Козлоногий Бог

Глава 7.

Хью Пастон, которого сонный книготорговец прогнал в кровать, обнаружил, что сон от него далек. Его ум как никогда ранее был возбужден вечерним разговором и возникавшие в его голове образы сменяли друг друга с огромной скоростью. Дом, который он планировал купить и обустроить как великолепнейший храм Древних Богов — по факту он стал бы даже не храмом, но монастырем, ибо должны были найтись и другие люди, для кого будет удовольствием присоединиться к нему в его поиске — принимал в его воображении всевозможные формы, пока ночь медленно клонилась к своему завершению. Во-первых, он должен быть построен в классическом стиле, с главным входом, напоминающим Парфенон, над дверью которого художник, с которым дружит Джелкс, вырежет девиз «Познай самого себя». Войдя внутрь, посетитель обнаружит себя в просторном коридоре с колоннами, призванными пробудить воображение. Все будет сделано из белого мрамора. Затем он решил, что мрамор больше подходит для отделки ванной комнаты, и дом в его воображении приобрел совсем уж обычный вид; зато как только открывалась главная дверь, посетитель обнаруживал себя в таинственном полумраке Египетского Храма и огромные призрачные образы божеств нависали над ним. Он решил позаимствовать идею из романа «Наоборот» и поставить при входе угольно-черного дворецкого. Однако потом он решил, что это не сработает; чернокожий слуга сбежит, как кролик, почувствовав первые же признаки чего-либо сверхъестественного. Возможно, китаец больше подошел бы на эту роль. Но будет ли присутствие китайца уместно в Египетском Храме? Хью Пастон сдался. Он должен был дождаться выбранного Джелксом художника.

Он лежал на спине, на перине, разглядывая темные очертания косого балдахина, смутно вырисовывавшегося в слабом свете, который всегда проникал в лондонские окна, и думал о том, где же закончится его поиск, если он вообще когда-нибудь закончится. Он с большой уверенностью рассказывал старому Джелксу о своем поиске Пана, но действительно ли он верил в это сам? Одно и только одно он знал наверняка — он испытывал отчаянную жажду чего-то важного, съедавшую его изнутри и разрушавшую его так, как если бы что-то питалось его тканями, и эта его жажда могла быть утолена только тем, что он называл Паном, чем бы тот ни оказался в конечном итоге. Это был икс в его вычислениях. Он мог не давать ему определения в настоящий момент. Он мог бы возвести алтарь Неизвестному Богу, если бы захотел.

Причудливые храмы покинули его мысли и он лежал на мягком холме перины, думая о том, что же произойдет теперь, когда он целенаправленно и сознательно освободил своего внутреннего Пана и выпустил его на поиски Пана Космического подобно тому, как Ной выпустил голубя из Ковчега. Наверняка он вернется к нему хотя бы с одним листиком плюща в клюве. Интересно, думал он, что в действительности представляет собой симпатическая магия; то, как описывали ее антропологи, было форменным идиотизмом; но он подозревал, что антропологи никогда не докапывались до истинной сути вещей. В симпатической магии некто, подражая чему-либо, вступал с этим чем-то во взаимодействие. Какое суеверие, сказали бы антропологи. Как по-детски воспринимал мир мозг первобытного человека! Но Игнатий Лойола говорил: «встань в молитвенную позу и вскоре ты почувствуешь себя так, как если бы ты на самом деле молился»; а уж основатель иезуитства считался очень мудрым психологом. Если некоторые из тех методов, которые он описывал в своих «Упражнениях», не были формой симпатической магии, то чем же, хотелось бы знать Хью Пастону, они тогда были! А если симпатическая магия была основой иезуитской подготовки, то, возможно, здесь стоило бы сказать что-нибудь в защиту мировоззрения древних, которые, по крайней мере, обладали достаточными знаниями для того, чтобы построить пирамиды.

Хью Пастон не без успеха разгребал беспорядок на полках пыльной библиотеки. Книги, которые Джелкс больше всего ценил, его личная библиотека, так сказать, были перенесены во внутреннюю комнату и находились теперь вдали от рук, которые могли их осквернить, и эти книги Хью просматривал с особой тщательностью. Систематическая работа была не в его природе; изучать, комментировать, сопоставлять и экспериментировать, как это делал старый книготорговец; но он был настоящим экспертом в том, что касалось вылавливания сути книги с минимумом затрат на ее чтение, ведь это было единственным способом оставаться в курсе всех новостей на Мейфейре. На одну вещь он обратил свое внимание при перелистывании четырех потрепанных книг с загнутыми уголками бумажных обложек, на которых слово «магия» было написано с К[13] — когда маг проводил магическую операцию, он окружал себя символами особой силы, призванными помочь ему в достижении концентрации. Это был полезный практический момент, думал Хью Пастон; это подтверждало его мысль о том, что сила воздействия симпатической магии, описанной в «Упражнениях» Лойолы, может быть с успехом увеличена при помощи всех украшений храма. И если не только украсить храм, но и жить такой жизнью — разглядывая каждый предмет, одевая каждый наряд, произнося каждое слово или слушая то, что говорят другие, настраиваясь при этом на одни и те же образы в течение длительного периода времени — разве эффект не будет усилен в сотню раз? Не эта ли идея лежала в основе тех ретритов, которые глубоко верующие люди совершали незадолго до Пасхи?

Он решил искать Пана точно также, как другие люди искали Христа. Было ли это чудовищным богохульством? Возможно, большинство людей и считало так, но он совершенно не возражал против этого. Было ли это Черной Мессой? В каком-то смысле да, но все же она не казалась ему черной. У него, безусловно, не было намерения осквернять что-либо из того, что кто-то другой считал священным. Он не получил бы никакого удовольствия от того, что бросил бы на землю священные облатки и попрыгал на них сверху, как «ужасающий каноник», которого, казалось, веселили подобные вещи. Он мог бы попробовать провести свою Мессу на животе обнаженной леди, если, конечно, нашел бы хоть одну, которая не слишком боялась бы щекотки, но он сомневался, что это будет все еще радовать его после того, как пройдет ощущение новизны. В подобных вещах не было никакого наслаждения для человека, привычного к кабаре. Нет, думал он, всё это было лишь немногим лучше, чем писать непристойности на стенах. Те, кто шли этим путем, могли таким образом избавляться от своих комплексов, однако его этот путь нисколько не привлекал, поскольку его собственные комплексы были совершенно другими. Ему казалось, что Черная Месса, не важно, описанная Гюисмансом или А. Е. В. Мэйсоном, была чем-то деструктивным и опасным, и не несла в себе ничего конструктивного; она была символическим освобождением человека от внутренних запретов; она не требовала присутствия какой-либо внешней силы. Возможно, Исабель Гауди совершала нечто чуть более конструктивное, когда сбегала на церковное кладбище танцевать с Дьяволом, но и в этом поступке тоже была огромная доля абреакции[14]. Он представлял себе средневековых женщин, задавленных религией и традициями, крадущихся по узким улицам обнесенных стенами городов, группами из двух или трех человек, в темноте, при свете Луны, чтобы оказаться на ужасающем шабаше и попробовать на вкус свою дорогостоящую свободу, расплатой за которую так часто становились вязанка хвороста и мучения. Он также думал о найденном в другой книге упоминании о том, как ведьмы, которые не могли посетить шабаш, натирали себя наркотической, возбуждающей мазью, ложились на кровать и концентрировались на том, что в тот момент происходило на пустоши или в лесу, и вскоре оказывались там во сне или в видении. Это опять же было тем, что делал Игнатий, только он делал это в обратном порядке. И чем больше он об этом думал, тем больше крепло в нем осознание того факта, что все методы являлись в действительности одним и тем же методом. Полетам средневековых ведьм на метлах предшествовал храмовый сон, или высиживание, древних греков, в результате которого служитель, спящий в храме, получал в награду возможность увидеть свое божество. Так может быть и ему удастся найти Пана в конечном итоге?

Он попробовал уснуть на спине, ибо он давно замечал, что эта поза способствует возникновению сновидений, и отправил свой разум вовне, в долины Аркадии, на поиски Пана. В своем воображении он воссоздал «композицию места», используя те обрывочные сведения, которые мог вспомнить из классики, так тщательно и так бесполезно утрамбованной в его голову в Хэрроу. Редкие дубовые и сосновые леса; море темного винного цвета внизу; жужжание пчел в ладаннике и греющиеся на солнце ящерицы, а над ними — стада резвых коз, перепрыгивающих с камня на камень. Он услышал звуки тонкой пастушьей свирели, которая в любой момент могла оказаться флейтой Пана; он почувствовал запах хвои в разреженном сухом воздухе; он ощутил жар солнца на своей коже; он услышал шум прибоя, с грохотом разбивавшегося о камни далеко внизу. Он услышал крики чаек. Были ли чайки на греческих островах? Он этого не знал, но он действительно их слышал; они возникли здесь сами собой.

Но переключение внимания и вопросы о чайках разрушили всю магию, он снова вернулся в свою кровать и Греция отдалилась от него так, как если бы он стал смотреть на нее в другой конец театрального бинокля. И все же он увидел достаточно для того, чтобы утолить свою жажду. Эти чайки были необычайно реальными и ему не приходилось выдумывать их так, как он выдумывал козлов. Он действительно их слышал.

Он повернулся на бок и спокойно лежал в ожидании сна, лениво размышляя о только что пережитом опыте; о своих разговорах со старым Джелксом в пыльном книжном магазине; он вспомнил точный маршрут дистанции, которую он бежал в школе, будучи еще в прекрасной форме; солнце согревало его спину через тонкую футболку для бега точно также, как солнце Древней Греции, пока он, согнувшись, ожидал старта. Ему вспомнилось лицо его жены, сидевшей и прихорашивавшейся перед зеркалом; она была без платья, а сорочка с вырезом на спине обнажала ее атласную кожу и округлые мускулы, так сильно отличавшиеся от мужских. Она повернула голову, чтобы заговорить с ним, и он внезапно понял, что это была не его жена, но какая-то незнакомка. Однако он увидел ее лишь мельком и сумел различить только блеск ее глаз, нос и рот. Он не узнал это лицо, но оно точно не было лицом его жены.

Затем он обнаружил себя на склоне холма, в редком лесу из дубов и сосен, а перед ним мелькала в легкой тени спина с атласной кожей. Он последовал за ней вприпрыжку; она не становилась ближе. Он ускорил шаг; он был уверен, что когда эта женщина выйдет на солнечный свет, чего не могло не произойти в таком лесу, он сможет разглядеть ее лицо; но этого не произошло и он потерял ее из виду, оказавшись в чаще леса, среди густых и темных зарослей лавра. И эта темнота внушала ему странный, холодный, пьянящий ужас, граничивший с паникой.

Он понял, что сидит в своей кровати, испуганный и удивленный. Должно быть, что-то внезапно разбудило его. Но что это было? Он прислушался, уставившись в темноту. Его уши ничего не услышали, зато почувствовал нос. Вокруг явственно пахло гарью.

Он выскочил из кровати, распахнул дверь, выбежал на площадку и позвал Джелкса. Этот старый дом сгорит, как свеча, если пожар уже начался. Услышав наверху топот, он понял, что старик проснулся, и в тот же момент над перилами появился свет.

— Слышите меня, Джелкс? — закричал он. — Я проснулся от запаха дыма. Я думаю, нам лучше проверить все в вашем заведении.

Джелкс подошел к нему и они стояли на ступенях, принюхиваясь и пытаясь понять, не может ли дым идти снизу. Но дым оттуда не шел. Они прошли в комнату Пастона и обнаружили здесь не только слабые голубые завихрения дыма, но и очень отчетливый запах. Старик спокойно стоял, уставившись на эти голубоватые завихрения в свете свечи, и даже не пытался что-либо с этим сделать. Хью же носился по комнате, словно ищейка; заглянул под кровать, заглянул в камин, распахнул окно, чтобы понять, не шел ли дым снаружи. Но он ничего не обнаружил. Старый Джелкс все еще стоял неподвижно.

— Дым-то есть, — сказал Хью, закрывая окно. — Но я не могу понять, откуда он идет.

— Не можете, — ответил Джелкс. — И вероятнее всего не сможете, потому что это место находится не здесь.

— Где же оно тогда? В соседнем доме?

Старик отрицательно помотал головой.

— Нет, оно вообще не в этой реальности. Вы поняли, что это запах тлеющего кедра?

Внезапно он почувствовал, что его схватили за плечи и закружили по пыльной площадке в диком танце. Хью Пастон, совсем не обращая внимания на свою дырявую пижаму, исполнял сарабанду.

— Ти Джей, — кричал он. — Вы понимаете, что начало положено? Мы смогли это сделать!

— Дьявол, — выругался Т. Джелкс, поскольку обжег свой большой палец воском упавшей свечки.