Козлоногий Бог

Глава 26.

Последующие дни оказались увлекательнейшим временем для Хью и Моны. Она брала его с собой в ремесленные мастерские, презирая витрины магазинов и выставки, и он видел, как оживает изделие под рукой творца, вкладывавшего в него всего себя. Но она была не из тех, кто верил бы в какую-то святость ручной работы, пусть даже примитивной. Нет никакого смысла в том, чтобы делать вручную то, что может настолько же хорошо или даже лучше сделать машина. Промышленный дизайнер точно также оживляет вещь, при условии, конечно, что он занимается творчеством, а не халтурой. Тогда человек управляет машиной, а не машина управляет человеком.

Всегда, всюду, во всех студиях и мастерских, Мона искала проявления творческого духа. Хью удивлялся тому, как много его витало вокруг них.

— Это старинная мебель, — сказала Мона, разглядывая отреставрированные ножки стула, лежащие среди опилок, — И если ты основательно подойдешь к ее выбору, то со временем она станет антикварной. В конце концов, единственная причина, по которой антиквариат так высоко ценился, заключалась в том, что викторианский дизайн был слишком мерзким. И если хочешь знать, что делало его таким, Хью, то я скажу тебе, что всему виной было повсеместное подавление своих желаний в Викторианскую Эпоху. Все формы были лишены каких-либо сил, или отрезаны от своих корней и брошены безвольно висеть. Ни за чем не стояло никакого стихийного импульса. Единственным местом, процветавшим в Викторианскую эпоху, был мюзик-холл, где люди могли хоть ненадолго раскрепоститься. Говори что угодно, Хью, но это был единственный вид искусства, который продолжал развиваться.

На фоне холодных серых камней старинных построек современные цвета смотрелись превосходно — цвета драгоценных камней — зеленый цвет бирюзы, желтый цвет янтаря, красный цвет граната, голубой цвет аквамарина. Лаконичные формы современной мебели отлично сочетались с созданной древними строителями простотой, хоть простота эта и была для них необходимостью, продиктованной отсутствием каких-либо иных материалов и инструментов, кроме самых примитивных. Простота ограничений была раскормлена до ожирения с развитием технологий, и теперь, пресытившись изобилием, ради своего же блага переходила на строгую диету. Цивилизация утратила связь со своими основами, и, как следствие, страдая от головной и сердечной боли, отчаянно искала дорогу обратно. Всё созрело для возвращения Пана, о чем Пан, вероятно, догадался, отвечая на призывный плач жаждущего его.

Бракосочетание Билла и Лиззи должно было состояться в ближайшем будущем — (официальное бракосочетание, имеется в виду. Неофициально, конечно же, они уже отрывались на всю катушку на протяжении некоторого времени), и жилищный вопрос должен был быть решен. Билл и Лиззи, со всей их глупостью, шаркающими походками, преданностью и добродушием, вписывались в атмосферу Монашеской Фермы как нельзя лучше — вписывались так, как никогда не вписалась бы ни горничная мисс Памфри, ни даже миссис Макинтош. Было очевидно, что новобрачная пара должна поселиться в той части фермы, где располагался жилой дом, а Моне и Хью стоило переехать в главное здание и обустроить там всё так, как они и планировали изначально.

Джелкс решил поговорить с Моной откровенно, но, как он и ожидал, она не пожелала проявить благоразумия.

— Я не собираюсь лицезреть никакие шуры-муры, Мона. Ты собираешься выйти за Хью или нет?

— Не сейчас, дядя.

— Почему не сейчас?

— Трудно сказать. Хью мне очень сильно нравится. В нем есть что-то невероятно милое; на самом деле, я бы даже сказала, что влюблена в него; но я бы не стала переживать, если бы никогда больше его не увидела. Неправильно выходить замуж при таком раскладе, правда? Не честно по отношению к мужчине, не находишь? Особенно, когда речь о таком богатом мужчине, как Хью, и бедной церковной мыши вроде меня.

— Многие женщины построили счастливый брак на куда менее прочном фундаменте.

— Может и так, но они не я, а я всегда была похотливой мартовской кошкой. Видишь ли, дядя, если Хью не сможет дать мне в браке всего, что мне нужно, мне будет очень сложно оставаться рядом с ним. Во мне нет задатков Пенелопы[56]. Нет смысла обещать того, чего я не смогу выполнить. Очередной фальшивый брак будет подобен порции яда для бедного измученного Хью. Он никогда не оправится снова от такого удара.

— Ты могла бы стать для него хорошей женой, если бы решилась на этот шаг.

— О нет, я бы не могла. Я сделана не из того теста, из которого сделаны хорошие жены. Я могла бы стать первоклассной любовницей для подходящего мужчины, а для всех остальных стала бы настоящим домашним кошмаром.

— Мона, дорогая, как тебе не стыдно говорить такие вещи!

— Какая жалость, дядя, — сказала Мона, задумчиво глядя на него, — Что ты настолько сильно страдаешь от подавления и все твои оккультные знания остаются невостребованными.

— В конце концов, Мона, вся наша социальная жизнь построена на подавлении; если ты разрушишь фундамент, то обрушится вся конструкция.

Мона пожала плечами.

— Одно дело, когда в основе лежат ограничения, и совсем другое — диссоциация. Современная социальная жизнь это подобие трущоб, если тебе интересно мое мнение; всё поделено на тесные комнатушки, а в подвале обитают буйные арендаторы. Небесный санитарный инспектор должен спуститься и осудить это.

— Ты слишком распущенная девушка, как я уже говорил, — ответил Джелкс.

— Наоборот, — ответила Мона, — Я женщина чрезвычайно высоких нравов. Если бы я была такой, как ты говоришь, то я бы вышла за Хью и надула бы его, смывшись с выплатами на мое содержание.

Приближался канун Белтайна; близилось полнолуние и все ощущали, хоть никто и не проронил ни слова, что надвигался какой-то кризис. Наконец, Джелкс испустил вздох, исходивший из самых глубин его сердца, ибо он ценил свою тихую жизнь и предпочитал теорию оккультизма практике, уложил свою корзинку, закрыл магазин и сел в автобус Зеленой Линии.

Выйдя там, где дорога шла дальше в объезд, он три долгих мили плелся наверх по склону до Монашеской Фермы, держа корзинку под мышкой, и прибыл на место весьма утомленным, ибо день был душным, а он был уже далеко не молод. Однако теплый прием, который ему оказали, полностью компенсировал дневную жару.

— Как дела с обустройством? — спросил старик, когда они сели на скамью на углу стены, слушая отдаленный церковный звон и жужжание пчел.

— Отлично, — ответил Хью, — Ты даже не представляешь, насколько прекрасно современная прямоугольная мебель вписывается в представления Амброзиуса о том, какой должна быть обстановка в монастыре. Единственное, что не выглядит здесь уместным, так это кровати. Но я не намерен спать на нарах, дабы не представлять себя Амброзиусом. Я буду спать на нормальном матрасе, и пусть Амброзиус представляет себя мной.

— Только на твоем месте я бы не делал здесь слишком современной канализации, — сказал Джелкс.

Красное солнце скрылось за елями; пчелы закончили работу и отправились по своим домам, а церковный колокол перестал звонить. Мона пошла в дом, чтобы побудить к активности в кухне влюбленную парочку, активно начав ступать громче обычного, когда приближалась к задним комнатам.

Джелкс повернулся к Хью.

— Парень, вечером мы приступаем к работе.

— Каков план действий, Ти Джей?

— Пойти в часовню, открыть наше подсознание и посмотреть, что из этого выйдет.

— Отлично. Я пойду и наведу хоть какое-нибудь подобие порядка в часовне.

Они разошлись, Хью отправился в часовню, а Джелкс вернулся в дом. Там он встретился с Моной.

— Где Хью? — спросила она настойчиво. Джелкс приподнял бровь. В гостиной маленького дома, который еще не отдали Биллу и Лиззи, бывшими в ожидании своего бракосочетания, что, впрочем, было поступком сугубо добровольным, царила атмосфера сильной семейственности.

— Хью пошел подготовить часовню.

— Сегодня та самая ночь?

— Да.

— Что ты предлагаешь делать?

— Привести Хью в часовню, оживить Амброзиуса в его воображении и затем устроить сеанс психоанализа.

— А я? Я буду в этом участвовать?

— Да, конечно же будешь. Ты будешь сидеть напротив Хью и будешь отслеживать перенос, если он нам встретится. Что ты будешь делать с ним потом, это твоя забота. Я устал от твоих глупостей, равно как и Хью.

«Существовала ли женщина, которую добивались бы таким способом»? Это была странная смесь «Ричарда третьего» и «Сватовства Майлза Стендиша»[57], и Джелкс надеялся, что это даст свой эффект.

Мона не произнесла в ответ ни слова, но, резко развернувшись, пошла наверх.

Оказавшись в своей комнате, она зажгла все свечи, какие только у нее были, вытащила на середину комнаты потрепанный дорожный чемодан, достала из него коричневый бумажный сверток, разорвала его, достала из него зеленое креповое платье и осмотрела его. Оно было ужасно мятым, пролежав некоторое время на полках ее другого дядюшки, который не был Джелксом, и не распаковывалось с тех пор, как было выкуплено обратно, но распаковать его было необходимо. Она сняла свой выцветший коричневый джемпер и юбку, и надела облегающее, струящееся зеленое платье через голову. Оно ниспадало длинными прямыми складками и фиксировалось на талии свободным поясом с грубой блестящей пряжкой, которая была довольно дешевой, но весьма эффектной вещицей, как и множество других недорогих вещих в наши дни.

Снова нырнув в свой чемодан, она вытащила из него потускневшие золотистые коктейльные босоножки, полученные в качестве чаевых от клиента и несказанно раздражавших ее в те времена, хотя она и не посмела их выбросить из-за страха обидеть дарителя и потерять будущие заказы. Однако теперь они могли пригодиться. Мона сняла свои носки и осмотрела пальцы ног. Благодаря ее пристрастию к грубой обуви они были хоть куда.

Она надела коктейльные босоножки на голые ноги. Пригладила густые, коротко стриженные волосы расческой и повязала на голову широкую повязку из зеленого крепа от платья. Потом она снова нырнула в свой древний чемодан и вытащила оттуда сумочку, бывшую некогда довольно симпатичной и которая тоже была чаевыми от клиента, и, порывшись в ней, извлекла компактную пудру и губную помаду. Поскольку сумочка изначально была неоцененным подарком неизвестной особе, которая, вероятно, была блондинкой, то и набор косметики, который в ней обнаружился, тоже был для блондинок, и когда Мона щедро нанесла на себя пудру и накрасила помадой губы, результат оказался шокирующим. Но Мону это нисколько не волновало. Нечто, что всегда было в ней и о существовании чего прекрасно знал Джелкс, закусило удила и слепо помчалось вперед.

Она спустилась вниз, чтобы дать распоряжения относительно ужина, и была встречена круглыми, полными удивления глазами, сполна выразившими чувства Глупышки Лиззи.

— О боже, Мисс, вы так прелестны! — ахнула, совсем сбитая с толку, бедная Глупышка Лиззи, медленно выливая кипяток из чайника мимо чашки и едва не обжигая себе пальцы. Мона забрала у нее чайник, дала ей все инструкции и удалилась, дабы своим присутствием не нанести еще больше вреда.

Она открыла дверь гостиной и демонстративно вошла внутрь. Джелкс с изумлением посмотрел на нее и приподнял бровь. Хью сидел к ней спиной, но при виде изумленного выражения лица Джелкса он, естественно, обернулся, чтобы увидеть причину его удивления. Мона услышала, как изменилось его дыхание и заметила, как он оцепенел, и в следующий же момент среди них возник Амброзиус.

Перемена была настолько быстрой, что не успела никого шокировать; такой быстрой, что, в сущности, две личности соединились в одну и даже сам Хью сумел осознать, что именно произошло. Но вдруг в холле раздался звук гонга, зовущего всех к ужину.

На момент ястребиные глаза на лице Хью беспокойно забегали, но потом они вновь стали неподвижны и во взгляде его отразилось былое спокойствие. Он стоял, неотрывно глядя на Мону. Потом повернулся к Джелксу.

— Теперь я осознал то, чего никогда не осознавал раньше, — сказал он.

Они оба выдохнули, ибо это был Хью, хотя они и думали, что перед ними Амброзиус.

— Я понял, почему занимался опасными видами спорта. Потому что как только начиналось всё веселье, Амброзиус тут же принимал бразды правления. Все всегда удивлялись тому, как такой болван, как я, может справляться с этим. Но это не был я один, это были мы с Амброзиусом вместе.

— Тогда сейчас это кто, Хью? — спросил Джелкс, пристально глядя на него.

— Черт его знает. Я полагаю, что это ровно то же самое. Я чувствую себя также, как раньше на трассе. Плевать на ужин, я возьму свой костюм Амброзиуса и мы отправимся в часовню, и проведем работу, пока эффект не испарился.

Они прошли в часовню вдоль западного фасада при ярком лунном свете, делавшем бесполезными электрические фонари. Впереди шел Хью в своем монашеском одеянии и сандалиях, накинув на голову капюшон; следом шел Джелкс, выглядевший как огромная линяющая птица в своем Инвернесском плаще; замыкала процессию Мона, завернувшаяся в темный вельветовый плед из машины, который накинула поверх своего тонкого платья.

Оказавшись в часовне, они увидели, чем здесь занимался Хью. Сверху на алтаре из двойных кубов, представлявших Вселенную — «как наверху, так и внизу» — стояла фигурка играющего на флейте Пана. Гластонберийские стулья, расставленные в святилище, один из которых стоял лицом на восток, а два других — напротив друг друга, образовывали треугольник. По обе стороны алтаря стояли высокие канделябры, а в маленькой нише на стене рядом с ним стояло большое латунное кадило и всё необходимое для его розжига.

Хью выключил электрический светильник и зажег свечи, и их мягкое сияние полилось сквозь мрак, разгоняя колеблющиеся повсюду тени.

— Ты понимаешь в этом? — спросил он Джелкса, и Мона села, наблюдая за тем, как они, две странных фигуры в тусклом свете, боролись с сопротивляющимся углем в кадиле. Потом Джелкс встал и закружил его на длинных-предлинных лязгающих цепях вокруг своей головы, и клубы дыма с ливнями искр полетели во все стороны; его огромная тень, гротескная и демоническая, растянулась по всему своду крыши, а края его плаща хлопали, словно крылья летучей мыши. Хью, лица которого не было видно под капюшоном, стоял и молча смотрел на него. Мона вцепилась в подлокотники своего стула, сердце ее заколачивалось в груди и она едва не задыхалась от страха. Джелкс и Хью, оба бывшие, как ни крути, высокими мужчинами, в этом слабом свете выглядели просто громадными. Хью, казалось, и в самом деле был монахом-вероотступником, восставшим из могилы; Джелкс же казался существом из иного мира.

Хью протянул руку и Джелкс передал ему кадило. Это была та вещь, с которой неопытному человеку было сложно управиться, и Мона, ожидавшая увидеть, как раскаленные угли разлетятся по всему святилищу, отметила, что Хью обращается с ним со спокойствием, присущим настоящему эксперту; не было слышно никакого лязга металла, когда он раскачивал кадило уверенными движениями руки; капризные цепи не сплетались в клубок и не путались. Стоя перед кубическим алтарем, он окуривал его должным образом, и цепи кадила издавали мелодичный звон при каждом его возвращении. Пять взмахов влево и пять вправо вместо предписанных церковью трех, утверждавших триединство, ибо, согласно учению каббалистов, пять было числом человека, а десять числом Земли. Ровно десять мелодичных и точных, словно бой часов, звуков раздалось в тенистом полумраке.

Закончив с этим, он беспомощно посмотрел на Джелкса, как если бы не знал, что делать дальше. Прежние навыки вспомнили только его руки. В голове же не возникало никаких или почти никаких мыслей.

— Иди и сядь сюда, Хью, — сказал старый книготорговец. Хью сделал, что было велено, заняв стул напротив Моны и аккуратно поставив дымящееся кадило на каменный пол рядом с собой. Глядя на руки, которые помнили, как обращаться со скользящими цепями так, чтобы они снова взмывали вверх, возвращаясь, и не опрокидывали при этом кадила, Джелкс гадал, что же еще выйдет на поверхность, когда все барьеры будут разрушены.

— Теперь, — сказал Джелкс, — Создай ментальный образ Амброзиуса и, глядя на него, рассказывай мне обо всем, что приходит в твою голову.

Хью прилежно исполнил то, что было ему велено. Несколько минут они провели в тишине. Мона сидела, склонив голову на бок и не сводя глаз с темной фигуры в капюшоне ровно на противоположной стороне святилища. Голые ноги Хью в сандалиях с ремешками выглядывали из-под края его одеяния также, как на рисунке в псалтыре выглядывали ноги Амрозиуса. Хью ей нравился и ей было его жаль, но Амброзиус — с Амброзиусом была совершенно другая история.

Наконец, Хью поднял голову и заговорил.

— Я постоянно возвращаюсь к себе самому, когда пытаюсь думать об Амброзиусе, — сказал он.

— Ничего страшного, — ответил Джелкс, — Говори все, что приходит в голову. Начнем с поверхностных слоев.

— Ну, вот я думаю об Амброзиусе, обходящим вокруг этого места и не сводящего с него глаз в то время, когда оно только строилось, и потом представляю себя, делающим то же самое. Я думаю о том, как он планировал обустройство часовни для всех своих делишек, и думаю о том, какие дела хотел бы провернуть здесь я сам. Я думаю о том, как он врезался во всевозможные ограничения, потому что был служителем церкви. И я думаю о себе, сталкивающимся с теми же проблемами, потому что — ну, потому что я помещен в такие условия.

— Не могу представить себе, чтобы ты столкнулся с какими-то ограничениями, располагая такими-то ресурсами, — сказал Джелкс.

— Ну, тогда потому что я был таким создан, — ответил угрюмо Хью и в часовне снова повисла тишина. Не так-то просто подвергаться психоанализу в присутствии другого человека, особенно если этот человек — один из тех, чье мнение для тебя очень важно.

— Давай, Хью, — подбодрил его Джелкс. — Это все равно что удалять зуб, но через это нужно пройти.

— Я просто думал, — ответил Хью, — А что бы делал Амброзиус, будь он мной. То есть, что было бы, если бы у меня был темперамент Амброзиуса или если бы у него были мои возможности. Я думаю, он проскочил бы сквозь все мои ограничения как клоун через бумажный обруч.

— И что бы он делал?

— Ну, для начала, он бы по-быстрому разделался с моей семейкой.

— Ты и сам недавно прекрасно разделался с ней.

— Это все благодаря Моне. Они пытались встать между ней и мной... — Хью внезапно замолчал, взбешенный своим неосторожным высказыванием.

— Что еще сделал бы Амброзиус, кроме того что прикопал бы твою семейку? — мягко спросил Джелкс, стараясь облегчить ему боль, прежде чем поднимется сопротивление и помешает этому.

— Ну, — Хью замешкался, — Мне кажется, он бы вмешался в игры моей жены гораздо раньше и прикопал бы и ее тоже.

— Как думаешь, он бы стал вообще на ней жениться?

— Сложно сказать. Я был совсем молод, а она, видит бог, умела нажать на нужные кнопки. Сомневаюсь, что кто-нибудь из мужчин, уже переросших свои подгузники, смог бы увидеть ее насквозь. Осмелюсь предположить, что женщины могли бы, но мужчины нет. Ужасно легко пустить пыль в глаза мужчине, как я понимаю. Но я не думаю, что ты понимаешь, о чем я, Ти Джей, будучи священником на три четвертых.

— Нет, подобные проблемы мне не знакомы. Я невзрачен и беден, как церковная мышь. Как думаешь, долго ли Амброзиус терпел бы твою жену?

— Недолго, я полагаю, если бы она играла с ним также, как и со мной. Но она бы и не стала с ним играть.

Мона ахнула. Это было в точности ее ощущение.

— Как, по-твоему, он бы избавился от нее? — спросил Джелкс.

— Также, как это сделал я — убил бы ее.

— Святый боже, Хью, ты о чем вообще?

— Разве ты не понял, что это я убил свою жену?

— Но ты не делал этого. Ты себе это придумал. Она погибла в автоаварии, когда ты был за мили от нее.

— Я купил машину для Тревора, с которой, как я знал, он не сможет справиться; это была своего рода шутка; а шутка в шестьдесят лошадиных сил это — ну, скажем так — не смешная шутка.

— Ты понимал, что ты делаешь?

— Во мне сидит маленький бесенок, Ти Джей, который иногда творит всякие шалости, пока я смотрю совсем в другую сторону. И есть еще кое-что, о чем тебе лучше узнать сейчас, — если я ссорюсь с кем-то, кто мне действительно дорог, я могу сделать ему какую-нибудь мелкую пакость.

— Я не могу себе представить, чтобы ты пошел на такое, Хью.

— А ты спроси у Моны, она знает меня куда лучше, чем ты; в отличие от тебя, она не питает никаких иллюзий на мой счет. Я могу представить, как вцепляюсь кому-нибудь в глотку — если меня не устроит его отказ. Так и будет, если в этот момент будет активна та часть моей личности, которая представлена Амброзиусом.

— Какие у вас отношения с Амброзиусом, Хью?

— Не знаю, Ти Джей. Он дышит, где хочет[58]. Я могу лишь призвать его, но я не могу его контролировать, и, кроме того, я боюсь его призывать из-за опасности для — для других людей.

— Не беспокойся об этом, парень, ты приведешь сюда Амброзиуса, а я смогу его сдержать.

— Ти Джей, мне тридцать четыре, а тебе доходит семьдесят. Кроме того, ты не находишься здесь постоянно.

Повисла неловкая пауза. Затем голос Моны донесся до них из тени.

— Я могу справиться с Амброзиусом.

Хью издал ироничный смешок.

— Бьюсь об заклад, что сможешь — позволив ему делать все, что он захочет.

Голос Моны раздался снова.

— А что бы сделал Амброзиус, если бы ты позволил ему управлять собой, Хью?

— Об этом лучше не думать, Мона, потому что у этого нет реальной возможности исполниться.

— Тогда что бы ты сделал, если бы Амброзиус поддержал тебя в этом?

Хью на момент задумался.

— Я бы провел инвокацию Пана, как и было задумано изначально. Только в этом тоже нет никакого смысла, ибо если я продолжу с инвокацией Пана, тут же нарисуется Амброзиус.

— Получается, Пан и Амброзиус на самом деле одно и то же?

— Нет, не думаю. Пан ведь бог, разве нет?

— Ты когда-нибудь слышал об идее внутреннего Христа?

— Да.

— Ну, так вот есть еще и внутренний Пан.

— Ага, и мой внутренний Пан это Амброзиус? Тогда получается, что Амброзиуса никогда не существовало на самом деле? Ох, но он должен был существовать. Он же историческая личность и они даже нарисовали его.

— Что такое время, Хью?

— Бог его знает. Без понятия. Что такое время, дядя Джелкс?

— Режим сознания, парень.

— Я полагаю, что это все объясняет, хоть я и не уверен, что смог это понять. Думаю, что мы столкнулись с искривлением времени также, как Эйнштейн столкнулся с искривлением света. Ну, я не претендую на то, чтобы понять феномены времени или пространства в отрыве от часов и измерительных лент. Как по мне, в этом слишком много пустых разговоров, но я принимаю твои определения для этих вещей, Ти Джей. Я думаю, что для выполнения всех практических задач Амброзиуса нужно рассматривать как фундамент, на котором было возведено здание моей личности. Он мое бессознательное, вернее, какая-то его часть, и когда случается что-то такое, что заставляет мое бессознательное вырываться на поверхность, появляется Амброзиус и полностью берет на себя управление.

— Именно так, парень.

— Так и что с этим делать? Не уверен, что теперь, когда на меня повесили ярлык, мне стало легче. Это именно то, из-за чего я всегда бурчал на психоанализ. Но одно могу сказать точно, Ти Джей, и в этом я уверен на сто процентов — Амброзиус совершенно нормален, а вот Хью Пастон это патология.

— Хью, ты говоришь абсолютно правильные вещи, и если психоаналитики будут опираться на эту гипотезу в своей работе, они действительно смогут излечивать своих пациентов, и происходить это будет куда чаще, чем сейчас. Амброзиус — это настоящий ты, и он стал таким, какой он есть, благодаря пережитому в прошлой жизни.

— Но черт возьми, Ти Джей, мы не можем позволить Амброзиусу свободно разгуливать в приличном обществе. В отличие от тебя, я хорошо знаю Амброзиуса.

— Да, это проблема.

— Я могу справиться с Амброзиусом, — последовал ответ Моны из тени.

— Нет, ты не можешь, — ответили, быстро и единовременно, оба мужчины.

— Могу, — сказала Мона, — В отличие от вас, я не боюсь Пана.

— Я никогда даже не думал о том, чтобы позволить тебе справляться с Амброзиусом, Мона, — ответил Хью, — Он не человек, он чудовище.

— «Голодные люди — опасные люди»[59], — сказала Мона.

— И способные на каннибализм, — ответил Джелкс. — Скажи мне, Хью, — быстро продолжил он, надеясь сменить тему, — Что помогает тебе вывести Амброзиуса на поверхность?

— Опасность, гнев и Мона, — кратко перечислил Хью.

Пока бедный Джелкс думал, каким будет его следующий ход, Мона снова заговорила.

— Теперь моя очередь подвергнуться психоанализу, — сказала она. — И я собираюсь про-ана-ли-зи-ровать свои дневные сновидения. Они также полезны, как и ночные сны, если знать, что с ними делать. Когда я была маленькой, я представляла, как я бегаю по холмам с мальчишкой, бывшим моим братом. Поскольку мы жили в самом центре индустриального города в Блэк Кантри и я была единственным ребенком в семье, не сложно догадаться, почему видение было именно таким. Когда я стала старше и пошла в школу, меня невероятно очаровали греческие мифы и легенды. Сказки меня совсем не вдохновляли; также как и события английской истории; но греческие мифы захватывали все мое воображение и я вплела их в свои дневные сны. Теперь я уже не бегала по холмам вместе с братом, но стала менадой, отправившейся на поиски Диониса, а парнишка превратился в греческого атлета, который гнался за мной, потому что был мной очарован. На мне не было ничего, кроме оленьей шкуры, потому что мне нравилось ощущать прикосновения солнца и ветра.

— К чему это ты ведешь? — спросил Джелкс.

— К тому, что мать заставляла меня надевать шерстяные вещи на голое тело, — огрызнулась Мона, — Эта фантазия была со мной довольно долго, — продолжила она, — Много лет я создавала ее заново перед сном. Потом, когда я узнала от тебя о мистериях, я стала жрицей, пифией, а греческий атлет превратился в верховного жреца, использовавшего меня в качестве прорицательницы. Это все, что я помню. У меня нет никаких воспоминаний из средневековья, но они есть у Хью. Теперь, Хью, твоя очередь рассказывать. Какими были твои дневные сны?

— Господи, да у меня их никогда не было. Я не обладаю таким богатым воображением, как ты.

— Представь, что Амброзиус это твой дневной сон, и расскажи нам о нем.

— Это я могу сделать. Прекрасная идея. Когда я думаю об Амброзиусе как о реальном человеке, я начинаю его бояться; когда я думаю о нем как о плоде своего воображения, я чувствую себя глупо, но я легко могу говорить о нем, как о своем дневном сне. Ну, мне кажется, что Амброзиус был одиночкой и весьма высокомерным типом, когда он был маленьким. Держался особняком и чувствовал свое превосходство над людьми, не смотря на то, что местные смотрели на него свысока, потому что он был слишком странным. Я думаю, что вне зависимости от того, каким он был, он не чувствовал своей принадлежности к этому миру. Потом они захотели засунуть его в церковь и это его вполне устроило, потому что снаружи ему было не за что держаться. Потом, мне кажется, когда он стал старше, он получил по шее из-за женщин. Не потому, что старый Аббат давал ему слишком много свободы, но потому что он не смог найти женщины, которая бы ему подошла. В своих кошмарах он видел женщину определенного типажа и он не мог найти такую же в реальности, а никто другой ему не был нужен. Вот что забавно, ты должен найти женщину определенного типажа, потому что со всеми остальными у тебя ничего не выйдет. Я знаю, потому я пытался. Я не такой дурак, чтобы верить в существование одной любви на всю жизнь, но я верю в то, что существует один типаж — или, по крайней мере, один важный фактор, который ты ищешь во всех остальных, хотя даже не знаешь точно, что это такое. Ты не знаешь, чего ты хочешь, но точно знаешь, чего ты не хочешь. Прости, Мона, что вот так вываливаю перед тобой свои заморочки, но если дядя Джелкс продолжит и дальше ворошить мое бессознательное, то разве может быть иначе?

— Было ли в твоих дневных снах что-нибудь о Греции? — внезапно спросила Мона.

— Ну хорошо, я расскажу тебе, но тогда ты снова попадешь в щекотливое положение. Используя те несколько идей, которые почерпнул в беседах с тобой и дядей Джелксом, и остатки того, что из вежливости могло бы называться моим образованием, я собственно говоря начал представлять себе Грецию. Я думал о том, как ужасно интересно было бы увидеть тебя в качестве предсказательницы, ну или жрицы, или чего-то подобного. Я видел тебя движущейся в процессии и выглядевшей так, как если бы ты сошла с греческой вазы, и ты была одета во что-то такое, во что обычно бывают одеты жрицы. И я видел нас с тобой стоящими у алтаря и проводящими вместе какую-то церемонию, и мы призывали Пана проявиться. Принимали сошедшую вниз силу, так сказать, как принимают сошедшие вниз языки пламени в Духов день.

Джелкс благодарил небеса за то, что в государственных школах даже классика дается в сокращенном варианте. Он поспешно огляделся в поисках какого-нибудь запасного пути, на который он мог бы увести Хью от надвигающейся опасности, но прежде, чем он сумел его отыскать, Мона заговорила снова.

— Так наши с тобой дневные видения встретились, Хью?

— Да, — ответил он тихим голосом из-под капюшона.

— Тогда давай претворим их в реальность. Пойдем со мной на улицу и я станцую для тебя Лунный танец, на траве и при свете луны.

— Я бы лучше остался здесь, если ты позволишь, — тихо сказал Хью.

— Идем, — сказала Мона и, завернувшись в свою тяжелую теплую накидку, она пошла к выходу по боковому нефу, а ее легкое мягкое платье развевалось в такт ее шагам и золотые босоножки поблескивали из-под него. Хью пошел следом.

Джелкс поспешно потушил свечи, дабы они не вызвали пожара, и поторопился следом за ними.