Козлоногий Бог

Глава 22.

После ухода мистера Уотни Хью расположился у камина в маленькой гостиной, закурив огромную сигару, которую тот ему оставил. Когда в комнату вошла Мона, он тут же бросил сигару в огонь.

— Не могу сказать, что мне и правда нравятся сигары, — сказал он, — У тебя есть какие-нибудь папиросы, Мона? Мои закончились.

Мона достала желанные папиросы из бездонного переднего кармана своей кофты.

У Хью никогда не было папирос, также как не было и мелочи, чтобы купить их, поэтому он всегда просил их у Моны. На самом деле, в том, что касалось мелкой наличности, он был хроническим бедняком. Богачом он был только тогда, когда у него в руках была его чековая книжка — тогда он неизменно платил за каждую вещь в три раза больше, чем она стоила на самом деле, потому как ненавидел торговаться и не видел никакой ценности в деньгах. Это было то, что раздражало Мону в нем больше всего, и она всерьез подумывала о том, чтобы выйти за него замуж, чтобы насолить всем продавцам антикварной мебели сразу.

В этот раз Мона не села сразу во второе кресло, находившееся по другую сторону камина, как если бы они были неразлучными пожилыми супругами, а продолжила нервно ходить по комнате. Она хотела серьезно поговорить с Хью, но не знала, с чего начать. Хью не обращал на нее никакого внимания. На улице светило великолепное яркое солнце, но он плотно занавесил все окна в комнате и бросил еще больше дров в камин.

— Почему бы тебе не прогуляться? — спросила Мона. — Стыдно пропускать такой прекрасный солнечный день.

— Слишком сложно передвигаться, — ответил Хью, нервно пиная торчащее из камина бревно.

Мона, которая терпеть не могла поведения в духе избалованных детей, ушла и оставила его в одиночестве, надеясь, что после плотного ланча и такого количества выпитого виски, он, разомлев в тепле, уснет и проспит до самого вечера.

Она вернулась с прогулки, как только начало смеркаться, и Хью встретил ее сообщением о том, что ей звонили.

— Миссис Мэдден, — сказал он, — Она сказала, что ты помнишь ее как Люси Уитли. Вы вместе учились в школе. Она приехала в город на несколько дней и хочет провести уик-энд вместе с тобой. Я сказал ей, что ты приедешь.

— О нет, я не приеду, — ответила Мона, — Я не могу уехать отсюда сейчас.

— Почему нет?

— Амброзиус может объявиться. Я не брошу тебя бороться с ним в одиночку.

Хью не выразил ни благодарности, ни протеста, продолжив сидеть в молчании. Тишина длилась так долго, что когда он, наконец, заговорил, Мона не сразу поняла, о чем шла речь.

— Я не могу ждать, что ты будешь нянчиться со мной до бесконечности, — сказал он

Здравый смысл велел ей ответить пространно, но что-то такое, что не являлось ее здравомыслящей частью, вырвалось из глубин ее души и она сказала:

— Мы пройдем через это вместе, Хью.

И снова он не выразил никаких эмоций.

— Скажи мне, что ты делал в часовне этим утром? — спросила Мона.

— Пытался все уладить.

— Успешно?

— Нет, не слишком.

— Ты призвал Амброзиуса?

— Нет, даже не пытался. Сказать по правде, Мона, я немного побаиваюсь Амброзиуса. Понимаешь ли, мне кажется, что когда он придет, то возьмет силой все, что ему будет нужно, и я не уверен, что могу ему доверять в этом вопросе. Я не хотел бы давать ему возможности проявиться, пока в доме только мы вдвоем. Амброзиус не станет довольствоваться отказом, насколько я его знаю.

— Я уверена, что смогу справиться с Амброзиусом, — ответила Мона.

— А я уверен, что не сможешь, — сказал Хью.

— Я скажу тебе одну забавную вещь. Хью, ты знаешь, что вся эта история началась задолго до Амброзиуса?

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь тот свой сон о греческом склоне? Так вот, это было моей любимой фантазией, когда я была ребенком. Оленьи шкуры и все такое прочее.

К ее удивлению, это не вызвало у него ожидаемой реакции; она посмотрела на Хью и увидела, что он пребывал в странной неподвижности. Она молчала.

Наконец, он сказал:

— Ты знаешь, что поразило меня в тебе больше всего, когда я увидел тебя, будучи Амброзиусом?

— Нет.

— Что ты была суккубой, которая преследовала меня во снах на протяжении всей моей жизни.

Между ними снова повисла тишина, поскольку каждый из них пытался осмыслить сказанное другим. Мона прекрасно знала, что говорили о посещавших мужчин во снах демонах теологи прошлого и психологи современности. Она знала всё о теории возникновения сновидений и желаний, равно как была осведомлена и обо всех остальных психологических трюках. Она также слышала рассказы Джелкса о времени и пространстве в понимании современных философов. Существовала ли между ней и Хью некая духовная связь, созданная еще во времена их прошлой жизни в Древней Греции, или же она просто принадлежала к тому типу женщин, которые привлекали именно этого изголодавшегося до секса мужчины, зависело исключительно от того, считать ли время свойством сознания или всего лишь цифрами на часах.

Однако теперь становилось предельно ясно, что это именно она была решением проблемы Хью. Если бы она не захотела помочь ему в этом, то его проблема так и осталась бы нерешенной. И заглянув в глубины собственной души, она вынуждена была признать, что хотя Хью и не привлекал ее как мужчина, в Амброзиусе она находила какую-то странную притягательность.

Она всегда испытывала очень сильные чувства к Греции времен ее рассвета и имела твердую убежденность в том, что когда-то была посвященной в мистерии Матери Земли. Ее детская фантазия о быстром и свободном беге в короткой юбке с разрезами, из-за которых спартанские девушки снискали дурную славу обнажающих бедра у всей остальной Греции, уступила место, когда она стала старше, другой фантазии, в которой она была жрицей и посвященной, знающей самые глубокие тайны, а мальчишка, бывший ее товарищем в детских грезах, превратился в посвященного жреца Мистерий. Незадолго до того, как на сцену вышел Хью, она прочитала в одной из книг, взятой на распродаже у Джелкса, о причинах негативного отношения отцов ранней церкви и их обвинений в адрес языческих верований, которые они всеми силами стремились вытеснить. Она знала, что так называемые храмовые оргии были совсем не тем же самым, что и карнавал Ми-Карем[46], с которым их сравнивали, но были священными и жертвенными действами, в которых не было места никаким человеческим чувствам.

В кульминационный момент Мистерий Матери-Земли гасли все огни храма и Верховный Жрец вместе с Верховной Жрицей спускались в темноту подземной часовни, где и совершали соединение, которое было не менее священным, нежели поедание Плоти и распитие Крови Христовой. Она знала, насколько сильную магическую связь создает акт соединения между мужчиной и женщиной, независимо от того, любят ли они друг друга или ненавидят, или и вовсе используют друг друга с презренным безразличием. Если создать столь сильную связь могло даже простое потакание животному инстинкту, то какой же тогда должна была быть связь, созданная в результате столь священного действа в храме Элевсина?

— Знаешь, что я думаю, Хью? — спросила она, нарушив долгую тишину, повисшую в полумраке комнаты. — Я думаю, что перед нами открывается путь, который приведет нас к каким-то совершенно прекрасным вещам, если только нам хватит смелости пройти по нему. Я ступлю на него, если это сделаешь ты, но помни, что как только мы это сделаем, обратной дороги уже не будет.

— Это то, о чем я и сам начал подозревать, — ответил Хью. — Я пытался вернуть все обратно этим утром, когда испугался из-за тебя и Амброзиуса, и понял, что это все равно, что пытаться плыть против течения. Не стоит даже думать о том, что это можно будет сделать, пройдя больше половины пути. Придется дойти до конца. Но понимаешь, Мона, меня пугает мысль о том, что Амброзиус может сделать с тобой, когда проявится, ибо я не имею совершенно никакой власти над ним.

— Мне придется самой разобраться с Амброзиусом и договориться с ним, — ответила Мона. — Другого пути нет.

— Не завидую я тебе, — сказал Хью, — И как бы мне хотелось знать, что ты мне скажешь, когда я снова стану собой после вашей беседы. Честно говоря, мне кажется, что Амброзиус легко мог бы придушить тебя.

— Меня это не волнует. Зато волнует кое-что другое.

— Что же, Мона? — лицо Хью начало странным образом меняться, пока он сидел в своем кресле, пристально глядя на нее. У нее даже возникло стойкое ощущение, что появление Амброзиуса было не за горами. Однако начать этот разговор было нелегко и она пыталась найти подходящие для этого слова.

— Меня беспокоишь ты, потому что мне кажется, что тебя что-то гложет. Может быть, расскажешь, в чем дело?

Хью беспокойно заерзал в кресле и отвернулся.

— Так вот почему ты не хочешь поехать к своей приятельнице на выходные?

— Да.

— Ты с таким же успехом могла бы это сделать. Я должен научиться ходить самостоятельно.

— Нет, не должен. Ты не сможешь ходить без моей поддержки, Хью. Во всяком случае, пока. Неужели ты этого не понимаешь?

— Да, я прекрасно это понимаю, но я решил, что должен попробовать. Я не такой дурак, чтобы не понимать, как ты ко мне относишься. Ты очень добра ко мне, но если я переступлю установленные тобой границы, то ты вышвырнешь меня также, как вышвырнула бы из рук горящие угли. Я могу пользоваться твоей добротой и твоим обществом только до тех пор, пока не переступлю этих границ; но если я вдруг забудусь, то снова останусь один. И я принимаю это, Мона. Это все, на что я мог надеяться, и больше, чем я мог ожидать, и я думаю, что мне стоило бы считать себя счастливчиком и быть чертовски благодарным за то, что мне было дано так много.

Он внезапно поднял глаза и посмотрел на нее.

— Странно, не правда ли, как все повторяется в жизни? На таких же точно условиях я жил и со своей женой. Наверное, это потому, что у меня духовный диабет — я могу выжить, только если буду придерживаться голодной диеты.

Мона положила руку ему на колено.

— Ты знаешь, что существует связь, которая привязывает меня к тебе также, как и тебя ко мне?

— Да, я знаю, что она есть. И я видел, насколько тебя это напрягает.

— Так было поначалу, но теперь у меня совсем другие чувства на этот счет.

— Полагаю, ты не хочешь выйти за меня замуж, Мона?

— Не сейчас, когда всё обстоит именно таким образом. Это будет не честно.

— Ну, в этом нет твоей вины.

— Нет, я вовсе не это имела в виду. Я хотела сказать, что не хочу использовать тебя, когда ты даже не являешься собой в полной мере. Если бы ты не нравился мне по-настоящему, Хью, я бы так и сделала; конечно, эта возможность — большое искушение для любого, кто находится в таком же положении, как я, но я этого не сделаю. Ты слишком хороший человек, чтобы поступать так с тобой. Если я вообще выйду за тебя замуж, то выйду по-человечески, потому что мне действительно этого хочется.

Хью накрыл ее руку, лежавшую у него на коленях, своей рукой.

— Поэтому я скорее приму твой отказ, чем согласие кого-нибудь другого, — сказал он, и они продолжили молча сидеть у огня, держась за руки.

Наконец Хью заговорил.

— Единственный человек из всех моих знакомых, для кого мои деньги действительно ничего не значат, это старый Джелкс.

— Они и для меня ничего не значат, — ответила Мона раздраженно и попыталась убрать свою руку, однако Хью не позволил ей этого сделать.

— О, имеют и еще какое. Ты немеешь, словно напуганная лошадь, когда тебе приходится с ними сталкиваться. Люди, которых я встречал в своей жизни, делятся всего на две категории — первые хотят во что бы то ни стало заполучить мою серебряную ложку себе в рот и высовывают язык, когда я оказываюсь рядом с ними; другие думают, что я могу решить, будто бы им есть какое-то дело до моей серебряной ложки и убирают подальше свои языки, когда я подхожу к ним близко. Возможно, они совершенно нормальны, но всё это несколько мучительно для меня. Невозможно построить по-настоящему близкие отношения с кем-либо, когда у тебя так много денег, и каждый человек вызывает у тебя столько же подозрений, сколько электрический заяц на собачьих бегах. Сдается мне, что это обратная сторона богатства. Единственные деньги, которые я когда-либо сам заработал в своей жизни, были те 6 пенсов, которые я получил, продав несколько испорченных книг из двухпенсовой корзины старого Джелкса — и будь оно все проклято, если я забыл отдать их старику и присвоил их себе. Если бы мне пришлось полагаться только на свои собственные умения, моим уделом была бы работа живой рекламой. Я ни копейки не заработал самостоятельно. И не думаю, что я мог бы сохранить эти деньги, если бы они не контролировались так сильно и я не получал их все в свое полное распоряжение только после женитьбы. Я никогда не использовал их во благо и они никогда не приносили мне ничего хорошего.

— Ты не пробовал заняться благотворительностью?

— Боже, конечно, я тратил на это тысячи. Моя мать отлично разбирается в том, куда лучше жертвовать средства. Лучше в социальном смысле, я имею в виду. Правда, она хочет, чтобы я немного ужался в расходах и купил себе титул пэра[47]. Но я скорее раздам все свои деньги партийным фондам, чем начну экономить. В этом деле важно правильно рассчитать время, чтобы получить хоть какую-то выгоду. Не стоит вкладываться в партии, которые исчезнут со сцены в ближайшие пять лет.

— Значит, у тебя нет никаких политических убеждений?

— Ни у кого нет никаких политических убеждений, дорогая моя девочка, кроме авторов передовых статей, но и те меняют свои взгляды, когда уходят работать в другие газеты. Есть только два вида партий, те, что поддерживают правительство и те, что поддерживают оппозицию, и очень важно вкладываться в те, которые поддерживают действующую власть. Но и это еще не все. Пожертвование само по себе не дает тебе шанса на получение титула. Лучший способ получить его — это подписать чек таким образом, чтобы в нем значился желаемый титул, и тогда они вынуждены будут повысить тебя до звания пэра, только чтобы суметь обналичить деньги. Нет, Мона, благотворительность это полная ерунда. Большая благотворительность это большой бизнес по торговле бедностью. И вообще, благотворительность в наше время нездорова. Кладовщик сиротского приюта приходит ко мне и говорит: «Мистер Пастон, в вашей фирме работает более двух тысяч клерков и кладовщиков, не поделитесь ли вы с нами чем-нибудь?». Я даю им чек с четырьмя цифрами и все начинают говорить о том, какой я хороший. Но будь оно все проклято, если после того как мы дали им столь приличную сумму, они потратят ее на обеспечение своих вдов и сирот. Успокоительное для неудачников, чтобы они не мешались у нас под ногами — вот что такое благотворительность, Мона. Сначала мы создаем все условия для того, чтобы сбросить их вниз, а потом кидаем им спасательный круг, чтобы их трупы не попали в водопровод.

— Похоже, ты не очень-то веришь в человеческую природу.

— Не верю. Не тогда, когда люди не могут справиться с искушением, оказываясь рядом со мной. Ты, Джелкс и миссис Макинтош единственные, кто были со мной честны. И никому из вас я при этом не был нужен как человек. Вы все считаете меня идиотом и мне начинает казаться, что вы правы.

Мона не знала, что сказать, ибо это было в точности тем, что все они думали о нем.

— Мона, ты никогда не думала о том, что мужчина не сможет вылезти из ползунков до тех пор, пока не перестанет благодарить женщину за ее доброту?

— Но ты только что говорил о своей благодарности.

— О, да будь оно все проклято, это все равно, что наступать на больную мозоль. Ты наступаешь на нее просто потому, что думаешь, будто бы она болит из чистого упрямства.

Мона встала. Разговор по душам, который она завела с Хью, явно не задался. Он раздражался сам и раздражал этим ее. Если брак с ним был чем-то подобным, то она определенно не хотела бы его заключать. Лучше уж она будет выживать самостоятельно и сохранит свою свободу.

— Боюсь, я повел себя, как скотина, Мона.

— Боюсь, что да.

— Я хочу, чтобы ты меня поцеловала.

— Почему, ради всего святого, я должна целовать тебя после того, как ты вел себя весь сегодняшний день?

— Если бы здесь был Амброзиус, он бы не стал выпрашивать поцелуй, а взял бы его силой. Ей-богу, почему бы мне не попросить Амброзиуса поцеловать тебя для меня? Это было бы довольно забавно.

— Если ты так поступишь, я тебя никогда не прощу.

Хью прислонился спиной к двери, пристально глядя на нее, и Мона заметила, что лицо его начало меняться. Но все закончилось, едва начавшись.

— Прости, это было подло. Прости, Мона.

Он открыл дверь, чтобы она могла выйти.

Она вышла, посмотрела на него снизу вверх, протянула ему руку и сказала:

— Мир?

Он крепко сжал ее руку.

— Спасибо. Это очень мило с твоей стороны, Мона.