Ливонское зерцало

Глава 35 Чем старше становлюсь, тем больше ключей на поясе

до и Николаус попали в Феллин через северные — Дерптские — ворота.

Николаус всё озирался, осматривал укрепления города, замка.

Над Дерптскими воротами возвышалась и при этом значительно выдавалась вперёд мощная четырёхугольная башня, по виду несокрушимая и неприступная, доминирующая над всей северной частью Феллина и защищающая её. Ворота выглядели как раскрытая пасть циклопически большого чудовища, поглощающая путников вместе с лошадьми и повозками. Стражники в кольчугах до пят, досматривающие обозы и людей, были будто стальные зубы этого чудовища. Зубы двигались и перемалывали людской поток. Удо сказал, что в городе две такие надвратные башни; и они весьма старые, им более двухсот лет. Удо уже бывал в Феллине и неплохо знал город; хотя ему ещё не доводилось бывать в самом орденском замке. Кое-что он теперь пояснял Николаусу. Так, он сказал, что похожая четырёхугольная надвратная башня возвышается в западной части городской стены над Рижскими воротами. Обе башни были сложены в основном из камня, по частично и из кирпича. Все, кто в Феллин приезжал и кто хорошо знал города и замки Ливонии, соглашались с тем, что феллинские надвратные укрепления были много мощнее и выше, чем даже башни над воротами в Ревеле. Но самая высокая башня Феллина была квадратная башня, вознесённая над стенами собственно орденской кастеллы[65]. В народе эту башню за высоту прозвали Длинный Герман. Горожане поговаривали, что в хорошую погоду с этой башни видно море. Однако те, кто их слушал, им не верили, ибо велика Ливония и с одной башни её взглядом не окинуть; но проверить не могли, так как простолюдинов в феллинский замок не пускали.

Спешившись, ответив на вопросы стражников и показав им печати грамот, Удо и Николаус вошли в Дерптские ворота. Отсюда сразу попали на главную улицу города, которая называлась Замковой. Она вела от Дерптских ворот через центр города к замку. Это была довольно широкая и многолюдная, мощённая камнем улица. Пеший люд здесь всё больше жался к домам, поскольку посередине улицы двумя встречными потоками шли фуры и малые повозки торговцев и ремесленников, то и дело проезжали кавалькады рыцарей при полном вооружении. На улицу роскошными фасадами выходили дома наиболее богатых ганзейских купцов и городской знати. Сразу с улицы можно было войти в торговые и ремесленные лавки и купить товар, тот, что в лучшем виде выставлялся в особых застеклённых окнах-выставках или в обзорных окнах — Schaufenster. По пёстрым вывескам Николаус и Удо, ехавшие к замку, легко узнавали, где найти таверну, а где кузницу, прочитывали на них, где дом лучшего плотника, а где живёт портной, где продаст мясо мясник, а где предложит услуги землемер, где осмотрит больного лекарь и где больному отпустит снадобье аптекарь.

Собственно Ordensburg Fellin располагался неприступной каменной твердыней на довольно высокой горе. Замок был окружён тремя форбургами, или предзамковыми укреплениями, представлявшими собой крепостные стены со сторожевыми башнями. На стенах и башнях Николаус видел многочисленную стражу. Из города в замок наши путники могли попасть только через мост, через крепостные ворота, какие находились в северо-западном углу третьего форбурга.

В этих первых воротах стража, состоявшая из наёмников, хорошо вооружённых и нарядных, остановила их и отвела к капитану. Суровый и внимательный капитан всё у них повыспросил — кто они и откуда, зачем приехали. Сказал оставить лошадей, дал двоих провожающих. Лошадей их, видел Николаус, провели крытым переходом сразу в конюшню, даже не выводя во двор.

Между форбургами, оказалось, пролегали глубокие сухие рвы с перекинутыми через них подъёмными мостами. Николаус и Удо прошли мост, поражаясь мощи укреплений, окружающих их, удивляясь крутизне холмов, на каких эти укрепления возвышались, и были встречены стражей вторых ворот. Здесь совсем другой капитан велел им оставить оружие и дал своих двоих провожающих, а первых он отправил обратно. По очередному мосту Николаус и Удо поднялись ещё выше. Оглядываясь, они видели позади себя как бы сходящие уступами вниз второй и третий форбурги и раскинувшийся далее город. Шум города отсюда уже едва был слышен.

В третьих воротах их обыскали и, записав их имена в толстую книгу, дали всего одного провожающего — молодого рыцаря в добротной стёганке, ровесника им, пожалуй. За этим рыцарем по небольшому уже мостику Николаус и Удо вошли наконец в собственно орденский замок, представлявший собой несколько зданий, образующих почти правильный квадрат.

Всё в замке было сделано крепко, на века. Огромные камни в фундаментах — точно подогнаны друг к другу. Деревянные надстройки держались на дубовых плахах, вмурованных в камень и кирпич, скреплялись полосами меди или железа. В окнах, в свинцовых обрамлениях всюду блестели стёкла. Крыши покрывались дорогой красной черепицей. Верно, немало богатств было собрано в этом замке, ибо говорится же, что по сокровищу и сундук. Потрясающе красив был «сундук» Феллин. Николаус всё озирался, под ноги не смотрел, и потому на ровном месте он споткнулся не раз. Вспоминал, как сетовали, горевали эсты: всё золото эстонское покоится в замках чужих. Более не сомневался: в Феллине покоится это золото... Очень ровным пилёным камнем были выложены в замке полы, из того же камня сложены широкие удобные лестницы; стены облицованы дорогим серовато-жёлтым эзельским доломитом[66]. Высокие своды покоев, по которым Николаус и Удо шли за молодым рыцарем, опирались на доломитовые же пятнистые столпы. Изящные капители — оголовки столпов — являли собой образцы поистине совершенного камнерезного искусства. Во многих жилых помещениях, через кои они проходили, стены были отделаны дубом и ясенем.

— Вы, похоже, впервые у нас в кастелле, — оглянулся на Николауса и Удо молодой рыцарь; и затем заметил с гордостью: — Замок строился как основная твердыня Ливонии, как столица.

И пока они шли, он давал короткие разъяснения. Так Николаус и Удо узнали, что в северной части крепостного здания находились зал для собраний, или иначе зал капитула, а также часовня. Пройдя мимо зала для собраний, они заглянули в часовню, которая показалась им весьма вместительной. Между залом и часовней стоял ландскнехт на часах. Он охранял вход в небольшое помещение, в котором хранились всевозможные послания, торговые, хозяйские, долговые книги, хроники... Из восточной части часовни, где находились хоры, вёл прямой ход в башню. В восточном крыле, в северной части был у рыцарей дормиторий, или иначе — спальня; из дормитория можно было коротким коридором сразу попасть в часовню, ибо дормиторий к часовне примыкал. Такое расположение дормитория по отношению к часовне имело большое значение: недалеко было рыцарям ходить на молитву, не мёрзнуть по пути холодной зимой. Несколько южнее дормитория располагались жилые покои господина командора.

— Туда мы сейчас и направляемся, — пояснил рыцарь.

Они шли в это время по галерее, которая окружала двор кастеллы и соединяла всё помещения в ней.

В южной части замкнутого здания размещался рефекторий, где рыцари принимали пищу. В юго-западном углу замка непосредственно к рефекторию-трапезной примыкала кухня. Внизу под кухней, в углу двора находился колодец, из коего воду посредством несложного механизма можно было поднимать прямо в кухонное помещение. Рыцарь сказал, что колодец этот очень глубок[67], зато заверил, в случае осады защитникам кастеллы муки жажды не грозят. Были в феллинском замке ещё и другие колодцы — в предзамковых укреплениях, где размещались конюшни, всевозможные складские помещения, жилища для слуг, — но в случае захвата неприятелем форбургов эти колодцы оказывались потерянными; поэтому особенно на них рассчитывать не приходилось... В западной части орденского замка располагались необходимые хозяйственные помещения, среди которых — и склады продовольствия. В этом же крыле находился калорифер[68].

Проведя Николауса и Удо по галерее, молодой рыцарь ввёл их в покои командора Фюрстенберга. И на некоторое время их здесь оставил:

— Господин комтур скоро придёт.

Они осмотрелись. Через высокие окна в комнату проникало много света. Николаус обратил внимание на крепкие рамы, на толстые стёклышки, вправленные в свинец. Окна были сделаны искусными мастерами и напоминали соты; только эти соты излучали свет. На широких подоконниках лежали во множестве книги и свитки. Десятки толстых книг стояли и на полках. Под подоконниками вдоль всей внешней стены тянулась крепкая лавка из шлифованных и крытых лаком досок. На лавке кое-где были разложены подушки и, опять же, — книги, книги, свитки, перевязанные тесьмами... У одного из окон стоял небольшой столик на гнутых ножках. На нём — пюпитр, серебряное распятие и большие песочные часы. Посреди помещения, у стены, противоположной внешней, чернело огромное жерло очага, сложенного из красивых необработанных камней. Очаг был чисто выметен; летом им не пользовались. У входа в помещение, вдоль всей торцовой стены, стояли с десяток крепких дубовых стульев с широкими спинками; на каждом стуле лежала шёлковая подушечка. Всё здесь было устроено просто, основательно и в то же время уютно. Наверное, и хозяин этой комнаты, хозяин замка, командор, привыкший работать за этим столом и обустроивший здесь всё под себя, под свои привычки и нужды, был человек простой и основательный и в обхождении с людьми мягкий, уютный. Он был рыцарь, как и все обитатели кастеллы, но образ его, образ человека, именно так обустроившего свои покои — без мечей и щитов, без аркебуз и пистолетов, без доспехов и знамён, без штандартов и девизов, — увиделся Николаусу как образ рыцаря, более ценящего духовные и созидательные подвиги, более ценящего подвиги просвещения и веры, нежели подвиги ратные, доблестные подвиги, приводящие к разрушению, увечью, к страданию и крови, к смерти, пусть и врага. В комнате этой, за этим столиком, за пюпитром самое место было какому-нибудь учёному-богослову, или мудрому университетскому профессору, или хронисту, беспристрастно и честно отражающему время, в котором он живёт.

Николаус и Удо сидели на стульях по обе стороны от двери, на мягких подушечках и некоторое время молчали, осматриваясь. Наконец Николаус задал вопрос, мучивший его всё последнее время:

— Ты думаешь, там, на дороге, и правда были «охотники»?

Если принимать во внимание, что ответил Удо, позёвывая, его этот вопрос сейчас совсем не занимал:

— Не знаю, Николаус. Я им под колпаки не заглядывал.

— У них руки крестьян, — припомнил Николаус. — В земле у них руки. У тех, кто живёт от оружия, от грабежа, руки совсем другие.

— Возможно. Но тем, кто их повесил, виднее. Тебя тревожат вредные мысли, дорогой Николаус. Так можно додуматься и до того, что рыцари повесили тех троих — невиновных. Мне, признаюсь, до них дела нет — не моих же крестьян они повесили!.. — тут Удо обратил к Николаусу несколько насмешливый взгляд. — И откуда тебе, купцу-полочанину, знать, какие у «охотников» руки?

— Я всего лишь предполагаю, — отвёл глаза Николаус.

— Кружку вина бы сейчас, — Удо огляделся вокруг себя, будто всерьёз надеялся, что, войдя в покои старого магистра, не заметил приготовленного для него, для Удо, хмельного угощения; вздохнул: — И те трое крестьян... Возможно, днём они были крестьяне, а ночью грабили и жгли богатые мызы; возможно, днём они кланялись своим господам, а ночью резали их в постелях. Тот, кто служит тебе, обычно тебя ненавидит. Ты, может, полагаешь, что работники, живущие от дела твоего отца, его и тебя любят?..

— Да, много ненависти в людях, — вроде бы согласился с другом Николаус. — Трудные времена.

Так они переговаривались, сидя на удобных стульях и поглядывая в ожидании на дверь.

Наконец из небольшой двери в противоположной стене, из двери, что вела во внутренние покои, появился Фюрстенберг. Примерно так его себе Николаус и представлял, только думал, что бывший ландмейстер ещё постарше. Он увидел высокого, чуть полноватого человека с коротко остриженной бородой, небесно-голубыми глазами и приятной улыбкой. Фюрстенберг, которому было около шестидесяти лет, выглядел моложе, чем выглядят обычно в его возрасте. У Николауса язык не повернулся бы назвать этого человека стариком.

— Извините, господа, что заставил вас ждать...

Такая учтивость со стороны ландмейстера была им приятна.

Фюрстенберг вгляделся в их лица и улыбнулся:

— Впрочем вы молоды, вы меня поймёте. Когда я не занят делами комтурии Феллин, меня бывает посещает высокая Муза. И, грешен, не обладая Божьим даром, пишу иногда стихи[69]... Но не пишутся сегодня стихи, ибо на душе нет покоя. Мучат тревоги, сомнения. Суета духа!.. Но я к вашим услугам, господа...

Удо и Николаус назвались.

Николаус вынул из чехла грамоту и с лёгким поклоном передал её Фюрстенбергу. Сказал, что послание это от полоцких немецких купцов, кои надежды питают, что доблестное рыцарство не оставит их без защиты в многотрудные времена, когда сегодня ты не уверен в том, что было вчера, и представить не можешь, что будет завтра. И покачал при этом головой:

— Как торговать? Как торговать?..

За ним Удо достал свою грамоту:

— Здесь ещё послание от отца моего — Ульриха Аттендорна. На словах велено передать вам, комтур, заверение, что крепость Радбург останется крепостью, пока жив в ней будет хотя бы один рыцарь, пока хотя бы один кнехт будет стоять в воротах.

Фюрстенберг, кивнув, взял у них грамоты и сел за столик. Сломил одну печать, сломил другую. Прочитал грамоты, подслеповато щурясь и слегка поворачивая их к свету.

— Что ж, господа! Послания эти скорее не ко мне, ведающему делами комтурии, а к магистру Кетлеру. Оба эти послания я велю завтра же отправить к новому ландмейстеру с нарочным. Но со своей стороны могу уже дать предположительный ответ почтенному другу моему комтуру Аттендорну: вряд ли у Кетлера найдутся лишние деньги, как и лишние рыцари и ландскнехты.

Он сидел в раздумии некоторое время, поглядывая на гостей; потом спросил, обращаясь к Удо:

— Вот вы сказали, мой юный друг, пока жив хоть один рыцарь, пока хоть один кнехт будет стоять в воротах Радбурга... В вас нет сомнений, что мы одержим верх в этой войне? У вас крепка уверенность в сердце, что мы в конце концов взгреем московского Ивана и вернём наши, захваченные им, земли?

— Ни малейшего сомнения, господин ландмейстер! — Удо даже встал, чтобы продемонстрировать свою решимость сражаться и победить. — Мы одолеем врага и восстановим Ливонию в прежних границах.

— Вы сидите, сидите, — грустно улыбнулся Фюрстенберг. — Мне приятен ваш порыв, вызывает уважение ваша уверенность. Но это всего лишь чувства. Юношеские высокие чувства. А есть, замечу вам, расчёты. Есть основания, на коих зиждятся мои сомнения. И эти основания никак нельзя не принимать во внимание. Ливония не готова к тяжёлой, продолжительной войне. Московский царь всё хорошо подгадал: ударил, когда увидел, что Ливония слаба, — теперь Фюрстенберг обратился к Николаусу. — Вот вы, молодой человек, вы из купцов полоцких!.. Вы хорошо должны знать, сколь ослабли ливонские деньги.

Николаус кивнул, но не проронил ни слова.

Комтур Феллина продолжал:

— Ливонским деньгам давно нет доверия в мире, ибо в нашем серебре больше меди, чем серебра[70]. А о золоте и говорить не приходится. Где оно? Где то эстонское золото — eesti kuld, — о котором веками горюют эстонцы и из-за которого обвиняют нас, будто мы отняли и спрятали его? В Гамбурге и Любеке, в Штральзунде и Данциге при виде наших денег давно ухмыляются; а если уронят, ленятся поднимать... Сколь доблестны мы бы ни были, мы не можем с такими деньгами успешно противостоять сильному врагу. Нужно покупать оружие и порох, нужно заказывать надёжные доспехи, нужно отливать пушки, нужно платить наёмным воинам... Я разочарую вас, юные господа: вы полагали, конечно, что война — это храбрость и подвиги, самоотверженность и честь, победы, славные в веках... но нет, война — это деньги, деньги, деньги... презренные деньги.

Фюрстенберг хорошо знал, о чём говорил.

— Прошли времена, когда мы могли назвать любимую Ливонию процветающим отечеством. Когда я думаю о родине своей, я чувствую себя запертым в тесном чулане... — он покачал головой. — Нет согласия во власти. Слишком много появилось тех, кто считает себя достойным высокой власти и примеряется к ней. Архиепископ зачастую не знает, что думает магистр, что делает магистр. И приказы их противоречат друг другу, как если бы духовная и светская власть преследовали разные цели. Откуда же тогда взяться согласию в войсках?.. Русские сражаются дружно. Они крепки подчинением своим воеводам. Именно поэтому русским удаётся изо дня в день набивать ливонским богатством свои роскошные восточные шатры. Наши же войска — полный разброд.

Но горше всего Фюрстенберг сетовал на отсутствие единства в вере:

— Очень многие разочарованы в вере. И открыто об этом говорят. Увы, в вере нет единства: в одной земле, в нашем, некогда благополучном, процветающем Остзейском краю и монастыри стоят, оплоты католичества, и распространяется учение Мартина Лютера — благочестивое, согласен, учение, но подрывающее привычные устои веры, устраняющее важнейший объединяющий нас принцип — принцип служения Папе. Разочарование в вере, из коего произрастают отсутствие веры и желание протестовать, ещё более ослабляет Ливонию. Вы понимаете, о чём я говорю, молодые люди?

Удо и Николаус кивнули.

Глядя на распятие, стоящее на столе, Фюрстенберг перекрестился:

— Поистине на страдания обречён народ, в котором нет веры. Я знаю, что во многих комтуриях появились дьяволопоклонники. Так люди выражают свой протест. Они отказываются от Бога, который, как они считают, не хочет помогать им превозмочь беды и лишения, не хочет помогать им одолеть врага. Ведьмы и колдуны, а с ними убийцы, воры, мошенники сходятся на шабаши, на бесовские гулянья. Сатанисты служат «чёрные мессы», издеваются над обрядами церкви Христовой, устраивают жертвоприношения, оргии, режут младенцев. И где? Думаете, в поле под луной? На камне в глухой лесной чаще? В осоке на болоте?.. Нет. В церквях!.. Почти уже не прячась. Эстонцы с ними заодно. Сколько им веру Христову ни насаждай, они всё в лес глядят, всё норовят устроить языческие игрища. Обходят церковь стороной, жгут костры, выстругивают идолов и поклоняются своему Тааре. Наша вера дала слабину — врагам радость; наша вера дала трещину — врагам торжество. Много желающих в этом мире найдётся поплясать на наших костях.

Удо опять поднялся и расправил плечи:

— Мы не позволим... Мы как один умрём, но, комтур...

Фюрстенберг жестом велел ему сесть:

— Сомнений у меня всё больше — чем старше я становлюсь. Не стало в народе прозорливости, не стало согласия, чистоты и возвышенности веры давно уже нет. Все ищут только собственные выгоды, забыли о чести и благородстве и исповедуют стяжательство. Не молятся Богу, а молятся золотому тельцу. Забыли о страданиях и ранах Христовых, не думают о возвышенном, о спасении бессмертной души не помышляют, а думают о низменном, о том, как бы поплотнее набить брюхо, как бы украсить тленные, убогие телеса свои шелками и бархатами, да как бы поглубже закопать кубышку. И потому все беды валятся на страну. Остзейский край — благословенная земля. Не на ней ли отдыхал Господь, мир сотворивший?.. — Фюрстенберг и не заметил, что прибегнул к ставшему привычным ему языку поэтическому. — Ныне Ливония — это зеркало, в которое заглядывают многие могущественные государи — и короли шведский и датский, и польский король, и германские князья, и орденские епископы. Как не заглянуть в зеркало и царю русскому, царю православному? Как не представить в зеркале свои растущие величие и мощь, свой Третий Рим, державу, как не представить?.. Кровавую десницу поднял над милой Ливонией Иван, хозяйничают в наших землях русские «охотники», бесчинствуют, грабят народ мызные люди, а тут ещё, мне доносят, моровое поветрие идёт.

Николаус и Удо молчали, не знали, что сказать. Да и нужно ли было что-нибудь говорить?

Старый магистр был весьма удручён:

— Ах, юноши! Не ищите веселья в обществе старца. Особенно того, в ком из года в год всё больше копится сомнений.

Описав Николаусу и Удо положение дел в орденском государстве, какое, на его взгляд, требовало срочных и весьма решительных мер (во всяком случае, у себя в комтурии Феллин Фюрстенберг уже взялся наводить порядок — железной рыцарской рукой), ландмейстер взялся за расспросы. У Удо он повыспросил всё о готовности крепости Радбург отражать нападение неприятеля, которое, по всем признакам, может иметь место вот-вот — через месяц, или через неделю, или через два дня, а возможно, и завтра. Спросил он, крепка ли, по мнению Удо, вера в Господа и провидение Его у рыцарей, следуют ли они данным обетам и регулярно ли посещают церковь; особо интересовался, не ропщут ли кнехты, довольны ли наёмники платой в близости новых сражений с русскими, не требуют ли прибавки. Затем Иоганн Фюрстенберг заговорил с Николаусом, сказал, что в ганзейском городе Полоцке ему бывать не доводилось, однако многих тамошних купцов он знает лично, поскольку они со своими домочадцами, с работниками и слугами ежегодно приезжают на ярмарку в Феллин. Знаком он и с отцом Николауса — с мейстерманом Фридрихом Смалланом, который есть весьма достойный человек, гордость и честь цеха купечества. Три года назад на свадьбе у одного феллинского ратмана они даже сидели рядом за столом. А так как свадьба продолжалась неделю, то со Смалланом они сошлись достаточно коротко. И если у почтенного господина Смаллана-старшего возникают какие-либо трудности в его деле, пусть он без стеснения обращается непосредственно к нему, к феллинскому комтуру, и возможно, с соизволения Всевышнего и усилиями скромного рыцаря Фюрстенберга трудности будут быстро разрешены.

Так они разговаривали довольно долго, до самого вечера, до того часа, когда в покои комтура вошёл тот молодой рыцарь и внёс зажжённые свечи.

Фюрстенберг спохватился, что молодые господа, должно быть, голодны, и их, верно, мучает жажда и вместо разговоров они хотели бы иного угощения. И уж велел своему помощнику накрыть на стол и нацедить в погребе крепкого вина. Но Удо отказался, чем весьма озадачил Николауса. Последний не мог упомнить такого, чтобы Удо отказывался от выпивки. На то должны были быть причины. Впрочем, поразмыслив, Николаус о причинах скоро догадался: Удо не хотел ударить лицом в грязь в обществе старого магистра, он хотел оставить по себе приличную память у этого влиятельного человека. И Николаус не ошибся: приятель его и далее — в весь этот вечер — не выпил ни капли хмельного. Фюрстенберг отправил их на ночлег к родственнику своему, владевшему таверной «Золотая кружка», что была в самом центре города, недалеко от церкви. Здесь, трапезничая за общим столом, Удо ограничился снедью и к кувшину с пивом, что Николаус поставил перед собой, даже не прикоснулся, хотя Николаус не раз ловил его тоскливые взгляды, обращённые к этому кувшину. Удо никак не хотел, чтобы родственник-тавернщик донёс Иоганну Фюрстенбергу, будто молодой барон Аттендорн чаще других заглядывает в кубок и подмигивает каждому бочонку.