Козлоногий Бог

Глава 30.

Пока будут тянуться те три промежуточных недели, в течение которых викарий будет угрюмо объявлять о предстоящих бракосочетаниях работодателей и их подчиненных, Хью предложил Моне подобрать подходящее приданое, в котором, как он сказал, главным цветом должен был быть зеленый, так как она посвящена Пану.

Мона согласилась, поспешно прикидывая в уме затраты, будучи слишком гордой, чтобы попросить хотя бы пол пенса. Но когда принесли почту, она в безмолвном негодовании помахала у него перед носом печатным бланком: на ее счет в банке было положено пятьсот фунтов.

— Что это значит? — воскликнула она, как если бы ее оскорбили до глубины души.

— Ну, дорогая, мне бы не хотелось, чтобы ты слишком буквально приняла мои инструкции и облачилась в фиговый лист, во всяком случае, не в столь неподходящую для этого погоду. Я хочу, чтобы ты подготовилась тщательно, в духе Гюисманса. А теперь пойди и вложи в это свое сердце.

— Серьезно? — спросила Мона, — А какой в твоем понимании должна быть одежда, подходящая для Пана?

— Ну, вообще говоря, ее полное отсутствие, но поскольку за окном английская весна...

— Мне бы хотелось, чтобы здесь оказался Дядя и сказал тебе все, что он о тебе думает.

— Я бы тоже хотел, чтобы он был здесь. Его стоит послушать, когда он заводится. Но вернемся к твоему одеянию, Мона...

— Да?

— Не можешь ли ты сшить для себя что-нибудь в духе того, что ты сделала для дома? Ты превосходно справилась с домом. Я чувствую себя таким раскрепощенным, когда захожу туда.

— И ты хочешь чувствовать себя раскрепощенным, когда видишь меня?

— О нет, это само собой разумеется. Это уже так. Чего я хочу, так это чтобы ты сама чувствовала себя раскрепощенной.

— Я уже раскрепощенная! — прорычала Мона, придя в ярость от сомнений в ее современности.

— Увы, но нет, дорогая, иначе бы ты так не рычала. Раскрепощенные люди отличаются добрым нравом, ибо они абсолютно свободны и не скованы внутренними запретами.

— Если бы я была абсолютно свободна и не скована внутренними запретами, то ты бы сейчас уже был мертв.

— О нет, не был бы. В тот же миг, как только ты набросилась бы на меня, я бы тебя хорошенько отшлепал, и нам обоим стало бы хорошо.

— Не думаю, что мне было бы хорошо, — ответила Мона, — Если бы ты заехал мне в челюсть и навалился на меня всем своим весом. Как я поняла, в семье не может быть больше одного раскрепощенного человека. Кто угодно другой должен находить время на уборку после него, чтобы дом был пригодным для жизни. Всем раскрепощенным людям, которых я когда-либо знала, приходилось жить в пустых комнатушках, никого к себе не пуская и переезжая каждый квартальный день[64].

— Забавно, — сказал Хью, — Что в те дни, когда я был порядочным гражданином, ты жила жизнью гулящей кошки, а теперь, когда я поймал тебя на слове и присоединился к тебе в твоих похождениях, ты решила сбежать к каминному коврику.

— Именно так. Всё за спокойную жизнь. Я выполню то, о чем ты просишь, но я ненавижу, когда ты даешь мне деньги.

— Через восемнадцать дней мне предстоит стать ответственным за твои долги и проступки. Так что мы можем несколько опередить церемонию, по крайней мере, в этом вопросе. Ты страдаешь предрассудками людей из среднего класса, Мона.

— Хорошо. Я выполню твои пожелания, но сделаю это в своей манере.

Что она собралась делать, он не знал и не спросил; но когда в один полдень он вернулся со встречи с мистером Уотни, обнаружив фермерский дом пустым, то ощутил внезапный холодный укол боли, ибо это был первый раз за все время, когда он вернулся на ферму и Мона не вышла, чтобы встретить его. Он не представлял себе ферму без нее — да что там, он не представлял себе своей жизни без нее. Привлеченный странным звуком в старой части здания, он быстро направился туда. У подножия великолепной винтовой лестницы его ждала женщина эпохи Возрождения.

Он замер, совершенно пораженный. Он обожал Мону, но никогда прежде она не казалась ему такой восхитительной. На ней было одеяние с пышной юбкой и плотно прилегающим лифом из тяжелой парчи — но не из скромной парчи для одежды, а из тяжелой, красивой, роскошной ткани для обивки мягкой мебели. Основным цветом ткани был желто-коричневый, в ее основе слегка поблескивала золотая нить, а пестрые голубые и зеленые павлины с пассифлорами были разбросаны по всей ее длине. Спереди прилегающий лиф был открытым и низким, а сзади, за гладкой прической Моны возвышался высокий золотой воротник — из белой льняной ткани, купленной уже готовой в деревенском магазине и слегка позолоченной, как понял Хью. Она была удивительно похожа на Беатриче д'Эсте, но вся эта роскошь стоила не больше тридцати шиллингов. Мона была горда собой. Она хотела порадовать Хью, но она бы не отказалась от своей независимости. Его пять сотен останутся неприкосновенными до свадьбы. На то, что она делала, она тратила свои собственные деньги, и когда они закончатся, она остановится.

Хью подошел к ней.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он требовательным тоном, дабы скрыть свои эмоции, ибо увидев ее в одеянии в стиле чинквеченто он был впечатлен сверх всякой меры. Она была женщиной из времен Амброзиуса!

— Примеряю свои наряды в подходящей для этого обстановке, — ответила Мона с достоинством, хоть и была вся красная, словно пион. — Я не ожидала, что ты так скоро вернешься.

— Итак, ты решила выбрать стиль эпохи Возрождения? — медленно спросил Хью. — Но почему его, а не греческое одеяние?

— Потому что я и есть Возрождение, — огрызнулась Мона, вскинув голову.

Он молча смотрел на нее.

— Да, — ответил он, наконец, — Я думаю, так и есть. Я видел кого-то очень похожего на тебя на картине.

Он гадал, куда могла бы повернуть история, если бы определенная итальянская принцесса посетила Англию или же если бы определенный английский священник совершил паломничество в Рим, что он, конечно, и сделал бы, если бы его враги не одержали над ним победу. Предположим, Амброзиус, владевший своим Аббатством, совершил паломничество в Рим и встретил там свою принцессу, богатую даму, принадлежавшую к могущественному дому, разве не стала бы тогда история европейской мысли развиваться в другом направлении? Ибо Возрождение представляет собой двусторонний процесс — также, как и жизнь представляет собой троицу, по образу создавшего ее Бога.

Могло ли быть так, что и они с Моной совершали нечто такое, что принесло бы не только фрукт, но и семя? Из разговоров в старом книжном магазине он узнал, как мало нужно для того, чтобы заразить групповой разум новой идеей. То, что они делали, вовсе не было дерзким поступком — вдовцы и раньше женились во второй раз; но они, хотя и соблюдали все условности, делали это только на словах. Если это было средством от греха, то оно было гомеопатическим. Греки довольно просто и невероятно вежливо проносили фаллос, установленный на шесте, во время свадебной церемонии — да и почему бы и нет, думал Хью; ибо если нет, то зачем тогда жениться? А если ты вообще женишься, то почему бы не подойти к вопросу основательно? Зачем теряться в нерешительности? Ему вспомнилась строчка из поэмы Арнольда Беннетта — «Ничего не зная о ремесле жены». Англосаксы забавные люди, и Бог создал их еще более сумасшедшими, чем кельтов, не смотря на уверения Честертона в обратном.

На широком диване была навалена куча одежды; там было ржаво-красное одеяние с широким золотым орнаментом в виде драконов; там было одеяние глубокого, насыщенного голубого цвета, с серебряным, словно бы из лунного света, узором; там было платье из тяжелой и жесткой парчи, с пышной юбкой и прилегающим топом. Но были здесь также и прозрачные ткани, струящиеся, словно вода, холодного голубого цвета, цвета серых сумерек и цвета зеленой листвы. Вся куча светилась и переливалась, ибо у полупрозрачных тканей, казалось, был нижний слой из золотистых и серебристых материалов.

Хью посмотрел на них. Ему с его мужским восприятием было сложно понять, что вся эта куча обошлась в несколько скудных шиллингов, ибо над ней поработал художник, и сейчас глаза этого художника сияли, словно райские сады.

— У тебя будут драгоценности, чтобы выходить в этом, Мона, — сказал он вдруг. Он был захвачен новой идеей, которая внезапно пришла ему в голову. У принцессы эпохи Возрождения должен быть дворец стиле эпохи Возрождения где-нибудь в той части Лондона, где собирается богема. Он поселил бы ее так, как Амброзиус, будь у него кардинальская шляпа, поселил бы свою любовницу. Он не слышал разоблачающего признания Моны о том, что она была бы никудышной женой, но первоклассной любовницей, но был довольно проницателен, да и достаточно повидал в жизни, пусть даже только как зритель, чтобы догадаться об этом самостоятельно. Ввести Мону в свой социальный круг будет кошмаром для обоих — и Моны, и социального круга. Мона всегда будет гулящей кошкой, для которой нужно держать форточку открытой. На ферме они будут устраивать пикники с Глупышкой Лиззи и Биллом; жить они будут в Лондоне, так, как живут все художники; они будут, в сущности, жить для себя, а не для своих соседей, окружения, родственников или потомков. Почему, вообще говоря, мы должны что-то делать для потомков? Разве потомки когда-либо делали что-нибудь для нас?

Мона исчезла за лестницей, чтобы в следующий момент вернуться одетой в свои обычные вещи и держащей в руках роскошное одеяние, собрала в кучу все сияющие ткани и пошла прочь в своей обычной манере, через внутренний двор к фермерскому дому, а за ней последовал Хью. Красота исчезла; Мона вернулась к нормальному состоянию, снова став самой собой; но Хью помнил отблеск другой ее части, принадлежащей эпохе Возрождения, которая лежала под всем этим, ожидая, что ее призовут к жизни, и он бы не хотел о ней забывать.

***

Наступил день, когда они все вместе упаковались в Роллс-Ройс и направились в деревенскую церковь, чтобы понаблюдать за бракосочетанием Билли и Глупышки. Там были Мистер и Миссис Хаггинс; они наслаждались любой возможностью позлить мисс Памфри, которая держалась с ними неизменно высокомерно, не смотря на то, что была им многим обязана; кроме того, они считали Хью своим личным достоянием. Мистер Пинкер не присутствовал, хотя он появился на свадебном завтраке, внес свою долю и подарил что-то еще, объяснив извиняющимся тоном, что не желает ссориться с мисс Памфри и викарием. Была здесь и миссис Паско, к ужасу Глупышки Лиззи, которая была уверена, что та пришла воспрепятствовать их обручению и которую с огромным трудом удалось отговорить от намерения развернуться и убежать прочь. Но Миссис Паско изменила свои взгляды, когда услышала, что мисс Памфри пришла в ярость от мысли о том, что какая-либо ее сиротка может выйти замуж, и хотела попросить помощи закона, чтобы остановить эту непристойность. Изменив свое отношение, она была полна энтузиазма — по крайней мере, пока. Викарий смотрел на них с кислым лицом и побил все рекорды по скорости чтения речи в епархии. После этого в гостинице «Грин Мэн» была знатная попойка и мистера Хаггинса пришлось везти через пустошь в кабриолете мистера Пинкера, поскольку сам он был не способен никуда дойти; прежде ничего подобного на памяти живущих не происходило и вероятно было обусловлено непосредственным диониссийским влиянием контингента, живущего на Монашеской Ферме. Потом Билл с Глупышкой уехали на неделю в Саутенд за счет Хью и задержались там еще на одну неделю за счет налогоплательщиков, поскольку были пьяны и вели себя буйно.

Теперь Хью и Мона могли спокойно заняться своими делами. Они отправились в город, оторвали Джелкса от его книг и, поскольку квартира Моны находилась сразу за границей Мэрилебона, направились в ЗАГС, который был так символично расположен на полпути между венерологической лечебницей и полицейским участком, с работным домом, находящимся сразу за ним и ломбардом, расположенным напротив, и в котором, стоило вам подняться по красивой лестнице здания, в котором он находился, вам предлагали на выбор услуги регистратора или попечителя бедных. Заплатив эту дань богам Англии, они расцеловали смущенного Джелкса и вернулись к греческим богам на Монашескую Ферму.