Ливонское зерцало

Глава 36 Попойки, как и долги, часто кончаются ужасно

ато на следующий день, по дороге домой Удо не долго терпел муки от того огня, что выжигал ему нутро. Он повернул коня к ближайшей придорожной корчме, хотя ещё далеко было до конца дня и можно было ехать и ехать, и, несмотря на все уговоры Николауса, сел за широкий стол, крепко сел, основательно, в предвкушении удовольствия весело грохнул по столу кулаком и заказал себе выпивку. Он гулял до утра, потом весь день беспробудно спал, а к вечеру снова напился. Трудненько было Николаусу оттащить его от пьяного стола и уложить в койку. И только обманом удалось справиться с Удо. Сговорившись с корчмарём, Николаус сделал вид, что заказал питьё в комнату, Удо поверил и, распластавшись на ложе, без сил уснул.

Утром Николаус вытащил его из корчмы едва не силой. Целый день Удо, поклёвывая носом в седле и бодрясь, благодарил друга, что тот заботится о нём и столько возится с ним. И смотрел Николаусу в глаза с искренним раскаянием. Но уже к вечеру Удо застрял в другой корчме. Так путь до Радбурга мог растянуться на недели. Николаус грозил оставить Удо одного, но тот не страшился сей угрозы. Николаус запрещал хозяину корчмы наливать Удо хмельное, а корчмарь, соглашаясь с Николаусом, однако, подливал пива или вина, едва Николаус отворачивался, и потом прятал корчмарь в кошель очередную звонкую монету.

Пробовал добрый Николаус и уговорами добиться своего:

— Ты, помнится, стихи мне недавно читал. Стихи хорошие. Тебе бы, Удо, нужно бросить пить и начать писать стихи. Из тебя вышел бы замечательный рыцарь-поэт.

— Я подумаю над этим, — пьяно улыбался Удо, польщённый похвалой, и тут же сдвигал брови. — Но пить не брошу. Пил и буду пить. Ибо мне это нравится...

Он прикладывался то к пиву, то к вину. И улыбчивый корчмарь, всегда готовый угодить, был его лучший друг. И снова к вечеру Удо надрался изрядно, едва держался на ногах, и Николаусу опять пришлось тащить его до постели. Это было сущее проклятие — пристрастие Удо к выпивке. Сломленный усталостью, Николаус спал долго и крепко, проснулся поздно. А когда проснулся, обнаружил, что Удо уже в комнате нет. Николаус, схватившись за голову, наспех оделся, сбежал по лестнице и нашёл друга сидящим внизу, за столом, и опрокидывающим, как и вчера, и позавчера, кубок за кубком.

Однако уже изменилось настроение Удо. Ему, кажется, опостылела эта корчма, не лучшая в ряду подобных — с истёртыми порогами и скрипящими дверьми, с грубо сколоченными лавками и столами, с заплёванными полами, с коптящими дешёвыми свечами на люстре, тележном колесе. И опостылел жадный корчмарь. И Удо уже не хвалил корчмаря, а ругал его последними словами и придирался к нему. Отодвигал сковороду с мясом и говорил, что это, не иначе, вонючая ослятина. Корчмарь клялся и божился, что это, напротив, отменнейшая свинина, и самая свежая — свежайшая, — поскольку только утром закололи свинью на заднем дворе, и собаки даже ещё не успели всю слизать кровь с травы.

— Нигде поблизости вам не подадут столь отменной свинины, господин. Я считаю...

Удо грубо его перебивал:

— Считай — не считай, а у задницы всего две половинки. И еда твоя — задница!..

— Но как можно, господин! — едва не плакал обиженный корчмарь; должно быть, он, и правда, старался на совесть.

— Это разве вино? — гневно восклицал Удо и плескал остатками вина из кубка в побледневшее лицо хозяина корчмы. — Это было вчера вино. Но ты сегодня развёл его водой, жадная скотина! Или ты думаешь меня обвести вокруг пальца? Ты думаешь, я не отличу настоящего вина от пойла?

— Это самое настоящее вино, господин, — кланялся испуганный корчмарь. — Но это молодое вино. Оно ещё не нагуляло крепости, господин.

— Твои работники косятся на меня! — всё придирался Удо. — Прогони их с глаз, не то я задам им трёпку.

— Они не косятся на вас, господин, — вступался за работников корчмарь. — Они лишь посматривают, не нужно ли вам чего.

— Мне нужно... — и Удо снимал с пояса изрядно отощавший уже кошель и брался перечислять, что ему нужно, но взгляд его останавливался на кубке, и Удо, пригубив вина, забывал, что только что хотел сказать.

Николаус, сев к Удо за стол, помог — он просто велел принести лучших закусок.

Запуганный насмерть корчмарь поторопился на кухню, и не успел Удо покончить с кубком, как стол перед ним был накрыт. Конечно, это был не изысканный радбургский стол, но и тут быстрый глаз видел немало всякого, отчего мог возрадоваться пустой желудок. Окорока и колбасы, бараньи рёбрышки и свиные уши, печёная репа и свежий хлеб, варёные бобы и горох, рисовая каша, яйца, рыба из местной речки, печёные морковь и коренья, приправленные жареным на сале луком, мёд и сыр.

Целый день пировал Удо и рассказывал Николаусу всякие байки про женщин и про любовь, про детей своих, детей его сладкого греха, его минутного удовольствия, которых в каждой деревне, должно быть, по дюжине (причём ни угрызений совести, ни тем более отчаяния, похоже, не испытывал он при мысли о том, что где-то по деревне — этой, или той, или третьей, — бегают его дети, его семя, его кровь, не признанные им, даже ни разу не представшие перед ним, им не обласканные, в бедности, может, в нищете, в болезнях, в коросте, в голоде и страхе, среди иного быдла благородное потомство баронов Аттендорнов).

Потом Удо взялся рассказывать про выволочки, какие он делал всяким недостойным, попадавшимся время от времени ему на жизненном пути, и, понятно, во всех сих байках он выглядел справедливым героем, неутомимым рыцарем любящего сердца и добра. А поскольку говорил Удо довольно громко, то повествования его слышал не только Николаус, но и другие принуждены были слышать, кто был в это время в корчме. Так и трое мужчин в чёрных опрятных одеждах, по виду господ, что сидели за соседним столом, у окна, задёрнутого занавеской, освещённые тусклыми огоньками сальных свечей, не могли не слышать некоторых историй Удо, порой неправдоподобных, а порой совершенно бахвальных. И Николаус, который в этот день ограничился одной кружкой пива и был трезв, видел недоверчивые улыбочки, что прятали те господа, переглядываясь между собой, в молчании ожидая заказанного ужина.

Как видно, заприметил те улыбочки и Удо.

Глядя прямо перед собой потемневшим от негодования взором, глядя на запотевший глиняный кувшин с пивом, Удо повысил голос. Хотя к тем троим в чёрных одеждах он даже не повернул голову, обращался он именно к ним:

— Мне совсем не нравится, как вы на меня смотрите, господа.

Только глухой сейчас не услышал бы угрозы в его голосе. Но на тех троих его угроза не произвела ровно никакого впечатления. Никто из троих даже не оглянулся на Удо.

— Мы никак не смотрим на вас, господин, — заметил негромко один из них, заметил спокойно и равнодушным тоном. — Нам до вас дела нет.

— Вы косо смотрите на меня, — настаивал Удо, играя желваками и скрипя зубами.

Те трое переглянулись и сделали вид, что только сейчас обратили на Удо внимание. Один из них с весьма едкой улыбочкой сказал:

— Пиво в голове — ум в кувшине.

А другой издал очень даже обидный смешок:

— Радуйтесь, что мы только косо глядим на вас. Потому что если мы посмотрим на вас прямо, вам худо придётся, господин.

Удо расплылся в улыбке. Ему как будто того и надо было:

— Я не ошибся! Вы ещё и дерзкие. И не знаете, как вести себя в хорошем обществе, потом он добавил, обратившись к Николаусу: — Они осмелились угрожать мне, барону. Мерзавцы!

У одного из незнакомцев, что сидел к Удо ближе всех, уже разгорались глаза, но этот человек как будто подавлял ещё в себе гнев. Он заметил:

— Быть может, вам это не понравится, но мы далеко не мерзавцы, а благородные люди. А если вежливо спросить, то, возможно, выяснится, что и среди нас есть бароны...

Едкая улыбочка уже сползла с лица говорящего, и в голосе отчётливо слышалось нескрываемое раздражение.

Впрочем незнакомцы явно не хотели ссоры, понимая, что имеют дело с пьяным. И они не продолжали бы сей бессмысленный спор, если бы промолчал Удо. Однако тот не промолчал. Унизительным для мужского достоинства, посчитал он, было бы сейчас уступить им.

Удо поднялся из-за стола и наполовину вытащил меч из ножен:

— Я — барон Аттендорн. Назовитесь и вы.

— А я — Папа Римский Пий IV[71], — засмеялся кто-то из троих.

Удо вскипел:

— Благородный человек, которого обозвали мерзавцем, уже бы схватился за оружие, — он пошатывался и глядел на незнакомцев очень грозно.

Но никто его не боялся. Один кивнул Николаусу:

— Согласитесь: трезвый благородный человек не станет связываться с пьяницей. Уймите своего друга, сударь.

Другой сказал:

— Человек сам наказывает себя соответственно своему неразумию. Ваш друг уже наказан Господом, напрочь лишён разума, и мы не горим желанием наказывать его ещё сильнее.

Доводы этих людей были понятны Николаусу. Он и сам уже до чрезвычайности намучился с Удо. И не мог не согласиться с ними:

— Да, конечно. Оставь их в покое, Удо. Ты же видишь, господа никого не хотят обижать, — Николаус придерживался вежливого, примирительного тона; и тем троим сказал: — На друга моего не держите зла. Он выпил сегодня немного лишнего. Вино сейчас говорит за него.

Однако напрасны были его старания...

— Мерзавцы! — вскрикнул Удо, покачиваясь и задевая головой колесо-люстру. — Ты слышишь, они многословны, как трусы, и прибегают к переговорам, когда давно пришла пора драться. Только трусливые собаки много брешут и не кусают; и он плеснул в тех троих вином. — Может, их следует в воротах повесить?

Этого было достаточно. Меч одного из незнакомцев прямо-таки взвился над столом, блеснул холодной молнией. Остриё его было нацелено прямо в глаза Удо. И если бы не Николаус...

Стремительным и неожиданным для всех, мастерским ударом добрый Николаус отбил меч, и тот отлетел в сторону, ибо незнакомец, не ожидавший решительного отпора, выронил его. Тут и другой меч пошёл в дело, но и его быстрым ударом клинка снизу отбил Николаус. Этот меч, также вырвавшись из руки хозяина, вонзился в дубовую перекладину на потолке, почти над самой головой у Удо.

Слегка отведя в сторону свой клинок, Николаус стоял лицом к незнакомцам, между Удо и ими, стоял, готовый к борьбе, со спокойным, уверенным лицом:

— Я же сказал: он выпил немного лишнего, господа...

Те трое молчали, выглядели растерянными. Ловкость Николауса их весьма впечатлила.

И Удо молчал, был он поражён не меньше их; пьяными глазами смотрел на всё ещё покачивающийся меч. Николаус, коего он знал с детства не весьма смелым мальчиком, представился Удо в эту минуту непобедимым великаном, скалой несокрушимой, заслонившей его от смертельной опасности, и себя увидел Удо как бы со стороны — как он слаб и даже жалок и убог со своей пьяной кружкой в тени этой скалы, за плечами друга широкими и надёжными. Удо мертвенно побледнел — как видно, протрезвел на несколько мгновений и до сознания его дошло, что могло бы произойти, если бы не своевременное вмешательство Николауса. И наконец Удо, совершенно расстроенного, развезло — так, что он даже не в состоянии уже был держаться на ногах. Потому он рухнул на лавку, упёрся грудью в край стола и глядел куда-то вперёд осоловелыми глазами, беспомощно и бессмысленно.

Один из незнакомцев наконец обрёл дар речи:

— Вы похожи на купца, молодой господин, но, сдаётся мне, вы вовсе не купец.

Другой с уважением заметил:

— Удар ваш хорошо поставлен и точен, искусный удар.

— Я сожалею, господа, — Николаус подхватил Удо сзади под мышки, поставил его на ноги и увёл наверх, в комнаты.

Более они этих троих людей в чёрных платьях не видели. Должно быть, те уехали ночью или рано утром.

...На следующий день Удо как будто подменили. Он, пробудившись довольно рано, вышел во двор и велел одному из работников окатить его холодной колодезной водой. Потом другому работнику велел нацепить ему шпоры, взял хозяйского коня и проскакал на нём с добрый десяток миль — ибо когда он вернулся, конь был весь в мыле, а шенкели у Удо мокрые от конского пота. Всё утро Удо был молчалив и тих, раздумывал о чём-то и взглядывал на Николауса виновато. Как видно, даже после весьма обильных вчерашних возлияний Удо всё происшедшее хорошо помнил. И он сам заговорил о вчерашнем за завтраком, во время которого не притронулся ни к пиву, ни к вину:

— Я должен поблагодарить тебя, Николаус, мой добрый друг. Я помню, как ты отбил меч, нацеленный мне в лицо. Хороший удар...

— Как-то случайно вышло, — заскромничал Николаус, отведя глаза.

— Случайно можно ударить один раз. Но я видел два мастерских удара.

— Не знаю, как это получилось... — пожал Николаус плечами.

— Я вёл себя скверно, я был несправедлив к тебе, — словно не слыша его, признавался Удо. — И заслужил, понимаю, хорошую выволочку. И ты можешь сказать сейчас всё, что думаешь обо мне. Я не обижусь, так как даже не имею на это права.

— Ничего я не могу сказать, видя твоё искреннее раскаяние, Удо.

— Мне показалось в тот миг, что я заглянул в лицо смерти, — глаза Удо, произносившего эти сильные слова, как будто обратились внутрь него, в память, во вчера. — Поедем сейчас домой. Достаточно уж я помучил тебя, мой друг. Прости!..