Ливонское зерцало

Глава 30 Боль цепляется за сердце

до приобнял Николауса за плечи:

— Как тебе, наверное, известно, победителю полагается приз. Мой приз — моё желание. Я желаю, добрый друг Николаус, чтобы ты наконец выпил со мной.

Николаус не нашёлся, как ему возразить.

И Удо продолжил:

— Рыцарь Герман Хагелькен давно звал меня на бочонок пива. Думаю, он обрадуется нам с тобой, если мы сейчас заявимся в Восточную башню.

Николаус знал уже, что Восточная башня — это была та башня, в которой жили рыцари и которая соединялась с башней Медианой зданием замковой церкви.

Они спустились по ступенькам во дворик с псарней, вошли в помещение замковой церкви и полутёмным коридором добрались до Восточной башни. Удо рассказывал про замок, который и прежними, и нынешними хозяевами много раз перестраивался: воздвигались новые стены, а старые разбирались, какие-то арки закладывались кирпичом и камнем, а в других местах арки, наоборот, прорубались; и в итоге в нём теперь есть много разных помещений непонятного назначения и тупиков, много всевозможных ходов и переходов; иные из них, когда-то бывшие явными, стали со временем тайными. Удо, родившийся здесь, потрогавший тут за свою жизнь каждый камень, вроде бы знал Радбург, как свои пять пальцев, однако он никогда не стал бы клясться этими самыми пальцами в том, что знал в родном замке всё...

Из коридора попали в кухню. Ещё когда они шли по коридору, слышали доносящийся откуда-то издали перестук молотка и молота. Молоток стучал весело и звонко, молот — коротко и глухо, и слышалось «так-так-тумм!», «так-так-тумм!», «так-так-тумм!». В кухне перестук этот был много громче. Поэтому Удо, делая объяснения Николаусу, принуждён был говорить громче. Он заметил, что у рыцарей отдельная кухня, и располагается она на третьем этаже башни. На этой кухне для рыцарей готовят совсем простые блюда. Впрочем простота в еде не относится к главным обетам рыцарства, и многие этот обет не соблюдают, не гнушаются греха чревоугодия. И это, наверное, правильно: зачем отказывать себе в последнем удовольствии?.. Удо показал две деревянные лестницы. Одна вела вверх, другая вниз. Удо рассказал, что прямо под кухней у рыцарей кузница и хранилище инструментов...

«Так-так-тумм!», «так-так-тумм!»...

— Это рыцари опять что-то затеяли, — объяснил Удо. — Я знаю, они хотели состязаться в кузнечном искусстве.

...Ещё ниже, глубоко под землёй — узилище, в котором когда-то содержали преступников. Что за преступники? Воры или убийцы из местных. Давно, очень давно там содержался какой-то эстонский князь, что пытался поднять против Ордена восстание и даже сумевший собрать довольно многочисленное войско. В узилище он, говорили, и помер, за несколько лет ни разу не увидев света. Теперь в этом узилище никого нет, ибо комтур Аттендорн считает, что глупо годами кормить какого-нибудь эстонского бездельника, глупо — делать из раба мученика или героя, и предпочитает быстрые расправы — выпороть на конюшне или клеймо поставить на лоб... Сейчас в узилище хранится запас дров и торфа на случай длительной осады.

Здесь, на кухне им встретился рыцарь Эдвин Бурхард. Он спускался по деревянной лестнице с верхнего этажа и, по всему было видно, торопился в кузницу.

Удо спросил его:

— Где рыцарь Хагелькен?

— А где ему быть? Он там, где бывает обычно, когда проходит время молитвы. Вот смолкнет молот — и услышите Хагелькена.

Удо и Николаус поднялись на этаж выше. Здесь была столовая. Простые столы, простые скамьи вдоль стен. В середине столовой, у внешней стены Николаус увидел огромный камин. Удо пояснил, что в этой столовой и вообще в этой башне в прежние времена размещались сразу несколько десятков рыцарей. Вот, верно, весело проводили время!.. Но ныне рыцарей в замке мало. Времена меняются.

Тут вдруг перестали стучать молоток и молот, и Николаус с Удо услышали нежный звук лиры, доносящийся откуда-то сверху.

— Вот о чём говорил рыцарь Бурхард, — догадался Удо. — Нам туда! — и он указал на лестницу в углу столовой.

Этажом выше Николаус увидел рыцарскую спальню. Рассчитана она была более чем на дюжину человек. Двумя рядами стояли узкие деревянные кровати. Между рядами — широкий проход. Его можно было бы назвать и площадкой. И над ним — святое распятие на стене.

Удо преклонил перед распятием колено и наскоро осенил себя крестным знамением:

— Они молятся здесь перед святым распятием. Чаще здесь, реже — в замковой церкви; иногда ходят на литургию в деревню, к святому Себастьяну. Распятие, что ты видишь, говорят, вырезано из святого Креста, — произнося это, он сделал значительные глаза. — Да, да, Николаус, того самого, на коем распяли Иисуса. Того Креста, на который пролилась Его кровь. Реликвия. Рыцари очень сим распятием дорожат.

Звуки лиры доносились с самого верхнего, с шестого этажа, где, как объяснил Удо, была у рыцарей вторая спальня. Когда Удо с Николаусом проходили к лестнице между кроватями, Удо, бросив в сторону Николауса лукавый взгляд, спросил, понятно ли Николаусу, почему кровати у рыцарей такие узкие. Николаус догадался, и брови его изумлённо поползли вверх. Да, да, подтвердил Удо, и при этом озорные бесики так и плясали у него в глазах... это чтобы рыцари не приставали друг к другу, чтобы не могли возлечь на одной кровати вдвоём, когда дьяволы начинают особенно искушать их; более того, дабы у рыцарей не возникало нездоровых искушений, устав предписывает им не гасить свет всю ночь, и они по очереди следят за свечами, и кто-то у них до утра шепчет молитвы; но и это ещё не всё, ибо трудноодолимые случаются искушения у сильных мужчин, давших обет безбрачия: им предписывается ложиться спать непременно в рубахах — да ещё в подпоясанных шнурком, и в подштанниках, и в чулках... Тут Удо не без издёвки засмеялся.

Наконец они добрались до второй спальни и увидели рыцаря Хагелькена.

Тот стоял у раскрытого окна и играл на лире. Лицо его было обращено к небесам, но глаза — закрыты. Лиру рыцарь щекой прижимал к плечу, и прижимал так нежно, как прижимают к себе ребёнка. Или любимую. Широкою крепкой рукой смычок он держал изящно. И медленно, плавно водил им по струнам. Смычок выглядел тростиночкой в его большой руке.

Николаус подумал, что у Хагелькена даже не музыка сейчас получалась, а нечто иное, чего ни запомнить, ни повторить нельзя... нет, можно, конечно, попробовать сыграть это ещё раз, но получится уже иначе. Это не музыка была, а молитва без слов, высокое стояние души это было, повествование печального сердца. Лира в руках у рыцаря Хагелькена как будто говорила человеческим голосом, а потом пела высоко и вдруг срывалась на рыдание, жаловалась. Николаус подумал, что эта лира — постой он здесь ещё немного — могла бы довести его до слёз. Ему даже показалось удивительным, почему сам Хагелькен, играющий это, не плачет; но потом пришла мысль: эта музыка не есть ли уже его плач?..

— А, вот и вы, молодые господа! — улыбнулся Хагелькен. — Изволили наконец проведать старика. Немало я с вами когда-то повозился... — он убрал лиру со смычком в небольшой сундучок. — Там, в углу, стоит бочонок. Каждый мой гость ему изрядно рад.

Не нужно было долго уговаривать Удо. Через минуту уже он сиял кружку с полки и, вынув затычку из бочонка, наклонил его. Наполнив кружку, отведал пиво, утёр губы, похвалил:

— Отменное пиво! Знал бы, кто варил, — записал бы к себе в друзья.

— Я и варил, — признался с грустной улыбкой старый рыцарь. — Но, сколько я знаю, Хагелькен давно у вас записан в друзьях, молодые люди. Бывало поругивал вас за детские шалости, а бывало и вступался за вас, и из беды выручал. Ты помнишь, должно быть, Николаус, как едва не утонул однажды. И не случись рядом Хагелькена с лирой, давно бы не было тебя на этом свете.

— Я тонул? — удивился Николаус. — Где? В озере?..

— Нет, в нашем ручье, — напомнил рыцарь. — Уж не знаю, что тебе понадобилось в воде, но ногою ты угодил под корягу, а течение после дождей было сильное, и тебя всё сносило, и ты никак не мог высвободить ногу, боролся из последних сил, и уж воды наглотался, и бледен был, как смерть...

— Нет, я не помню, — честно признался Николаус и тоже налил себе пива. — Столько лет прошло.

Хагелькен кивнул:

— Что ж, пусть так! Живой остался — и ладно! Вон какой статный воин из заморыша вырос!

— Я не воин, — поправил его Николаус. — Я отцу помогаю торговать.

Удо наливал себе тем временем вторую кружку:

— Да уж, славный рыцарь Хагелькен, вы поспешили назвать его воином. Я только что испытывал своего друга Николауса в поединке. Он хороший малый и старался, как мог. Но стоило мне только немного поднажать, как он и выронил меч. Такой вот вышел конфуз.

Хагелькен, оценивающе взглянув на Николауса, в недоумении пожал плечами:

— Я был уверен, что он хорошо владеет мечом. Посмотри, какие у него развитые плечи, какие крепкие запястья и широкие ладони — они просто созданы для рукояти меча или боевого молота. Я сразу увидел в нём воина, а не купца. И мне удивительно, что я ошибся, Удо, что он всё же оказался купцом.

— Купец. Как есть — купец, — засмеялся Удо. — Выходит из замка — забывает нацепить меч. Зато туго набитый кошель всегда висит на поясе. И видели бы вы, честный рыцарь, растерянность у него в глазах, когда я сделал первый выпад!..

Николаус промолчал. Он скромно улыбнулся, пропустив и этот выпад Удо — выпад словесный.

Однако Хагелькен по-прежнему недоумевал:

— Нет, молодые господа! Что-то здесь не так! Вы, похоже, тихонько насмехаетесь над стариком. Но у меня-то глаза ещё на своём месте, я читать могу при луне, я легко отыскиваю иголку, упавшую в траву, и могу узнать птицу, пролетающую очень далеко... И я не раз видел, как умело наш Николаус управляется с конём. Как воин, он с ним управляется. Когда он сидит в седле, правая рука у него всегда свободна — в любое мгновение готовая взяться за меч. Это привычка воина. Купец держится за узду обеими руками, — старый рыцарь недоверчиво покачал головой. — Удивительно, что я ошибся; удивительно, что у молодого купца привычки воина... Признайтесь: вы сейчас разыгрываете меня.

Тем временем Удо уже наливал себе третью кружку и, кажется, больше думал о вкусе и забористости пива, чем о словах рыцаря Хагелькена.

Николаус, поглядывая то на Удо, то на Хагелькена, разводил руками:

— Не слишком ли много ко мне внимания, господа?

Здесь лицо у Хагелькена прояснилось, и он великодушно усмехнулся:

— Впрочем... Что это я! Вы же оба так юны! Самое время веселиться и подтрунивать над старостью. Ведь она для вас ещё так далеко, что её можно не страшиться, — он тоже снял кружку с полки. — Да, дорогие мои юноши, веселитесь в юности своей. Веселье ваше — это сейчас ваше богатство, — при этом он с простодушием возвышенного человека кивнул Николаусу. — Как и любовь — богатство из богатств. Любите, молодой человек, так как пришло время любви. Не ищите богатства в золоте и серебре, купеческий сын Николаус, не ищите богатства во власти, юнкер Удо, сын рыцаря, а ищите богатства в веселии и любви. Вот посмотрите на меня, юные друзья, и не ходите той тропой, что шёл по жизни я. Кроме веры в Господа и милой сердцу лиры, у меня ничего нет. Хотя вера сегодняшняя крепка и власть над лирой нынешняя сильна. Но жизнь прошла так быстро. И — теперь я это вижу — так пусто. Должно быть, потому, что мало было в ней любви. А подвиги, что я совершил... Нужны ли они Господу, если не нужны они даже мне? Как только я стал мудрым, я увидел, что жизнь моя давно утратила смысл...

Они долго ещё говорили о том о сём и не раз наклонили бочонок, прежде чем собрались уходить.

Когда уходили и когда Удо, изрядно пошатываясь, уже добрался до середины лестницы, Хагелькен придержал Николауса за локоть и негромко молвил ему:

— Был бы я помоложе да не был бы я связан обетом, то сделал бы всё, чтобы эта юная дама обратила на меня приязненный взгляд, чтоб вздыхала она всякий раз, глядя в мою сторону.

— О ком вы говорите? — сделал вид, что не понял, Николаус, но на сердце у него так сладко стало от этих слов.

— Об Ангелике, конечно, я говорю. И о тебе.

...Так сладко ему стало от этих слов, и образ Ангелики, нежный и чистый, светлый образ её так ясно предстал перед его внутренним взором. И было приятно слышать такие слова от мудрого человека, столь мудрого, что позволяет себе сомневаться в смысле бытия, было приятно слышать такие слова от очень богатого человека, владеющего истинными сокровищами — крепкой верой в Господа и любовью к Господу, — и было приятно слышать такие слова от человека, мастера, обладающего совершенной властью над смычком и струнами лиры, над нежным голосом и самой душой её, от человека, тонко понимающего её струны, её душу и, наверное, могущего понять струны души другого человека.

— Я помолюсь за тебя, — обещал рыцарь Хагелькен.

— Ты что отстал, Николаус? — поторопил снизу Удо. — Тебе показалось мало пива?..

Во дворике Николаус и Удо случайно встретили барона Аттендорна.

Тот довольно хмуро взглянул на Удо, чуть мягче — на Николауса. И сказал:

— Завтра отправляетесь в Феллин, господа.