почувствовал, как на его голой, не прикрытой оленьей шкурой груди выступил пот; ему стало тяжело дышать и дыхание его стало неглубоким и быстрым. Полоса света с земли поднялся чуть выше бедер. Она притягивала его к Моне также, как ток притягивает человека к проводящему рельсу. Притяжение было намного более сильным, чем он ожидал, и это вызвало новый укол страха.

Затем пространство начало заполняться светом, заглушившим удручающий жар, так что теперь они были заняты только этим светом и напрочь забыли о духоте. Свет был странным, он не был ни солнечным, ни лунным, ни звездным; полоса, в большей степени серебристая, чем золотая, и к тому же сияющая; но при этом куда менее серебристая, нежели лунный свет или свет звезд. И в этом свете отражалось все сущее. Земля неслась в космосе по большой кривой, а на ней росла их роща. Вокруг нее кружились планеты, а она была окольцована, словно Сатурн, светящейся полосой. Это была аура земли и внутри нее протекала их жизнь. Эти полосы света точно также были нужны для дыхания их психическому я, как физическому я была нужна атмосфера. И внутри земли находилась ее душа, живая и разумная, и из нее проистекала их жизненная сила.

Мона знала, что эти вещи существовали всегда, хоть они и не замечали их в своем нормальном состоянии сознания; но Хью казалось, что они возникли после инвокации и, почувствовав, как огромная вращающаяся сфера движется вокруг него, он на краткий миг ощутил свою божественную природу.

Затем свет снова сконцентрировался на поляне, оставляя позади, словно отступающий прилив, воспоминания об окружающей их бесконечности, которые никогда не будут стерты насовсем. Навсегда изменившись, Хью будет жить свою жизнь с этим пониманием и оценивать все происходящее в соответствии с ним.

Поляна была мягко освещена, земля была очень горячей, и полоса, сияющая золотом, тянулась, словно светящийся дым, от Хью к Моне, огибая колонну, конусообразный верх которой возвышался прямо над ней. Позади Хью светила взошедшая Луна и лицо его было скрыто в темноте, зато Мону было ясно видно в лунном свете. Он видел ее глаза, но она не видела его, и в итоге взгляд ее стал пустым, как если бы она смотрела на нечто, находившееся за его спиной. Возможно, так оно и было: ибо в этот момент начало постепенно пробуждаться самосознание и Хью понял, что за ним находилось нечто огромное и затмевающее собой всё, и что из него и исходила та полоса света, которая проходила через него и освещала Мону. Он почувствовал, что становится всё больше и больше, и готов вот-вот разорваться под действием той силы, которая наполняла его. Он возвышался над всем и голова его доставала до звезд; под ним лежали в темноте и Мона, и земля. Но к изгибу земли уже подкрадывалась линия надвигающегося рассвета. На краю его сознания мелькнула мысль, не провели ли они в роще всю ночь, забыв о времени; но затем он понял, что это был не земной рассвет, а приход Солнечного Бога.

Да, это был не грубый и земной бог в виде козла. Это было Солнце! Но не Солнце утонченного Аполлона, но более древнее, раннее, первозданное Солнце, Солнце титана Гелиоса. Хью не представлял себе, через какие фрейдистские глубины им придется пройти во славу бога-козла и был готов ко всему; но это золотое величие в космической вышине застигло его врасплох. Затем он вспомнил любимую фразу старого Джелкса: «Все Боги суть один Бог, и все Богини суть одна Богиня, и Источник всего один». Отец всего сущего был одновременно и небожителем Зевсом — и лесным Паном — и подателем жизни Гелиосом. Он был всеми ими сразу и познав Пана,человек мог достичь и небесных врат, где рядом с Рассветом его ожидал Гелиос.

Хью почувствовал, что ноги его окрылило пламя, и знал, что он придет также, как Ангел Благовещения пришел к Деве Марии: он придет как посланник подателя жизни. Далеко внизу, в земной тени, его дожидалась Мона, и ему почему-то казалось, что она как будто бы лежит на спине и держится на земле также, как пловец держится на воде.

И он понял, что он сейчас же поспешит к ней на крыльях рассвета, спустившись вместе с рассветным ветром, кружившим над землей. Он видел, что линия золотого света все больше приближается и знал, что его возвращение в рощу будет совпадать с ее приходом.

Затем он обнаружил, что стоит в роще, в своем собственном теле, одетый в оленью шкуру, на полосе света, проходящей прямо под его ногами. Впервые с того момента, как началось его видение, он пошевелился, сделав шаг вперед. Линия света последовала за ним. Он сделал еще один шаг, и она снова подвинулась. Мона тоже сделала два шага вперед. Он снова пошел вперед, и свет вместе с женщиной последовали за ним.

Теперь они стояли лицом к лицу, с двух сторон от колонны. Хью поднял свои голые жилистые руки и обхватил ими голову Моны, и свет, который окутывал его, теперь окутал и ее тоже. Затем, вскинув правую руку в жесте приветствия солнцу, как это делали римские легионеры, он опустил вниз левую руку, которую все еще кололо и обдавало странным жаром, и поместив ладонь между грудей Моны, произнес слова древнего заклинания: «Hekas, hekas, este bibeloi! Держитесь подальше от нас, о вы, профаны!».

------

Магическая инвокация Пана.

Я та, что еще до начала земли поднялась из морских глубин,

О перворожденная любовь, приди ко мне,

И пусть миры будут созданы нами двоими.

Податель виноградной лозы, вина и экстаза,

Бог садов, пастух лугов,

Несущий страх, заставляющий людей спасаться бегством,

Я твоя жрица, ответь мне!

Ио, я получила дары, которые ты принес мне -

Жизнь, и еще раз жизнь, в полном экстазе,

Я луна, луна, которая притягивает тебя,

Я тоскующая земля, нуждающаяся в тебе.

Приди ко мне, Великий Пан, приди ко мне!

(отрывок из ритуала Пана, разработанного Дион Форчун).