Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой

Прощание

И вот настал день прощания. Я сбегал в мастерскую, чтобы попрощаться с Ксаной и Ниной, а затем направился в санчасть. Валя, как всегда немного пугливо озиралась по сторонам, боясь, что кто-то может войти в помещение, но я успокоил ее:

— Маруся караулит. Я попросил ее постоять около двери. Она предупредит нас в случае опасности.

Когда прощаются, да еще надолго, чаще всего не знают, о чем говорить. Слишком много у нас было невыясненных вопросов, а времени, чтобы обсудить их, не хватало. И тогда в минуты прощания до боли думаешь, что же все-таки самое главное о чем следовало бы говорить.

Но на этот раз я знал главный вопрос, который меня волновал и, вероятно, волновал и Валю.

— Мы будем всегда вместе, не так ли? — я притянул ее к себе. Она не сопротивлялась, и я чувствовал, как сильно билось ее сердце.

— Зачем ты меня спрашиваешь? Ты же знаешь, что я люблю только тебя.— Девушка посмотрела на меня печальными глазами, в которых блеснули слезы.

— Быстрее! — это был голос Маруси, которая слегка приоткрыла дверь,— идут! Я прижал Валю к себе и крепко поцеловал в губы.

— Не забудь меня,— были ее последние слова.

— Никогда не забуду.

На вахте бегло осмотрели мои вещи, и в сопровождении конвоира я направился в сторону реки. Осень оказалась довольно холодной, и кое-где лужицы были покрыты тонким слоем прозрачного льда. Землю покрывали разноцветные опавшие листья.

У берега Большой Кокшаги стояла весельная лодка и около нее полногрудая, крепко сложенная светловолосая девушка в телогрейке, темно-синей короткой юбке и подшитых валенках. Она должна была отвезти нас до Старожильска, где находился подучасток второй колонии. Девушку я хорошо знал по амбулаторному приему. Она носила довольно редкое имя Аграфена. Мы ее обычно звали Феней.

Я очень люблю грести и хотел сесть за весла, но девушка запротестовала.

— Ой, не надо, доктор Генри, я сама.

Конвоир — уже немолодой деревенский мужик пенсионного возраста, расположился поудобнее на корме и вынул в первую очередь из кармана вышитый кисет. Свернул себе козью ножку и закурил.

Мы отчалили от берега, и девушка начала грести. По внешнему виду нельзя было сказать, что она заключенная. Краснощекая, с сильными руками и не менее крепкими ногами, она напоминала обычную, здоровую деревенскую девушку.

Берега Большой Кокшаги очень живописные, особенно в этих местах, где река с обеих сторон зажата дубравами. Постоянно встречались перекаты и отмели, заросшие старицы и тихие заводи, которые меня не могли оставить равнодушным. Места, созданные для рыболовов и охотников.

Конвоир молчал и курил свою козью ножку. Видимо, был занят своими мыслями, далекими от службы.

Феня гребла не спеша, осторожно опуская весла в воду, чтобы не брызгать, и бросала то и дело кокетливый взгляд в мою сторону.

Пожалуй, нигде не выражают свои мысли и желания так недвусмысленно, как в местах заключений. Здесь нет времени для жеманства и недотроги — редкость.

Обстановка требует быстрых решений: или да, или нет.

Игра глаз — древнейший способ высказывать свои тайные мысли без слов, и мне не трудно было разгадать желания молодой девушки.

При других обстоятельствах я бы принял участие в этой игре глаз, но мои мысли были целиком заняты Валей. Я всерьез задумал жениться на ней после своего освобождения. Расставание далось мне очень нелегко, и я остро переживал разлуку.

Пока я думал о своей дальнейшей судьбе, лодка пристала к берегу. Я увидел песчаную отмель и немного подальше высокий деревянный забор с вышками и колючей проволокой, за которым скрывались серые низкие бараки. Мы прибыли в Старожильск. Дежурный бегло пролистал мое личное дело и велел идти в санчасть.

В приемной меня встретила смазливая, аккуратно одетая вольнонаемная медсестра Женя Горинова. Под безрукавкой, сшитой из телогрейки, был надет белый халат. Темные, коротко стриженные волосы покрывала цветастая косынка, ноги были обуты в щегольские белые бурки.

Девушка, по-видимому, имела хороший контакт с заведующими производств, которые снабжали ее (конечно, не только из-за красивых глаз) этой характерной для лагерных придурков зимней одеждой.

Она сразу засуетилась, не знала, какой мне стул подать, спросила, не хочу ли я кушать, а затем взяла мои вещи и отнесла в процедурную.

— Я вас там устрою,— объяснила она.

Минут через десять санитарка принесла тарелку супа, кашу, кусочек хлеба, эмалированную кружку с чаем и расписную деревянную ложку.

Я уже проголодался и без лишних слов быстро расправился с едой.

Амбулатория была скромно обставлена: стол, кушетка, несколько табуреток и аптечный шкафчик. В процедурной, кроме того, стояло еще самодельное деревянное гинекологическое кресло.

— Не могли бы вы проконсультировать нескольких больных? — медсестра с надеждой посмотрела на меня.

— Конечно.

На этот раз пациенты оказались несколько иными, чем раньше — молодые матери с грудными детьми.

Странными и непривычными показались мне маленькие дети в колонии для заключенных. У некоторых из них был понос, у других эксудативный диатез, многие страдали потницей, а в общем дети выглядели вполне удовлетворительными. Видимо, и здесь следили Ремизов и Валентина Федоровна за порядком.

Вечером санитарка принесла мне матрац, простыню, подушку и байковое одеяло и устроила меня в процедурном кабинете, рядом с гинекологическим креслом.

Перед сном я мысленно обрисовал себе, что меня могло ожидать. О первой колонии я знал лишь то, что основная работа там — лесоповал, и немного побаивался. А вдруг меня снова сначала пошлют на «общие»?

На следующее утро Ирина, так звали заключенную медсестру, сообщила мне, что после обеда будет машина, на которой меня отправят в Козьмодемьянск.

Делать было нечего, и я начал писать письмо матери в Темир-Тау. Когда закончил первую страницу, дверь в приемную неожиданно открылась, и на пороге я увидел Валю.

Велика была моя радость, и я готов был задушить ее в объятиях и расцеловать при всех, но сдержался, поскольку в кабинете сидела медсестра.

Валя сделала, как всегда в подобных случаях, очень серьезное лицо и обратилась ко мне официальным тоном:

— Ну как, доктор, хорошо добрались до Старожильска? Проконсультировали больных?

— Да, хорошо. Поездка по реке была интересная. Природа здесь очень живописная. Слишком красива для колоний. А что касается больных — я их осмотрел.

— Ну, а у вас как дела,— обратилась она к Ирине,— нет ли инфицированных больных? Нет ли завшивленных? Как детишки?

— Пока все хорошо. Конечно, больные всегда есть, но тяжелых пока нет. У некоторых заключенных бывают вши, но в основном головные.

Я ждал с нетерпением конца этого разговора и главное — хотелось, чтобы Ирина исчезла.

Видимо, и Валя задумалась над проблемой, как избавиться от медсестры. После небольшой паузы, сделав еще более серьезное лицо, она предложила девушке проверить санитарное состояние зоны, после чего она сама пойдет осматривать объекты.

— Скоро должна приехать комиссия, вот поэтому я и приехала сюда,— объяснила она.

Когда за Ириной закрылась дверь, я бросился к Вале и обнял ее.

— Подожди, милый,— предупредила она,— могут зайти сюда. Пойдем лучше в процедурную. Оттуда нет двери в коридор.

Из процедурной вела лишь одна дверь — в приемную, и там было безопаснее. Я снова обнял девушку, но она меня слегка отстранила.

— Генри, у меня к тебе просьба. Послушай меня, пожалуйста. Иногда ощущаю легкую боль в области сердца.

— Конечно, Валюша.

Чего я мог больше желать, чем это — увидеть ее обнаженной, правда, не совсем.

Валя быстро скинула кофточку, а затем и бюстгальтер. Когда я увидел ее высокую и белую грудь, у меня даже слегка закружилась голова. Что может быть красивее на свете, чем молодая женская грудь. У Вали она оказалась крупной, но была упругой и не висела.

Кто-то сказал, что природа создала два чуда: женщину и лошадь. Что касается лошадей, я в них не очень разбираюсь, но то, что женщина (молодая) — чудо, с этим я согласен. В этом я снова мог убедиться, когда взглянул на Валю.

С трудом я взял себя в руки, чтобы добросовестно выслушать сердце и легкие.

Сердце работало, как слаженный механизм, звуки были чистые, дыхание везикулярное.

Я подозревал, что Валя не без умысла решила показать мне свои прелести, которыми можно было гордиться, и поэтому применила эту маленькую хитрость. Жаль, что не было времени для долгих созерцаний... На прощание она подарила мне маленькую фотографию, на обратной стороне которой было написано: «Люблю только тебя».

После обеда к вахте подъехал грузовик, и вместе с конвоиром я сел в кузов. Валя провожала меня, попыталась сделать суровое лицо, но едва не заплакала.

— Я буду тебя ждать,— сказала она тихо и крепко сжала мне руку. От Старожильска до Козьмодемьянска километров 65—70, которые мы преодолели лишь часа через три-четыре. Дорога была отвратительная, и машина то и дело буксовала. Приходилось вылезать из кузова, класть под колеса бревна и ветки, работать лопатой и толкать грузовик. Хорошо, что в кузове кроме меня и конвоира были еще несколько женщин — вольнонаемных из колонии, иначе пришлось бы ночевать где-нибудь на дороге в ожидании трактора или мощного грузовика, который помог бы нашей беде.

Холод дал о себе знать, и женщины, чтобы согреться, прижались ко мне без всякого стеснения, что меня особенно не смущало. Они были молодые и, видимо, не без удовольствия дали себя обнять. На дно кузова было положено сено и имелись одеяла, которыми мы покрывались.

На Волге нас встретил пронизывающий, ледяной ветер. Все-таки было уже начало ноября, и у берегов реки кое-где уже виднелись небольшие закраины.

Конвоир приказал мне вылезти из кузова и сказал:

— Сейчас переправимся на другую сторону, а дальше пойдем пешком.

Вскоре причалил паром, конвоир пропустил меня вперед и дальше шел за мной как тень. На пароме было много людей, и он, видимо, боялся, что я могу исчезнуть. Правда, с чемоданом и вещевым мешком в руках далеко не убежишь.

От Козьмодемьянской пристани шла очень узкая и крутая лестница вверх, в сторону тюрьмы. Грязь была непролазная, особенно у берега, где вязли лошади с телегами и автомашины.

Немного подальше женщины полоскали белье в ледяной воде... Тюрьма оказалась низким, серым и мрачным зданием, больше напоминающим средневековое узилище. Приняли меня здесь не очень ласково. Видимо, моя статья (социально вредный элемент), которую часто давали неисправимым уголовникам, внушила им подозрение, что я отъявленный блатной.

— Раздевайся! — прозвучала очень привычная для меня команда. Начался шмон. Когда я снял рубашку, то вертухаи сразу увидели свежие, еще розовые рубцы на груди, которые остались после того, как я себя ранил в Шушерах.

— Посмотри, как он расписался,— воскликнул один из надзирателей, который меня сейчас безусловно принял за рецидивиста. Обыск шел поэтому с пристрастием. Выворачивали карманы, прощупывали всю одежду, смотрели мне в рот, заставляли сделать приседания и, конечно, нашли фотокарточку, которую мне подарила Валя.

— Пожалуйста, оставьте мне фото,— умолял я надзирателей.

— Еще чего захотел,— прозвучало в ответ.

Я очень боялся, что кто-нибудь из сотрудников тюрьмы знает Валю — это могло для нее иметь очень серьезные последствия, вплоть до снятия с работы и суда. Связь с заключенным не поощрялась.

Камера, в которую меня поместили, напоминала мне ту монашескую келью в Загорске, где я проходил практику летом 1941 года. Правда, инвентарь здесь был скромнее и состоял лишь из нар и деревянной параши.

В камере сидел один спекулянт, один растратчик и двое воришек. Я на них не обращал особого внимания, так как мои мысли были целиком заняты разлукой с Валей и историей с фотокарточкой.

Однако, как это принято, я должен был представиться и коротко рассказать о себе.

Моя статья вызывала удивление, а то, что я уже отсидел пять лет, возвышало меня в глазах этих вновь испеченных зэков, которые впервые оказались в тюрьме.

Они не напоминали закоренелых уголовников, в том числе и те двое воришек, которые попали за то, что кого-то обокрали на базаре.

Вскоре принесли ужин — стандартную тюремную баланду — жидкие щи без мяса и сыроватый черный хлеб. После утомительной дороги я проголодался и быстро справился с далеко не вкусной едой.

О том, чтобы зэкам предоставить элементарные спальные принадлежности, здесь никто не думал. Мы ложились на голые нары, положив под голову вещевой мешок или обувь и накрывались тем, что имели — мои сокамерники бушлатами и телогрейками, а я своей американской кожанкой.

Утро началось тем, что велели выносить парашу. Я взялся за это дело вместе с растратчиком — мужчиной лет тридцати пяти с простым курносым лицом, не лишенным привлекательности.

Уборная находилась около тюремной стены и представляла собой довольно длинное строение, в котором одновременно могли справлять свою нужду восемь человек.

В этой тюрьме были менее строгие порядки, и нередко зэкам разрешали вместо параши пользоваться этим общественным туалетом.

— Представьте себе,— обратился ко мне растратчик,— что не так давно из этой тюрьмы двое зэков совершили побег и довольно оригинальным способом. Знаете, чем они воспользовались?

— Понятия не имею.

— С помощью этого сортира.

— Интересно.

— Между прочим, я знал даже одного из этих беглецов. Если хотите, могу вам вечером рассказать об этом побеге и о его предыстории. Это будет увлекательный рассказ. Да, чтобы вы знали — я раньше работал учителем, на селе, преподавал литературу и историю, и с тех времен у меня осталась любовь к пересказам.

— А почему вы бросили свою профессию? — полюбопытствовал я.

— Чтобы прокормить семью. Мне предложили работать завмагом, и я согласился. К сожалению, это оказалось большой ошибкой. Правда, жили мы сначала очень неплохо, но затем пришлось расплачиваться...

Вечером, после ужина, бывший учитель устроился поудобнее на нарах и обратился ко мне:

— Может быть, сначала вы расскажете нам что-нибудь интересное, а то скучно сидеть здесь молча.

У уголовников было два проверенных способа убить время: играть в карты или слушать «романы», то есть пересказы прочитанных когда-то повестей или романов, чаще всего мелодраматического характера. Они должны были изобиловать любовными интригами, изменами, убийствами, дерзкими грабежами и тому подобное. Детально рассказывались интимные стороны повествования, вплоть до перечня нижнего белья, его цвета и наличия кружева, на сколько пуговиц был застегнут бюстгальтер и какие носила дама панталоны. После этого следовало не менее подробное описание любовных игр, чтобы больше возбуждать слушателей. Это был своеобразный онанизм. Конечно, в романах и повестях, которые передавались, ничего подобного не было, все эти пикантные стороны придумывали рассказчики.

Чаще всего вспоминали романы В. Гюго, Дюма, Конан Доила и других авторов, которые по своему усмотрению переделывали, оставляя главный сюжет и прибавляя нередко новых героев.

Среди блатных находились прекрасные рассказчики, которые могли в течение нескольких дней держать в напряжении слушателей. Они ценились весьма высоко, получали лучшие места на нарах, а когда кто-то из сокамерников получал передачу, его никогда не забывали. В крайнем случае собирали кусочки хлеба у остальных зэков.

Впрочем, стало традицией в тюрьмах рассказывать «романы», которые с одинаковым интересом слушали не только блатные, но и другие заключенные.

Я тоже нередко вспоминал прочитанные книги и чаще всего повести Стефана Цвейга (например «Амок») или Джэка Лондона. Иногда и «Отца Сергия» Льва Толстого.

На этот раз у меня не было настроения к подобному времяпрепровождению. Мои мысли были целиком заняты историей со злополучной фотокарточкой. К счастью, Валю, видимо, не знали в Козьмодемьянской тюрьме, а вот в Кузьмине обязательно найдутся сотрудники, с которыми она вместе работала в военные годы, тем более, что ее часто перебрасывали из одной колонии в другую.

— Откровенно говоря, не хочется,— ответил я на предложение растратчика,— может быть, несколько позже. Никак еще не могу привыкнуть к этой камере с парашей и вертухаем в коридоре. Я думал, что больше этого не увижу.

— Хорошо, тогда я вам расскажу, как обещал, историю о побеге из этой тюрьмы. Правда, это не роман, а быль, но не менее интересная. Человек, о котором пойдет разговор, мне хорошо знаком, и я говорю с его слов. Возможно, он кое-что приврал, но это пусть будет на его совести.

Звали его Саша, и жил он на Ветлуге. Парень был здоровенный, на голову выше своих сверстников, и все его боялись в деревне. Он отличался редкой наглостью и прекрасно умел пользоваться своими физическими данными.

Там, где устраивались пьянки, всегда присутствовал Саша, а где он выпивал — неизменно возникали драки.

При тренировке своих упругих бицепсов он обычно калечил кого-нибудь из деревенских парней, но были случаи, когда и его коллективно отделывали. Чаще тогда, когда вместе собиралась компания его недругов.

Саша недолго переживал свои поражения, раны быстро заживали, а злости прибавлялось еще больше.

Когда ему исполнилось семнадцать лет, он примкнул к группе подростков, которые терроризировали окрестность. Они его многому научили. Саша стал курить. Сначала с отвращением, затем с явным удовольствием. Пристрастился к водке и начал приставать к девушкам.

Собственно говоря, девушки его не очень интересовали, но было стыдно отставать от товарищей. Вот он и завел себе солдатку, которая хотя и была далеко не красавицей, но зато имела дом и корову. Она его поила старательно водкой и брагой, кормила на убой и знакомила досконально со всеми сторонами интимной жизни, показывая в этом деле удивительную осведомленность, большое усердие и великолепную тренировку.

Саша пользовался ее услугами месяца три, а затем она ему опротивела. Не долго думая он бросил солдатку, захватил на память бостоновый костюм погибшего мужа и наручные часы «Омега».

Яблоко от яблони не далеко падает,— гласит мудрая пословица. Отец Саши был горьким пьяницей, и мать не отставала от него. Они смотрели сквозь пальцы на похождения своего сына и были не прочь избавиться от него. Он приносил им только неприятности и огорчения.

Саша, как и его собутыльники, считался колхозником, но на работе их почти не видели. Лишь изредка они показывались, когда могли заработать пол-литру или незаметно стащить то, что плохо лежало.

Так и рос Саша, закаляясь в бесчисленных пьянках и драках, на страх деревенским жителям.

В деревнях пропадал скот, были ограблены несколько домов, а виновники ходили безнаказанно, руки в брюки, и чувствовали свое превосходство.

Есть еще пословица: вор не тот, кто ворует, а тот, кого поймают. А поймать Сашу и его компанию на месте преступления было не так-то просто — они работали профессионально.

Им грозили, обещали самосуд, но Саша лишь смеялся. Угрозы на него не действовали.

К этому времени перед глазами Саши все чаще и чаще стали возникать образы молодых девчат, и постепенно охота за ними стала его основным и любимым занятием. От ребят он понемногу отошел и лишь изредка принимал участие в их деятельности, когда у него иссякали деньги, которые ему нужны были для подарков девушкам и на водку.

Саша пользовался успехом у девушек. Он был высок ростом и хорошо сложен. Серые холодные и наглые глаза гармонировали с правильным и красивым лицом развратника. Темно-русые гладкие волосы были зачесаны назад. От левого уха до угла рта тянулся рубец, который придавал ему мужественный, жесткий вид.

Саша был музыкален, прекрасно отбивал чечетку, обладал приятным голосом и неплохо играл на гармошке. Этим он покорял сердца девчат, которые были готовы простить ему все грехи.

Девушки— глупый и доверчивый народ. Они не учатся на ошибках своих товарок, и видя как они попадают в хитро расставленные сети таких негодяев, как Саша, все равно идут этим же путем, надеясь, что они предназначены не для них.

Галя была одна из первых жертв, которой пришлось испить горькую чашу разочарований, после короткого периода радости и надежд.

Это была очаровательная деревенская красавица, румяная и пышная, со светло-русыми волосами и добрыми голубыми глазами. Ей нравился Саша, и она его любила всем сердцем своей простой и искренней натуры.

Она была огорчена его поведением, плакала, но не могла перебороть свои чувства, когда он ухаживал за ней, надеясь в душе, что он изменится.

Саша действительно изменился, бросил драки и воровство и стал более сдержанным.

В деревне, видя такие перемены, многие вздохнули облегченно: Наконец-то парень взялся за ум.

Не обрадовались лишь родители Гали. Они не ждали хорошего от этой дружбы, но не могли уговорить свою дочь, которая была влюблена по уши в Сашу.

Саша не спешил. Он ухаживал за девушкой очень деликатно и не позволял себе лишнего. Так продолжалось около месяца, спокойно, без недоразумений. Галя расцвела, и счастье ее не знало границ, пока не наступила грозная расплата, которую многие предвидели.

Был престольный праздник. Молодежь, разодетая и слегка выпившая, шла под звуки гармошки по деревне. Девушки отдельно от парней. Плясали, пели песни, грызли семечки, ходили по домам и пили брагу и самогон. Погода была теплая, летняя, как раз для гулянья. Когда стало темнеть, все постепенно разошлись, чаще всего парами. Кто в лесочек, кто в луга, а кто и на берег речушки.

Саша и Галя тоже отделились от общей массы и, обнявшись, направились к речке. Они молчали. Каждый думал о своем, но не хотел высказывать свои сокровенные мысли.

У Саши от выпитого вина было приподнятое настроение, и он крепче обнимал Галю в своих объятиях, у которой также немного закружилась голова. Она лишь слабо сопротивлялась и разрешила ему на этот раз сколько угодно целовать свои пухлые, алые губы и румяные, как персики, щеки. Лишь изредка, для приличия, говорила тихо: не надо, не надо.

У берега реки они остановились и сели в сочную душистую траву. Кругом было тихо, лишь где-то вдали квакали лягушки, а еще дальше в сопровождении пьяных голосов надрывалась одинокая гармонь, которая беспрерывно повторяла один и тот же надоедливый мотив. Вскоре, однако, и их не стало слышно.

Стало холоднее, и Галя еще теснее прижалась к Саше.

— Какая красивая ночь,— сказала она тихо и поправила свою кофточку, которую Саша изрядно помял.— Я бы хотела всю жизнь так с тобой сидеть и наслаждаться природой.

— Да, неплохо здесь,— ответил Саша и вынул из кармана папиросы и спички, чтобы закурить.

— Не кури, милый,— Галя умоляюще посмотрела на него.

— Ладно,— буркнул он и бросил вызывающим жестом папиросы и спички в речку,— пусть плавают.

Настроение у него испортилось, голова болела и хотелось чего-то другого, большего, чтобы захватывало дух, чтобы забыть все на свете, все, все...

Он поцеловал Галю и ничего не почувствовал, и еще больше рассердился. Тогда он начал растегивать кофточку у девушки и лифчик... Галя слабо сопротивлялась, но потом опустила руки.

Когда Саша почувствовал в своих руках нежную кожу плотных грудей, ему словно ударило в голову током. Он пристально взглянул на девушку, обвел взором речку, лесочек, дальнюю деревню и порывисто опрокинул Галю на траву.

— Саша, что ты,— испуганно вскрикнула Галя и попыталась сесть, но Саша молчаливо прижал ее к земле. Дрожащими руками, стиснув зубы, он пытался раздеть ее, но это ему не удалось. Девушка отчаянно сопротивлялась.

— Я буду кричать,— предупредила она, но он молча продолжал свое. Его лицо стало вдруг злым, жестоким, и одним резким движением он стал задирать ее ситцевое платье. Девушка закричала. Тогда он со злобой стиснул ей горло левой рукой.

Она сразу замолчала, побледнела и задрожала. Саша отнял руку, но девушка продолжала дрожать и молвила лишь: «Зачем ты так делаешь?» — Больше она не сказала ни слова.

Саша грубо раздел ее. Еще раз девушка попыталась крикнуть, но горло ее снова было зажато твердой и безжалостной рукой. Больше она не сопротивлялась и молчаливо покорилась неизбежному. Она продолжала дрожать, а из милых, доверчивых глаз цвета фиалок крупными каплями катились слезы...

Было тихо, бледная луна осветила маленькую речку и ее берег. В благоухающей сочной траве сидела славная деревенская девушка и, плача, одевалась, а недалеко от нее пьяной походкой уходил прочь наглый молодец.

Галя была забыта. После нее вереницей шли другие девушки и чаще всего самые привлекательные. У Саши был недурной вкус. Девушки сдавались слепо, не учитывая горький опыт своих предшественниц и надеялись на счастливый исход, но так же были вскоре брошены, осмеяны и забыты. Саша умел обманывать и не гнушался обещаниями о верной любви и скорой свадьбе.

Его отношение к девушкам постепенно изменилось, и он стал еще увереннее и наглее. Раньше Саша еще пытался ухаживать, относился сначала заботливо к своей избраннице и лишь затем, не спеша, продвигался к намеченной цели. Сейчас он уже потерял терпение и действовал по-военному — брал «крепости» без предварительной подготовки.

Он избегал длинных разговоров и уже с начала знакомства полагался, в основном, на свои руки, которые работали виртуозно.

Однако не всегда ему удавались легкие победы, ему нередко показывали зубы и случались даже жестокие поражения.

Тамара была рослая и стройная брюнетка, о которой Саша давно уже мечтал. Но существовало немаловажное препятствие — она уже полгода дружила с трактористом Андреем, крепким и смелым парнем, что, однако, не смутило Сашу.

В один из летних праздников он выпил больше положенного и во время танцев, шатаясь, подошел к Тамаре и взял ее грубо за рукав.

— Пойдем,— сказал он приказным тоном.

— Куда? — девушка резко оттолкнула его.

— Мне надо с тобой поговорить наедине.

— А у меня такого желания нет,— Тамара вырвалась и направилась к своему другу, который хмуро наблюдал за этой сценой.

Саша, матерно ругаясь, пошел за ней, но Андрей преградил ему путь.

— Куда идешь? — спросил он.— Чего тебе надо от Тамары?

— Не твое дело.— Саша попытался оттолкнуть его.

Андрей спокойно снял пиджак, передал его Тамаре, молча размахнулся и со всей силой ударил своего соперника в зубы. Саша свалился на землю и с трудом, выплевывая кровь, поднялся.

Андрей взял свой пиджак, надел его и отошел в сторону. Все с любопытством наблюдали за Сашей. Тот неожиданно нагнулся, вытащил из-за голенища правого сапога острую финку и ударил ею сзади Андрея в спину.

Андрей зашатался, схватился за раненое место и упал. Девушки вскрикнули, а парни бросились на Сашу. Его связали и отвезли в милицию, а Андрея направили в больницу с проникающим ранением грудной клетки.

Песенка Саши была спета, и по статьям уголовного кодекса РСФСР 74 и 142 он был приговорен к пяти годам лишения свободы.

Для него началась новая, незнакомая и суровая жизнь. Познакомился он с этапными камерами, столыпинскими вагонами, колониями, пересылками и лагерями. Приходилось рано вставать и зарабатывать свою кровную пайку в поте лица на лесоповале.

Вскоре, однако, он убедился, что люди с характером и в лагерях могут жить припеваючи, не работая. Он присоединился к компании блатарей, для которых лагеря — место, «где вечно пляшут и поют».

Для него началась развеселая жизнь. Девчат было много, и за небольшую плату они приходили к нему сами в барак. Саша быстро выучился играть в «очко», «буру» и «рамс», сначала, правда, все спустил до нитки, в том числе и казенные вещи, но затем отыгрался. Деньги он расходовал на водку и девок. Девки были не плохие, но они ему оставили на память плохой подарок, и он тайно стал посещать врачей, которым пришлось платить не одну сотню.

Короче говоря, Саша прошел огонь, воду, медные трубы и ртутные втирания.

Но в лагерях тоже не любят лодырей, и в один прекрасный день всю гоп-компанию разогнали и послали кого куда. Саша попал на участок, где не было девок и плясок, где «кирка и лопата — это мой товарищ, а тачка, тачка — верная жена».

Пришлось вкалывать довольно основательно и зарабатывать пайку собственными руками. Но больше всего страдал Саша из-за отсутствия девок. Правда, работала в прачечной кривая баба, но спрос на нее был большой, и приходилось долго ждать своей очереди. Один раз он все-таки воспользовался ее услугами, но остался недовольным. Всю эту процедуру приходилось выполнять в спешке, да еще стоя, и при этом еще заплатить червонец.

Во время войны, почти отбыв положенный срок, он был мобилизован. Получил довольно легкое ранение и умело обрабатывая рану, чтобы она не заживала (этому его обучили еще в лагерях), он в основном околачивался в прифронтовой полосе, где успешно сражался с солдатками.

После окончания войны Саша вернулся в один из провинциальных волжских городов, где решил немного отдохнуть после фронтовой жизни. В ресторане, за бутылкой красного вина, он однажды обратил внимание на пышную девицу, которая ему немного напоминала Галю, и быстро завязал с ней знакомство.

После щедрого угощения, в том числе и американской тушенкой, Саша проводил свою новую знакомую к ее дому. Была уже поздняя ночь. Они сели на скамейку около дома и стали вспоминать о прошлом. Он рассказывал о своих военных «подвигах», она — о своей работе в больнице. Во время беседы он обнял ее и не встретил сопротивления. Девушки в то время были не очень избалованы вниманием кавалеров, так как почти все здоровые мужчины находились на фронте, и поэтому охотно знакомились.

Саша осмелел и перешел к штурму крепости, но встретил, однако, упорное сопротивление и был крайне удивлен. Он искренне возмутился — ему, фронтовику, который пролил кровь за родину — оказывали сопротивление. Он рассвирепел и, когда получил увесистый удар кулаком в глаз и удар ногой в весьма чувствительное место, вынул из кармана нож и приставил его к горлу своей жертвы. Пронзительный крик девушки, однако, услышали соседи, и Саша вновь очутился за решеткой.

Учитывая пребывание на фронте и «искреннее» раскаяние, ему дали только два года по статье 74, за хулиганство.

Снова началась уже знакомая жизнь: подъем, завтрак, развод, работа, обед, работа, ужин и отбой. Снова он встретился с жарилками и санобработкой, банями с двумя шайками воды и микроскопическим куском мыла, бараками и нарами, карцером и тремястами граммами хлеба за невыход на работу.

В зоне он чувствовал себя хозяином, а в женском бараке был постоянным гостем. Ночью он приходил сюда самоуверенно и опытным глазом выбирал себе приглянувшуюся девицу, стараясь, чтобы она была из блатных. Те редко оказывали ему сопротивление, считая его своим.

Саша никогда не любил работать, а таких в лагере не поощряют. Пайку он получал поэтому самую мизерную. Он попытался играть в карты, но проигрывал — в этом лагере сидели большие спецы. Несколько раз воровал, но был жестоко избит и попадал в карцер. Жизнь началась прескверная.

Но однажды он нашел себе друга — Васю, такого же бесшабашного бездельника, как и он, и вместе они стали делить горе и радость и то, что сумели уворовать.

Как-то они были на сельскохозяйственных работах и увидели поблизости гусей, при виде которых у друзей потекли слюни. Бригада была небольшая и состояла сплошь из уголовников, которые также были не прочь отведать гусятины.

Единственным препятствием оказались конвоиры — двое мужчин пенсионного возраста, ведущих по внешнему виду далеко не сытый образ жизни.

Долго уговаривать их не пришлось, и вскоре один из гусей угодил в котел. Ели не спеша и с большим аппетитом, и довольные вернулись в зону.

Шило, однако, в мешке не утаишь, и везде есть люди, которые желают другим лишь зла. Саша и Вася, главные виновники пиршества, попали вновь под следствие, а вместе с ними и конвоиры. Все они были этапированы в Козьмодемьянск.

Жизнь в тюрьме — не сахар и особенно для подследственных зэков. Саша и Вася с грустью вспоминали лагерную жизнь, карты и женские бараки с их бойкими девчатами.

Однообразно и серо текла их жизнь. Утром подъем, оправка, милая птюха и кипяток, прогулка — руки назад по тюремному двору, обед, оправка, ужин, отбой.

Спали много, играли в карты, рассказывали романы, вспоминали воровскую жизнь-малину и скачки.

Хотелось на волю, на свободу, где нет решеток и колючей проволоки. А впереди еще так много лет заключения... Кто знает сколько?

На прогулке они обратили внимание, что тюремные стены хотя и толстые, но не очень высокие, и что нет предупредительной зоны. Они заметили также, что на вышках стояли сопливые стрелки, которые чаще дремали.

По вечерам Саша и Вася начали сидеть в углу камеры и долго о чем-то шептаться. Так проходили дни в ожидании следствия и суда.

Однажды, после ужина, как обычно, открылась дверь и грубый голос коридорного приказал: выносите парашу!

Параша была деревянная, грязная и вонючая, и выносить ее в уборную не считалось престижным занятием.

На этот раз, однако, Саша и Вася сразу вскочили с нар и взяли парашу за ручки. Коридорный остался стоять около дверей. Ему было лень следовать за ними. Парашу поставили около уборной, а сами «носильщики» зашли туда и, недолго думая, оторвали длинную доску стульчика, в котором насчитывалось восемь очков. Она могла служить прекрасной лестницей, в которой перекладины заменяли очки.

Доску поставили к тюремной стене и быстро перебрались через нее. Темнота помогла им, как и стрелки, которые, видимо, сладко дремали.

Заметил побег один из заключенных — кузнец, который решил выслужиться. Он и поднял тревогу.

Беглецы устремились к лесу, где можно было переждать ночь и спокойно отдохнуть до утра. Как-никак, а пробежали они в хорошем темпе почти два часа. Проснулись рано утром и услышали вдали подозрительный лай собак. Быстро вскочили и снова побежали, но лай собак слышался все ближе и ближе, пока они их не увидели. За собаками показались два стрелка с автоматами.

Первая мысль была поднять руки, но они решили испытать судьбу и продолжали бежать навстречу свободе, подальше от решеток и лагерей.

Раздалось два выстрела, видимо, предупредительных, а затем уже целая очередь. Вася почувствовал вдруг боль в ноге, повернулся и увидел злые глаза собаки, которая рвала штанину. Он попытался оторваться от собаки, ударил ее ногой, но жгучая боль немного выше правого соска заставила его остановиться. На рубашке появилось мокрое красное пятно, и он почувствовал, как струйки крови потекли по груди. Перед глазами стало темно, и во рту появилась кровь. Он пошатнулся и снова почувствовал удары в нескольких местах сразу. Вася присел, пальцы судорожно схватили веточки кустарника, а затем разжались. Он еще раз сделал глубокий вдох, и на этом наступил конец. Он приобрел «полную свободу».

Саша бежал сверх сил, но острая боль в правом боку свалила его. Одновременно в него вцепилась собака. Перед глазами он увидел снова решетки и вдруг Галю — и потерял сознание.

— Вот и вся история,— закончил свой рассказ бывший учитель,— можете верить или не верить, но в ней ничего не выдумано.

— А откуда вам известны такие детали, как история с Галей и Тамарой или последние минуты жизни Саши и Васи,— поинтересовался я.

— Отвечу сначала на последний вопрос. Убит был только Вася, а Саша остался жив. Как их преследовали, об этом подробно рассказывали наши стрелки, и знают об этом многие. То, что Саша вспомнил Галю перед тем как потерять сознание, это, конечно, лишь мое предположение. Дело в том, что он ее действительно любил и даже хотел на ней жениться. Он объяснил свой поступок тем, что был сильно пьян, а Галя отказала ему, и родители были против. Я вам уже говорил, что был с Сашей хорошо знаком и однажды, когда мы с ним выпивали довольно основательно, он разоткровенничался и рассказал подробно о своей жизни. Не знаю, может быть, он что-то и прибавил, но в основном все было так, как я вам рассказывал.