Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой

Вот как это было

В марте 1938 года почти в один и тот же день были арестованы трое моих близких родственников — отчим и два дяди, все по специальности инженеры. Они ожидали возможного ареста, хотя не чувствовали за собой какой-нибудь вины, но кругом шли аресты.

Я их знал как честнейших, порядочных людей, для которых в жизни существовали лишь две вещи — работа и семья. Они были далеки от политики, но это их не спасло.

Сталин в 1937 г. говорил, что «наши успехи ведут не к затуханию, а к обострению борьбы. Чем усиленнее будет наше движение вперед, тем острее будет борьба врагов народа». Это требовало доказательств. Тогда и начались массовые репрессии, но, видимо, недостаточно планомерные. Вот поэтому и вышел указ за № 00447 от 30 июля 1937 г., который требовал «с 5 августа 1937 г. во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников...»

К контингентам, подлежащим репрессиям, относились также бывшие белые, жандармы, чиновники, каратели, сектантские активисты и др..

Наиболее враждебные из них подлежали расстрелу, менее активные — 8-10 годам заключения.

Согласно представленным учетным данным наркомами республиканских НКВД и начальниками краевых и областных управлений НКВД утверждалось количество подлежащих репрессиям, т.е. сколько следовало расстрелять и сколько отправить в тюрьмы и лагеря.

Моих близких осудили к десяти годам дальних лагерей без права переписки. Так было сказано, чтобы не слишком волновать родственников. Тогда еще не знали, что это означает высшую меру наказания — расстрел.

В те годы, когда восторженно пели «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», в следственно-судебной практике не применялась презумпция невиновности, т.е. достаточно было лишь признания обвиняемого, а не реального доказательства его вины. Это положение обосновал прокурор СССР Вышинский (1935—1939), которого Сталин считал умным прокурором.

Чтобы добиться признания обвиняемого, меньше всего требовалось ума, зато шли в дело крепкие кулаки «молотобойца». Применение пыток было узаконено.

Сталин направил 10 января 1939 г. шифрованную телеграмму секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартии, начальникам управлений НКВД: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 г. с разрешения ЦК ВКП(б). Известно, что вся буржуазная разведка применяет физические воздействия в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют их в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманная. В отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников — ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод». (Из речи Хрущева на XX съезде — Извест. ЦК КПСС, № 3, 1989, стр. 145).

Мои близкие «сознались» в том, что работали «в пользу одного иностранного государства», да еще за вознаграждение.

В указе от 30 июля 1937 г. «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», утвержденном ЦК ВКП(б) и Сталиным, был еще один пункт, который имел прямое отношение ко мне. Он гласил: «Семьи репрессированных по 1 категории (т.е. расстрелянных), проживающие в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Баку, Ростове-на-Дону, Таганроге, районах Сочи, Гагры и Сухуми подлежат высылке».

Поскольку я жил в Москве, то подлежал высылке, но по каким-то причинам меня не трогали до 1941 года. Возможно хотели установить мои «преступные связи» с вражеской агентурой.

11 сентября 1941 г. я был арестован и направлен в тюрьму «Таганка» (Москва). Мне предъявили обвинения по трем статьям Уголовного Кодекса: 58 п. 10, часть вторая (антисоветская агитация), 58 п. 6 (шпионаж) и 58 п. 1-а (измена родине). Последние две статьи в военное время карались чаще всего высшей мерой наказания — расстрелом.

Правда, во время следствия эти обвинения не подтвердились конкретными фактами, зато от меня постоянно требовали чистосердечного признания в своих преступлениях. Чтобы сделать сговорчивее, сутками лишали сна, но без результата.

Многие стороны жизни в нашей стране мне были тогда непонятны и главное — невозможность критиковать существующие порядки, в т. ч. и любые решения партии и правительства, как бы они не были абсурдны. Все мероприятия, хотя бы «борьба с кулачеством как классом», или с религией, как «опиумом для народа», как правило, делались с позиции силы по принципу: «кто не с нами, тот против нас» и «цель оправдывает средства». При этом забывалось высказывание К. Маркса, «что цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель».

Я иногда высказывал критические замечания в адрес нашего строя, когда оставался наедине с человеком, которому доверял. Однако среди моих «друзей» нашлись трое из тех, кто все наши беседы передавал в соответствующие органы. Это была хорошая зацепка для следователей, которые мои рассуждения превратили в антисоветские высказывания.

В октябрьские дни 1941 года, когда немецкие войска находились уже вблизи Москвы, и ГКО приняло решение эвакуировать столицу, начались известные «дни паники», во время которых заключенных этапировали на восток. Кое-кого из арестованных, которых не успели вовремя эвакуировать, поставили к стенке.

До Казани ехали в нетопленных товарных вагонах, предназначенных для перевозки скота, а затем плыли в трюме баржи до Чистополя. В течение десяти дней не видели иной пищи, кроме сырого хлеба, соленой воблы и холодной воды. В Чистопольской тюрьме, где я находился почти два года, царила страшная теснота. Люди спали сидя и попеременно. Голод вскоре превратил их в ходячие скелеты, многие из обитателей тюрьмы сначала попадали в больничную камеру, а затем — в мертвецкую.

В Чистополе я подписал 206 статью УПК (Уголовно-процессуального кодекса) об окончании следствия.

Летом 1943 года меня перевели в Казлаг (Казанский лагерь) — ОЛП № 1 (Отдельный лагерный пункт № 1), где я вскоре стал работать врачом инфекционного отделения больницы. Здесь мне вручили решение Особого Совещания НКВД СССР, которое осудило меня как СВЭ (социально-вредный элемент) и приговорило к пяти годам лишения свободы. Через шесть месяцев, однако, по искусственно состряпанному делу (творчество местного оперуполномоченного) я был снова арестован и посажен в следственный изолятор. В маленькой, холодной камере с разбитым окном, на голом цементном полу, я провел три зимних месяца перед тем, как Казанский городской суд прибавил мне еще два года к моему сроку.

После этого я работал в довольно терпимых условиях врачом Казанского пересыльного пункта до лета 1945 года, а затем по спецнаряду был направлен в Марийскую АССР.