Козлоногий Бог

Глава 25.

На следующий день Хью отвез Мону в город и высадил ее на Оксфорд Стрит, договорившись встретиться с ней за чаем у дяди Джелкса. Она исчезла за поворотом, нырнув в какие-то ей одной известные трущобы, ибо Мона никогда не покупала ничего в известных местах, а Хью, впервые с момента трагедии, отправился в клуб.

Это был клуб, который выбрал для него Тревор Уилмотт. В период своего расцвета это было известное заведение, но поскольку после войны оно переживало тяжелые времена, то предпринимались активные попытки влить в него какую-нибудь свежую кровь. Ходили даже слухи, что была введена своеобразная система талонов, благодаря которым членские взносы участников, приводивших новых членов, сокращались по определенной гибкой системе. Возможно, из-за экономии средств члены клуба проявляли не слишком много благоразумия, когда приглашали новых людей, поэтому клуб оказался в таком же положении, в каком оказывались несчастные инвалиды в те дни, когда при переливании крови еще не учитывалась группа крови донора, и в результате в комнате для курения и других общественных местах происходил опасный процесс свертывания крови, пока в конце концов не было образовано нечто вроде двух разных клубов под одной крышей, для старых участников и для новичков, и лишь на Божью помощь мог уповать тот, кто по ошибке оказывался не на той половине.

Хью, как обычно, не принадлежал ни к одной из групп. Новая кровь представляла собой рисующихся бизнесменов — мелочь, стремящуюся стать городским бомондом. Исключения из-за банкротства происходили с такой завидной регулярностью, что поднимался даже вопрос о том, не стоит ли сразу лишать подписки и того, чей последний протеже оказался на Кери-Стрит[53]. Старая гвардия состояла из людей, похожих на отца Фриды, бывших бесславными пережитками старого режима, но упорно требовавших для себя привилегий и престижа, сохраняя остатки самоуважения посредством взаимного восхищения. Чем труднее им самим было поддерживать видимость собственного благополучия, тем более требовательными они становились по отношению к другим. Обе стороны считали Хью безобидным ничтожеством, принадлежащим к соседнему лагерю.

Это был первый его визит в клуб с момента трагедии и его появление стало настоящей сенсацией. Отец Фриды был одним из членов старой гвардии, а Тревор выполнял роль связующего звена между двумя лагерями и принимал весьма активное участие во всех делах клуба в целом, имея за это, по слухам, возможность бесплатного питания. Все были едины во мнении, что Хью выйдет из клуба. Здесь были все друзья Тревора и все друзья отца Фриды. Никто не ожидал, что он зайдет в обеденный зал и, усевшись за стол, закажет себе ланч, выглядя при этом довольно бодрым. Как и его бывший дворецкий, никто не знал, как вести себя по отношению к Хью. Соболезнования явно были неуместны, а поздравления не были бы сочтены признаком хорошего тона. Все наблюдали, что будут делать другие, и в итоге никто не делал ничего. Хью, чувствовавший себя так, как будто бы трагедия принадлежала ко временам куда более далеким, чем даже Амброзиус, и практически полностью о ней забывший, спокойно наслаждался трапезой.

Он прошел в комнату для курения, предназначенную только для членов клуба, и остановился, разглядывая печатную машинку. Это была просторная комната, в каждом конце которой располагался камин. Один из них, тот, что находился в дальнем конце комнаты, был сакральным местом для старой гвардии, а у другого, находившегося ближе к выходу, собиралась новая кровь. Хью, стоя спиной к комнате и разглядывая машинку, был внезапно поражен тем, что он, бывший всегда совершенно невосприимчивым человеком, теперь мог ясно ощущать разницу в духовной атмосфере в каждом из концов комнаты; он также почувствовал, что находился в центре внимания, и внимание это не было дружественным. Он удивился, почему, в конце концов, его так не любили. Что такого он сделал? Хью, который всегда воспринимал как истину в последней инстанции чужое мнение о своих недостатках, теперь испытал совершенно новое ощущение, почувствовав, как его шерсть встает дыбом. Почему эти некогда имевшие статус стариканы и молодые псевдо-денди должны были смешивать его с грязью? Он повернулся и, засунув руки в карманы, медленно пошел к священному камину в дальнем конце комнаты. Там, как на зло, он лицом к лицу столкнулся с одним из дядюшек Фриды. Старый джентльмен смотрел сквозь него с каменным лицом. Также вели себя и остальные старые господа, бывшие его друзьями.

Это очень удивило Хью. Он ожидал взаимного смущения, которое могло бы быть сглажено взаимной же вежливостью; но он никак не ожидал, что его сделают изгоем эти паршивые стариканы, давно не имевшие статуса, которые должны были чувствовать себя виноватыми. Дьявол вселился в Хью, и он намеренно вспомнил об Амброзиусе; и когда он это сделал, то заметил, как на лицах старых джентльменов появилось испуганное выражение, хотя они и старались не смотреть на него. Хью пристально смотрел на своего дядюшку, наблюдая за тем, как лицо его меняет цвет с ярко-красного на пурпурный. Никто так и не заговорил с ним. Правда, теперь они бы вероятно и не смогли этого сделать, даже если бы захотели.

Хью сам нарушил молчание.

— Вы ведете себя так, как если бы это я соблазнил вашу племянницу, — сказал он, резко развернувшись и направившись к выходу.

Он зашел в уборную, чтобы умыть лицо, и все еще стоял, склонившись над раковиной, когда услышал, как некто позади него ледяным тоном произнес его имя, и повернувшись, увидел своего деверя, мужа своей младшей сестры. Этот деверь был тем немногим, что семья Хью приобрела благодаря его женитьбе; он женился на самой младшей дочери в полной уверенности, что Хью как-нибудь их обеспечит, и Хью добросовестно это делал. В благодарность Роберт присоединился к звучавшему со всех сторон общему хору голосов, поучающих и оскорбляющих Хью.

— То, как ты повел себя сейчас в курилке, было ужасно, Хью!

— Правда? — спросил Хью, засунув руки по струю воды.

— Что заставило тебя так поступить?

— Дьявол, наверное.

— Тебе правда кажется, что ты одержим дьяволом?

— Не удивлюсь, если это так. Но даже если я и одержим, у вас не выйдет признать меня невменяемым. Я написал генеральную доверенность.

— Ты хочешь со мной поругаться?

— Нет, не особо. Можешь быть спокоен. Я буду вполне счастлив, если больше вообще не увижу никого из вас.

— Это оскорбление!

— Ну, если ты будешь с таким упорством раздавать непрошеные советы, то не удивительно, что ты будешь получать за это по носу.

— Мой дорогой Хью!

— Для тебя я не дорогой Хью. Ты меня на дух не переносишь, и ты прекрасно это знаешь.

— Ну, если тебе интересно мое мнение...

— Не интересно, — отрезал Хью.

— ...то теперь теперь тебе остается сделать только одну вещь, а именно выйти из клуба, и после этого, что в твоих же собственных интересах, отправиться подлечиться.

— Естественно, я выйду из клуба, мне от него нет никакой пользы. А потом еще и отзову все свои поручительства.

— Что ты имеешь в виду?

— А ты разве не знаешь, что я выступил поручителем по банковскому счету на случай превышения лимита?

— Нет, я не знал.

— Я так и думал. Я думаю, что отзову и некоторые другие поручительства и соглашения, раз уж придется этим заниматься. Я устал бесконечно платить волынщику, не имея возможности заказывать музыку.

Он выпрямился и, бросив в корзину кусок туалетной бумаги, посмотрел на Роберта. Его лицо приобрело то же испуганное выражение, которое читалось и на лице старого джентльмена в комнате для курения. Он внезапно забыл о своем высокомерии и сам стал похож на использованный кусок бумаги. Затем Хью развернулся и пошел прочь. Он был уверен, что задействовал всю свою волю, чтобы идти как можно медленнее.

На клочке бумаги Хью нацарапал заявление о выходе из клуба и бросил его на стол секретарю; попрощался с портье, который тоже выглядел испуганным, сел в машину и отправился в Мэрилебон.

Услышав звон колокольчика, старый книготорговец вышел из-за потрепанной занавески точно также, как и в ту недавнюю ночь, что стала поворотной точкой в жизненной истории Хью.

Хью прошел во внутреннюю комнату, не став ждать приглашения. Это место было ему куда более родным, нежели клуб.

— Не угостишь меня чашечкой чая, Ти Джей? — спросил он, и они вели непринужденный разговор ни о чем, пока Джелкс выуживал чашку из кучи грязной посуды и отмывал ее.

Поставив чайник на каминную полку, Хью перешел к делу.

— Дядя Джелкс, — начал он, — Я собираюсь соблазнить Мону.

— Святый Боже! — воскликнул Джелкс.

— Ну, она не хочет выходить за меня, так что мне не остается ничего другого. Подскажи, как мне лучше это сделать.

— В тебя вселился дьявол, Хью Пастон?

— Это уже второй раз за сегодня, когда меня спрашивают об этом. Так одержим ли я дьяволом или я просто начал становиться самим собой?

Джелкс осторожно потер свой нос.

— Кто тебя спрашивал, одержим ли ты дьяволом?

— Мой деверь.

— Почему?

— Потому что мне плевать на его мнение.

— И это признак одержимости дьяволом?

— Моя семья думает, что да. Видишь ли, Ти Джей, я всегда считался с их мнением. У собак перемена в поведении считается главным признаком начала бешенства.

— Из-за чего ты разругался с деверем?

— Он пытался отчитать меня за то, что я нахамил дядюшке моей жены.

— И зачем ты это сделал?

— О господи, Ти Джей, если бы ты только видел этого старикашку, ты бы сразу понял, почему! Единственное, что с ним можно сделать — это хорошенько его обхамить. Послушай, Джелкс, я рассорился со всеми уважаемыми членами своего семейства и вышел из клуба. Если ты теперь поможешь мне соблазнить Мону, я клянусь, что потом сразу же восстановлю ее доброе имя.

— Так вот что бывает после призыва Пана, да? — спросил он тихо.

— Ну, а чего еще ты ожидал? Пан был падок до нимф.

Джелкс вздохнул. Он подозревал, что если бы Мона увидела Хью в его нынешнем настроении, то не потребовалась бы никакая помощь в ее обольщении. Эвокация Пана прошла более чем успешно.

— Послушай, Ти Джей, помни, что ты говоришь с куда более крутым священником, чем ты сам когла-либо мог стать. Я заправлял своим собственным монастырем задолго до того, как ты вылез из своих подгузников, и потребовалась помощь целого Папы Римского, чтобы уничтожить меня. Да, я поглотил Амброзиуса вместе со всеми его потрохами. Теперь мне стоит лишь взглянуть на человека, чтобы он тут же притих.

— Скажи, Хью, как ты понял, что ты и есть Амброзиус?

— Неожиданный вопрос, дядя Джелкс, — сказал Хью, будучи прерванным на полуслове. — Как я узнал, что он это я? Ну, я честно говоря и не знаю. Я просто так думаю. Но я думаю об этом со странной внутренней уверенностью, происхождения которой не могу объяснить. Если он и я это разные люди, то по крайней мере он соотносится с чем-то очень глубоко укорененном в моем собственном бессознательном; и он стоит того, чтобы с ним сблизиться, вне зависимости от того, правда ли он существовал или я его себе придумал.

Джелкс кивнул.

— Да, — сказал он, — Мы не знаем, чем являются подобные вещи на самом деле, но мы знаем, как они действуют. По крайней мере, он придаст тебе уверенности в себе, даже если больше никакой пользы от него не будет. А получив это, ты сможешь извлечь и многие другие вещи из своего бессознательного, которые никогда не проявлялись.

— Ты можешь называть это как угодно, Ти Джей. Как ни назови розу, а она все равно будет источать сладчайший аромат. Диссоциированная часть личности, или прошлая инкарнация, или незатейливая выдумка, или какое-то еще название на твой вкус, лишь бы ты принял его, ибо я знаю, что он принесет мне много хорошего. Как ты сам говорил, время это только состояние сознания, хотя будь я проклят, если я понял, что ты имел в виду.

— Будь я проклят, если сам это понял, — ответил Джелкс. — Мы будем ценить Амброзиуса, раз он того заслуживает, и учиться с ним ладить. Когда он впервые проявился?

— Впервые? Сложно сказать. Он не возник из ниоткуда. Он всегда был здесь, только я этого не осознавал. Как если бы я вдруг поднял глаза и обнаружил стоящего передо мной человека. И когда я понял, кто это такой, я просто передал ему бразды правления.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, во мне ведь так многого нет, правда? И моя семейка доставала меня независимо от того, выворачивался ли я для них наизнанку или нет, и это только ухудшало ситуацию. И вдруг я узнал про Амброзиуса и стал бредить им. Оказалось, что в нем было всё, чего мне не хватает, а во мне есть всё, чего не хватало ему. То есть, у него был железный характер, но не было возможностей, а у меня есть возможности, но нет такого характера. И я спросил себя: а что, если бы Амброзиус располагал всеми моими возможностями, что бы он тогда сделал? И если бы у меня был его характер, то что бы сделал тогда я? А потом пришла Мона и сказала: «Ты и есть Амброзиус. Ты был им в прошлой жизни», и стала рассказывать мне про реинкарнацию. И мне понравилась эта идея, частично потому что она и правда хороша, а частично потому, что рассказала мне об этом именно Мона. И я сказал себе: «Боже, если я и есть Амброзиус, то как я должен чувствовать себя?». И я начал думал о том, что чувствовал бы в этой ситуации Амброзиус, будучи тем, кем он был. И потом я, став им, или думая, что стал им, начал думать также, как он. И как только я начал так думать, другие люди стали воспринимать меня так, как если бы я и правда был злобным приором, и это сыграло мне на руку. Удивительно, как много может дать уважительное отношение других людей. И чем больше они пугаются, тем больше я даю им поводов для этого. Амброзиус, если он даже никогда не был ничем иным, стал прекрасным способом самогипноза. Но лично мне кажется, что он нечто большее, чем это. Есть в нем что-то очень реалистичное, чего я не могу объяснить.

— Ну что ж, хорошо, — сказал Джелкс. — Мы будем относиться к Амброзиусу как к реальному человеку и не будем выяснять, что он такое на самом деле. Если даже сейчас он не реален, то скоро точно станет таковым. Я не думаю, что мы когда-нибудь сможем точно узнать, реален он или нет; но покуда он отвечает за что-то очень важное в твоей жизни, верь в его существование также, как веришь в существование Брэдбери[54]. Ты ведь не кусаешь банкноту, чтобы проверить, настоящая она или нет. Она будет считаться настоящей до тех пор, пока на нее можно будет что-нибудь купить. Я сделаю для тебя все, что будет в моих силах, Хью. Раньше я не хотел помогать тебе только потому, что думал, что ты используешь Мону и потом пойдешь дальше своим путем.

— Ты очень во мне ошибался, дядя Джелкс.

— Что заставило тебя внезапно ополчиться на всех твоих бывших соратников, Хью? Когда ты решил окончательно порвать со всем этим?

— Я всегда хотел порвать с ними, но не знал, что делать дальше. А ты настолько боялся, что не хотел мне этого подсказать. Но вчера я смог во всем разобраться и понял, как мне с этим быть. Теперь я знаю, каким путем мне идти.

— Да, — ответил Джелкс, — Теперь я вижу, что все это время ты действительно взаимодействовал с энергией. Любой, кто серьезно настроен, может войти с ней в контакт. Ты ощутил Пана с первой же попытки; не важно, субъективное ли это ощущение или объективное. Твои намерения были серьезными и инвокация прошла успешно.

— Можно ли таким же образом призвать и других богов?

— Нет, нельзя, потому как остальные боги слишком специфичны и каждый из них требует особого подхода. Но Пан представляет собой Всё Сущее. Ты можешь призывать его как угодно, если искренне этого желаешь. А уж он познакомит тебя со всем Парнасом, если сочтет это уместным.

— Он познакомил меня с Амброзиусом, что уже неплохо.

— Он познакомит тебя абсолютно с чем угодно, если это содержится в твоем бессознательном, или если это содержится в расовой памяти, стоящей за ним, и в биологической памяти, идущей следом, и даже морфологической памяти всех твоих органов, и физиологической памяти каждой из твоих функций, — Джелкс остановился, чтобы перевести дыхание.

— Странно, не правда ли, — сказал Хью, — Что всему этому можно научиться у древнего козла?

— Ну, видишь ли, — сказал Джелкс, — Козел символизирует абсолютное раскрепощение, или по крайней мере мне я так думал, слушая рассказы тех, кто держит козлов.

— Конечно, весь смысл в том, чтобы получить доступ к бессознательному, — сказал Хью, — Ведь оно содержит куда больше информации, чем люди могут себе представить; или, по крайней мере, больше, чем об этом напишет кто-то, кто опасается за свою репутацию.

— Ты читал когда-нибудь «Тайны Золотого Цветка»[55], Хью?

— Нет.

— Этот трактат стоит прочитать. Добавь еще Куэ и Юнга к Ямвлиху и Святому Игнатию, и ты увидишь, что произойдет.

— Метафизику я оставлю тебе, дядя, мне же нужно разобраться с композицией места. Мне пришло в голову обставить Монашескую Ферму абсолютно современной мебелью вместо фальшивой готики, к которой я склонялся изначально. Мона сначала хотела зарычать на меня, но потом поняла мою задумку. Понимаешь ли, Ти Джей, мне кажется, что в современном дизайне отражена идея прямого прохождения силы, лишенной всяких тормозов, а с чем это еще это может ассоциироваться, как ни с Паном? Как ты думаешь, Амброзиусу это понравится? Или он превратится в полтергейст и начнет разбрасывать вещи?

— Ну, дружище, он был модернистом в свое время. Ты пытаешься угнаться не за тем, чем обладал Амброзиус, но за тем, что его вдохновляло, точно также как он сам пытался угнаться за тем, что вдохновляло греков.

— Тогда, возможно, нам стоило бы сразу обратиться к первоисточнику и узнать, как это называлось у них.

— Это тебе и нужно сделать. Но тебе придется пройти через стадию Амброзиуса, прежде чем ты доберешься туда. Иначе он и его проблемы будут мешать тебе, как непокоренная крепость, оставшаяся за спиной.

Раздался звон дверного колокольчика и Джелкс нырнул за занавеску, чтобы разобраться с покупателем, но вместо этого вернулся обратно с Моной. Он внимательно наблюдал за этой парочкой, пока они приветствовали друг друга. Ему показалось, что в глазах Хью появился озорной блеск, как если бы у него в рукаве было припрятано для Моны что-то интересное, но она при этом тщательно скрывала свои эмоции.

— Итак, что же тебе посчастливилось добыть? — спросил Хью.

Вместо ответа Мона начала распаковывать маленький коричневый сверток, который был у нее в руках, и достала из него маленькую терракотовую фигурку танцующего Пана, подпрыгивающего со своей флейтой и глядящего через плечо очень выразительным взглядом.

— Ох, — сказал Джелкс, — Очень подходящая вещица. Но на твоем месте я бы не стал распаковывать его прямо сейчас.