Ливонское зерцало

Глава 39 Волчица каждый год линяет, а нрава не меняет

е все обитатели орденского замка Радбург были присутствию Николауса так рады, как рады гостю были Ангелика и старый барон, как Удо и иные из прислуги (главным образом, из-за доброты и щедрот его). И хотя говорится в народе, что гость только в первый день — гость, а во второй день он уже в тягость, на третий же день гость — почти зловоние, многие в замке и по прошествии месяцев относились к Николаусу с прежней теплотой, с уважением и предупредительностью, как в первый день, но кое-кто с самого приезда памятного невзлюбил этого молодого гостя, и не радовался его удачам, и не тревожился его беспокойствами, и лишь, похоже, желал ему худого. Сам Николаус почувствовал некое тайное недоброжелательство по отношению к себе очень рано. Постепенно тайное становилось всё более явным. Время от времени, причём всё чаще, Николаус обнаруживал различные признаки чьего-то недоброго проникновения в его покои: то постель свою он находил примятой, как будто кто-то на ней лежал, то в одежде замечал беспорядок, будто кто-то её надевал, то видел, что бельё в сундуке перерыто, словно кто-то там нечто искал... Николаус даже думал плохо на Хинрика — подозревал, что тот проявлял чрезмерный интерес к его вещам и в отсутствие его примерял одежды, и, представляя себя господином, валялся на господской постели; и всё это, казалось ему, было совершенно в духе простоватого парня Хинрика. Однако грешил Николаус против Хинрика, ибо слуга, расторопный, достаточно смышлёный и благодарный, оказался здесь ни при чём. В этой мысли Николаус укрепился, когда наткнулся случайно на восковую куклу у себя под кроватью. Вряд ли у Хинрика была надобность подкидывать колдовскую куклу ему под ложе.

Кукла была проткнута большой иглой, поражена в самое сердце. Присмотревшись, Николаус, к удивлению, узнал в кукле себя: имелось сходство, хотя и весьма отдалённое. Должно быть, по причине недостаточно очевидного сходства посещали сомнения и самого человека, изготовившего куклу, ведьму то есть, её слепившую, и потому, дабы вернее достигнуть цели, дабы мимо цели не ткнуть иглу и умертвить именно сердце Николауса, ведьма та поперёк спины у куклы нацарапала «Nikolaus». Озадачен был Николаус этим обстоятельством — что кто-то против него ворожил, что кто-то так — до смерти — ненавидел его. Впрочем имелись у Николауса кое-какие догадки на сей счёт: тот ему на смерть ворожил, кто ночами в покои его тайно заглядывал... Николаус не знал, что с найденной колдовской куклой делать, вертел её в руках и так и сяк, то прятал в сундук, то опять доставал, то ставил за сундук, то возвращал на место под кровать, в конце концов сунул за пазуху, спустился в кухню и незаметно для чужих глаз бросил куклу в печку.

Однако куклой дело не закончилось. В другой раз обнаружил Николаус битое стекло у себя под простыней, много стекла — несколько горстей. Опять же случайно он это обнаружил: увидел, что постель будто бы смята, стал поправлять и услышал, что тихонько скрипнули на тюфяке осколки стекла. Поднял простыню, а там...

Это уж было выше его сил — терпеть такое. Кто бы это ни был, зложелатель его, — Фелиция или не Фелиция, — следовало обратить коварство ночного гостя (или гостьи) против него самого. Николаус осторожно собрал это стекло и, отвернув край гобелена, бросил осколки на пол в потайной коридор.

Он не удивился, когда на следующий день госпожи Фелиции на людях не увидел. Спросил у слуг, не уехала ли куда-нибудь спозаранок баронесса. Слуги же сказали ему, что госпожа Фелиция где-то поранила йогу и под утро к ней вызывали лекаря из деревни. Узнав об этом, Николаус не без внутреннего торжества подумал, что вряд ли Фелиции в ближайшие дни удастся дуть в первую дудку. Он недолюбливал Фелицию в той же мере, в коей она недолюбливала его.