Ливонское зерцало

Глава 25 У всякой птички свои радости

иколаус проснулся в весьма ранний час — проснулся оттого, что кто-то опять довольно громко вздыхал и бормотал что-то у него под дверью. Но кто мог вздыхать и бормотать у него под дверью в ранний час? Конечно же, это снова был добрый малый Хинрик. Ещё сквозь сон Николаус разобрал, что Хинрик сам себе втолковывает разумную мысль о вреде пьянства. Да и всякого иного излишества, какое за пьянством, словно привязанное, следует, всякого иного греха, какое за пьянством в очереди стоит. О Господи, Господи! Вдоль дороги в ад стоят колодцы, и в каждом из них — сладкое вино... Окончательно пробуждаясь, Николаус решил, что это Хинрик себя воспитывает, что себе он пеняет за лишнюю кружку пива, которую, должно быть, хватанул накануне вечером, но, прислушавшись, понял, что вовсе не себя, а какого-то господина слуга укоряет за то, что тот всем винным бочкам знает счёт и дно и невероятно падок на женщин.

Впустив Хинрика к себе, увидев его свежим и бодрым, готовым со всей преданностью служить, Николаус дал ему талер — для слуги, даже для немца, это были деньги немалые. Хинрик, округлив глаза, некоторое время рассматривал талер у себя на ладони — рассматривал не столько удивлённо и радостно, сколько недоверчиво, будто пребывая в уверенности, что есть какой-то подвох в этом нежданном фарте, будто ожидая, что монета вот-вот исчезнет, как исчезает без следа сладкий и счастливый сон.

— Вы мне целый талер дали, господин. Разве я заслужил столько? Как я могу принять такие деньги?

— Да уж прими как-нибудь, — обронил Николаус, одеваясь.

Хинрик, едва не пуская слюнку от радости, всё вертел монету у себя перед глазами.

— Давно я не держал в руках своего талера. Даже разменивать жалко. Пожалуй, отложу я этот талер на чёрный день, — в мгновение ока монета исчезла в кармашке пояса, и преданные глаза Хинрика теперь обратились к Николаусу. — Мало того, что вы красивы, господин, как молодой греческий бог, так ещё и безмерно щедры. Я ради вас на многое готов.

— Что ты там бормочешь, Хинрик? — не расслышал Николаус.

— Я говорю: молодой господин сегодня в ночь приехал...

— Удо приехал? — оживился Николаус.

— Поздно ночью приехал господин Удо. Страх, какой пьяный он приехал. Поперёк лошади едва не бездыханный лежал. Барон в расстройстве топал ногами и поносил его последними словами... совсем не баронскими словами поносил его — с позволения сказать, нерадивого сына... Уж не выдавайте меня, юный господин, что я так выразился. Обидно бывает слуге: молодой барон возвращается пьяный, старый барон костит молодого почём зря, сравнивает его с ослом и кобелём, а зло срывает на слуге, что, готовый быть полезным, оказался рядом и под руку подвернулся, оделяет верного слугу пребольными тумаками; оно известно — тяжела рука у старого барона.

— Сожалею, — посочувствовал Николаус. — И пусть тот талер послужит тебе утешением. Но что же Удо?..

Хинрик всё почёсывал спину и рёбра, какие, видно, и пострадали вчера от горячей руки старого Аттендорна.

— Барон велел никому не говорить, что Удо был мертвецки пьян. А я и не говорю. Только вам, господин, по секрету открыл. Хинрик всё исполняет, что ему велят, — он вздохнул, и глаза его стали тяжёлыми, свинцовыми, будто о чём-то очень неприятном он подумал, будто вспомнил о некоем своём грехе, какой однажды непременно затянет его в преисподнюю, какой самыми искренними и долгими молитвами замолить нельзя. — Господин Удо всем винным бочкам знает счёт и очень охоч до женщин, ни одной юбки не пропустит. И с демонами своими он не хочет бороться. Как ему живётся, так и живёт; как грешится, так и грешит. Кто его хорошо знает, говорят: до беды недалеко. Уж многие благородные мужи и отцы на нашего Удо кинжалы точат... Только не выдавайте меня, юный господин.

— Не выдам, — обещал Николаус. — Считай, что это ты не мне секреты доверил, что это ты филину сказал. А от филина, кроме «угу», ничего не услышишь.

— Целый талер не пожалел — надо же! — всё бормотал себе Хинрик. — Хоть бы не скоро уезжал такой щедрый гость!..

— Вот что, Хинрик, — окликнул слугу Николаус, — отведи-ка меня в покои к Удо.

— А мне не нагорит? — встревожился Хинрик.

— Не нагорит. Отведи меня к Удо и можешь быть пока свободным.

Они прошли полутёмным коридором в сторону Срединной башни и спустились винтовой лестницей на этаж ниже. Хинрик указал Николаусу нужную дверь.

Николаус вошёл.

В покоях Удо было холодновато в этот ранний час. Глянув в одно из раскрытых окон, Николаус увидел знакомый уж дворик с псарней. Свежий воздух, вливающийся внутрь комнаты, боролся с густым пивным перегаром. Удо лежал на неразобранной постели в одежде и сапогах. Влажное полотенце перетягивало ему голову. Из-под полотенца выбивались длинные спутанные локоны тёмных волос. Полотенце, сжимавшее голову, как бы подчёркивало крупноватый с горбинкою нос. Ярко-синие глаза выделялись на бледном лице.

— О, Николаус! Ты ли это?.. — едва не простонал Удо.

— Вот видишь, — улыбнулся Николаус и присел на краешек постели. — Много лет прошло, а ты меня узнал.

— О, добрый друг... — слабым голосом молвил Удо. — Тебя мне сам Господь послал. Скажи, Хинрик с тобой? Где он? Где Хинрик?

— Сидит, наверное, под дверью. Где ему ещё быть?

Удо с неожиданной силой вцепился Николаусу в руку:

— Вели ему: пусть сбегает на кухню и притащит мне кружку пива. Я умираю.

Николаус обернулся к двери:

— Ты слышал, Хинрик?..

Слуга завозился с той стороны двери:

— Один момент, господин.

Удо устремил к Николаусу полный приязни взгляд:

— Прости, что я встречаю тебя так... В голове у меня сейчас колокол гудит, а грудь и живот иссушает пустыня. Я вчера перебрал, как будто. Не помню даже, как доехал домой... А это полотенце... Мне кажется, если затянуть узел покрепче, колокол перестанет гудеть. Затяни узел, Николаус.

Склонившись над страдающим Удо, Николаус крепче затянул узел.

— О, стало лучше! — отметил Удо. — А я тебя сразу узнал, Николаус, едва ты вошёл. Ты был мальчишкой, стал мужчиной. Но узнать легко... Ох, я вчера перебрал, как будто!

Здесь в проёме двери возник Хинрик с большой кружкой на подносе.

Удо схватился за кружку обеими руками и жадно припал губами к её краю. Влив в себя половину кружки, взглянул на Николауса веселее, затем покосился на слугу:

— Благодарю, Хинрик. Ты спас мне жизнь... А теперь — пшёл вон, мерзавец! И не вздумай в следующий раз отпивать из моей кружки.

— Я не отпивал, — смутился Хинрик. — Только пену слизнул. Слишком полно налито было.

— Впрочем нет, погоди. Жди там под дверью. Может, ещё придётся сбегать за кружкой.

Николаус поднялся:

— Я тебя оставлю. Приходи в себя. Встретимся позже...

Они встретились спустя час на галерее каминного зала, где Николаус, сидя у раскрытого сундука с книгами, перелистывал римских авторов. Николаус отметил, что Удо высок ростом и статен, его отличала юношеская худоба. Волосы Удо уже были расчёсаны, лицо порозовело, а в глазах так и играли бесики.

Удо подошёл быстрым шагом и обнял Николауса.

— Едва только птицы мне напели, что ты приехал, Николаус, так я и поспешил домой. Но, как это часто случается с путешествующими людьми, попалась мне на пути корчма, и не в силах я оказался её объехать, — он обратил внимание на книгу в руках друга. — Что ты тут листаешь? Пустое, — он отнял книгу и бросил её в сундук. — Всё это мёртвый хлам, пыль веков. Не убивай на ученье время, друг Николаус, и голову никчёмной наукой не забивай. Жизнью живи: пей вино и щупай девок, глупых и тёплых... Я этого, — он пренебрежительно покосился на сундук, — уже перевидел много; года два держал в руках, да вовремя опомнился, послал всех менторов к дьяволу...

Здесь Удо, позволяя себе изредка выражения ещё более крепкие, чем «послал к дьяволу», а иной раз и вовсе непристойные, поведал другу детства о том, как пару лет учился в Ревеле на богослова.

— Ха! Ты можешь представить меня богословом?.. Это сказалось тлетворное влияние Андреаса. Ты помнишь моего старшего брата? — однако не дав Николаусу рта раскрыть, продолжил: — Он уж несколько лет живёт в Риге. Мы с тобой, Николаус, непременно съездим к нему в Ригу. Сам посмотришь. И славно... славно покутим.

Всем своим поведением Удо показывал, что очень рад приезду Николауса. И радость его была искренней. Уже через минуту общения с ним Николаус понял, что Удо, любящий выпить и приударить за девицами, вряд ли в скором времени женится, и расчёт барона на скорую женитьбу сына и на толк, что из него, возможно, выйдет, несостоятелен.

— Да уж, мы с тобой теперь пошалим, — продолжал развивать мысль Удо. — Помнишь, как в детстве шалили? Вообще в здешних местах такая скука! Народ — ограниченный и тёмный и без меры пьёт; девки дурно пахнут, как будто не моются годами, и залезть к такой под подол можно только изрядно набравшись или при сильном насморке, когда запахов не различаешь. А у иных местных девок «друзей» полно. Если ты знаешь верный способ быстро излечиться от чесотки или умеешь лучше других гонять вшей, можешь, конечно, смело забираться к такой под одеяло. Но чесотка и вши — наименьшие из зол... Я уже лечился дважды от зла покрупнее...

В это время мимо них проходила Мартина, и Удо, продолжая свой рассказ, ущипнул её. Мартина вскрикнула и бросилась от него по галерее бегом. Только на лестнице она испуганно оглянулась и перешла на шаг.

Удо усмехнулся:

— Мартина — чистоплотная девушка. Не такая, как другие крестьянские девки. Я её затянул к себе однажды и запер дверь. Поверь, под платьем она хороша: беленькая, как снег, и нежная, как бархат... Но ты всё молчишь, Николаус, — Удо дружески взял его за плечо. — А как у вас в Полоцке? Есть, на ком взгляд остановить?

— О да! — Николаус с показным интересом повёл бровью в сторону удаляющейся Мартины. — Полоцк большой город. Может, не такой большой, как Ревель или Рига, но уж побольше Феллина или Нейгаузена.

Удо засмеялся:

— Да я не про Полоцк, я про женщин спрашиваю.

— И красивых женщин много. Выйдешь на улицу — глаза береги, не то на стороны раскатятся, — Николаус засмеялся в ответ и изобразил незадачливого волокиту, который возвращает обратно в орбиты разбежавшиеся глаза.

— Тогда я приеду к тебе в Полоцк, брат, — кажется, не столько слова Николауса, сколько мастерски изображённый женолюб впечатлил Удо. — А ты, я смотрю, такой же выдумщик, как и был. Хорошо, что ты приехал, Николаус. Мне теперь дома дышится легко. Именно тебя мне всё это время не хватало, — Удо искренне и крепко обнял Николауса. — Даже когда я с братом Андреасом вижусь, не испытываю такой лёгкости. Я в Риге у него бывал в гостях уже много раз, — тут Удо подмигнул Николаусу. — Сам понимаешь: другие города, другие девушки... В прошлом году мне удалось разгулять Андреаса, и он на несколько часов забыл про свой чин. Мы взяли деньги в долг у рижских жидов, у сверчков чёрных, и славно покутили... Да, мой брат, конечно, большой зануда, но если его зацепить и разогреть, то после пятого-шестого кубка он вполне похож на нормального человека. О, мы с тобой, Николаус, непременно съездим к нему — и в самом скором времени. Я покажу тебе, что и наш святоша Андреас не так уж крепок в крепости своей и сладкий вкус греха ему ведом...

— В Ригу, конечно же, съездим, — согласился Николаус, — но сначала в Феллин. У меня есть дела.

Однако Удо его, кажется, не слышал; токовал о своём глухарь:

— Я все последние дни провёл, друг мой, на свадьбе. Здесь недалеко — только пара дней пути. Невеста была хороша, но и подружка её из девиц заметных. Так вот: подружка эта всё передо мной крутила хвостом. И с левого боку подсядет, и с правого, и рукой обопрётся на плечо, и бедром коснётся. Словом, сама просится. И не было ни одного танца, в который бы она меня не старалась затащить, и не было ни одной забавы, в которую бы она меня не стремилась вовлечь. Впрочем не очень-то я и противился. И то верно: будет ли волк воротить нос от овечки?.. А она всё тащила меня в амбар и там вешалась на шею. Ха!.. Не думала же она, что я удовлетворюсь поцелуями! Не думала же она, что сокол обратится в рябчика! Я и прижал её там, нашёл какой-то топчан. Все юбки ей пересчитал и добрался до сладкого. У жениха с невестой была своя свадьба, а у меня с подружкой — своя. Одна беда: всю спину мне расцарапала страстная штучка — не раздеться.

Удо рассказывал, а бесы так и играли у него в глазах, тревожили воображение и, как будто, наводняли память волнующими видениями из того амбара. Похоже было, кровь молодого Аттендорна так разгорячилась, что он был бы не прочь продолжить сейчас свою свадьбу.

Но тут возле Удо неслышной тенью замер Хинрик и воззрился на него преданными глазами.

Удо поморщился:

— Что тебе, Хинрик?

— Господин барон велел передать: он ждёт вас сейчас у себя... для разговора.