Ливонское зерцало

Глава 28 И самая маленькая птичка вьёт себе гнездо

том же здании-Radspeiche, в каком жили благородные Аттендорны и в каком на чердаке обреталась вся прислуга, у Мартины было своё место, а точнее — своё местечко. Совсем маленький чуланчик под каменной лестницей, что вела на чердак. В чуланчике этом, в крохотной каморке, в каменном гробу, по существу, не всякий мог бы и уместиться. Высокому человеку, вроде Удо или Николауса, в чуланчике было бы в полный рост не встать; но Мартина могла здесь стоять в полный рост, если у двери. Такому высокому человеку, как Удо или Николаус, в чуланчике было бы в полный рост и не лечь, а только если калачиком; но Мартина могла здесь лежать в полный рост, если раскатывала свою постельку наискосок. Широкому в плечах и костистому человеку, вроде рыцаря Юнкера, или плотному кряжистому господину, вроде барона, хозяина замка, в чуланчик было бы не пройти, ибо узенькая вела в него дверь — не протиснуться; по Мартина, девушка худенькая (откуда пышным телесам взяться на скудных горничных харчах!), входила в чуланчик свободно, как ключ входит в родную замочную скважину. Видать, когда строили этот замок столетия назад, чуланчик с узенькой дверцей сделали под лестницей специально для такой девушки, как Мартина.

Хотя всё в чуланчике было сложено из камня — и пол, и стены, — в нём всегда было тепло, поскольку как раз за внутренней стеной проходила труба от очага с кухни. И когда другая прислуга мёрзла зимними ночами у себя на чердаке в общей спальне, Мартине бывало даже жарко.

Здесь, в чуланчике, у Мартины стоял небольшой сундучок, в коем она хранила свои скромные богатства. Бывало Мартина свои богатства перебирала и в новом порядке их укладывала. За этим немудрящим делом у неё всегда улучшалось настроение. Если, случалось, обидит её кто-нибудь из прислуги или незаслуженно сделает выговор кто-нибудь из господ, спрячется Мартина в чуланчике, откроет свой сундучок, богатства свои достанет, полюбуется на них, переложит и — снова легко становится на сердце, едва не песенно на душе; и забываются обиды, словно их и не было.

А богатства у Мартины были такие... Белого холста рубашка-сярк простая, тоже белого холста рубашка с вышивкой цветной — для девичьей груди высокой; также юбка здесь была серая полотняная, ещё юбка была чёрная, звёздная, очень нарядная юбка, бабушкина ещё, и другая нарядная юбка была, полосатая юбка сеэлик для праздников; и была ещё кофта в талию — кампсун; и ещё был белый чепчик; и был в мелкую клетку фартук; красная лента была широкая, чтобы светлые волосы девушке подвязывать, жёлтая лента была, чтобы в косы девушке вплетать; и тканый пояс у Мартины был весь в золотых узорах — такой красивый пояс ей от матушки достался, что боялась Мартина его даже по праздникам надевать — как бы госпожу Фелицию нарядностью своей не обидеть, не затмить, ярким блеском не ослепить ей глаз...

Но это все богатства были совсем простые; такие у любой бережливой эстонской девушки в сундучке есть. А было у Мартины ещё истинное сокровище, такое, что она сама долго сомневалась: у неё ли в сундучке это сокровище лежит. И часто, улучив минутку и спрятавшись в чуланчике, проверяла, лежит ли сокровище на месте. Сокровище лежало; так сильно радовало глаз!.. Однажды подарила ей добрейшая госпожа Ангелика (ах, что за госпожа! чистое сердце! отрада глаз!) серебряное зеркальце. Маленькое совсем зеркальце — с ладошку всего, но дорогое; как видно, старинное. В серебряной же ажурной рамочке зеркальце, потемневшей от времени. Как грубой ветошкой зеркальце натрёшь, так себя в нём ясно-ясно увидишь, каждый волосок в ресницах различишь, каждый лучик в радужке глаз поймаешь. Подолгу бывало смотрела на себя Мартина в это милое зеркальце. И видела, какая она красавица. Не такая, конечно, как добрейшая госпожа, сердце-Ангелика, но всё же... Какая маленькая и аккуратненькая у неё головка, видела, прямо как у курочки, как у неё волосы ладно убраны, перевязаны шёлковой ленточкой, какой носик у неё тоненький и красненькие губки чудного рисунка, и какая белая, нежная кожа, точно выпавший только что снег, и какие глазки ясные, скромные, голубые, как морская волна, и какая она вся сладкая ягодка — впору находить жениха...

Тихонько плакала Мартина, не вытирала слёз, бегущих по щекам. Незаслуженно наругалась на неё сегодня госпожа Фелиция.

Всякий день к чему-то придирается, всякий день неразумной и нерасторопной зовёт.

Ох, недобрая Фелиция госпожа! Другое дело — молоденькая Ангелика.

Держала Мартина перед собой серебряное зеркальце, эту милую вещицу, дышала на него и тёрла ветошкой. Очень грустное личико глядело на Мартину из зеркальца; кроткие глазки, полненькие губки (уныло опущены у галочки крылышки). Сильно тёрла она ветошкой зеркальце, однако не становилось от того веселее личико. И грустные приходили к Мартине мысли: всё-то ягодку обижают, всё-то ягодку не считают за человека, всё-то на ягодке срывают зло; сильного боятся, отыгрываются на слабом.

Потом дерзкие мысли, протестные мысли являлись в маленькую, как у курочки, аккуратненькую головушку...

Разве бедная Мартина чем-то хуже госпожи Фелиции? Нет, совсем не хуже.

Может, госпожа Фелиция умнее? Нет, нисколько она не умнее; бывает госпожа Фелиция ещё только раздумывает, а Мартина уже понимает, что она решит, что скажет, и что она сделает; потом госпожа Фелиция делает то, что уже давно придумала Мартина.

Или у госпожи Фелиции другая кровь? Нет, не другая. Мартина видела не раз: то госпожа пальчик иглою уколет, то оцарапается о шип розы, то случайно бородавку гребнем заденет. Красная у неё кровь, красная; краснее не бывает. Из того же теста, что и Мартину, сотворил её Господь.

Значит, у госпожи Фелиции как-то иначе пахнет ночной горшок? Возможно, амброй он пахнет?..

Мартина улыбнулась этой мысли, мстительно сузив глаза.

...Нет, не иначе, не амброй пахнет ночной горшок госпожи Фелиции. А как у всех он пахнет. Это Мартине известно очень хорошо.

И не лучше, совсем не лучше госпожа Фелиция, нежели Мартина. Она даже и хуже. Старуха она тридцати восьми лет! Одинокая старуха, у которой в жизни уже ничего не будет. Да и не было! Вот и злится она, старая дева; оттого и недуг на неё напустился, мучит. Лекарь приходит, умный делает вид; но не знает лекарь причины болезни госпожи. А Мартина, хоть и лекарским наукам не научена, хорошо знает, как плачет Фелиция ночами — та, что такая суровая и величественная, такая внушительная днём. Потому Фелиция плачет ночами, что понимает: она — пустоцвет, не нашлось в её жизни места для любви. Всю жизнь прожила она при брате Ульрихе, при господине Аттендорне. Своего гнезда не свила. Оттого и недуг её, оттого и сознание мутится. И не помогут ей шелка и бархаты, не помогут мудрые книги, в которые она иногда заглядывает (ежели нет доброты в сердце, не жди, что прибавится мудрости в голове), не помогут сундуки, полные всякого добра, и изысканные яства не помогут, и все хитромудрые назначения лекаря будут впустую, и не пойдут на пользу льстивые речи гостей, и многочисленная прислуга не поможет стать счастливой, наполнить жизнь радостью и любовью, и работники... никто, никто ей не поможет. Разве что мог бы помочь ей сам Бог, но Бог от неё давно отвернулся, иначе не плакала бы она ночами, не забавляла бы бесов, не ловила бы несуществующих блох на стене, не бродила бы неприкаянная под луной, не запиралась бы одинокая в замковой церкви, а смеялась бы, танцевала днём, с Ангеликой и Мартиной, с добрым Николаусом играла бы в Blindekuh...

Она и есть Blindekuh, коли всего этого не видит, не понимает.

А Мартина — молодая! У Мартины вся жизнь впереди. И не нищая она, хотя и не богачка. Есть уже в чём под венец пойти. И зеркальце есть, чтобы молодость свою увидеть, увидеть милые глаза. И головушка умная есть. Чем не сокровище!.. Осталось только серебра подсобрать для монисто. И соберёт, во всём себе откажет. Кушать будет совсем мало.

Да много ли ей нужно? Старой корочкой хлеба, отнятой у ворон, и диким луком может быть сыта.

— Мартина! Добрый друг!.. — это была госпожа Ангелика, голос её взволнованно дрожал. — Я знаю, что ты здесь, Мартина. Зачем ты запёрлась?