Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой

Ремизов, Комарова, первые успехи

В один из первых дней пребывания в Шушерах я познакомился с Константином Ивановичем Ремизовым — начальником колонии, который убедил меня в том, что и в таких местах работают люди, которые действительно болеют душой за заключенных и стараются облегчить их участь. Среднего роста, лет сорока — сорока пяти, с умным, простым русским лицом, он сразу произвел на меня хорошее впечатление. Он говорил спокойным, ровным голосом, и его серые глаза доброжелательно изучали меня. Я понял, что он видел во мне не «врага народа», а обычного, нормального человека, с которым предстояло работать.

— Как вы устроились? — спросил он меня.

— Спасибо. Хорошо.

— В чем-нибудь, может быть, нуждаетесь? Все ли есть в больнице для работы?

— Пока ни в чем не нуждаюсь.

— Это хорошо. А если что-то потребуется, смело обращайтесь ко мне или Валентине Федоровне. Думаю, что мы с вами найдем общий язык.

Ремизов был одним из тех немногих начальников, которые прежде всего интересовались деловыми качествами заключенных, а не их статьей. Поэтому и начальники цехов были чаще всего не уголовники, а осужденные по 58-й статье.

В сравнении с Ошлой амбулаторный прием в Шушерах оказался для меня чуть ли не отдыхом. В этой колонии почти не встречались урки, и на прием приходили чаще всего простые работяги, которые не пытались обманывать меня, чтобы получить освобождение.

В стационаре основной контингент составляли пожилые люди с хроническими заболеваниями, а также больные с воспалением легких, гриппом, расстройствами желудочно-кишечного тракта и травмами. Попадали и дистрофики I степени, то есть еще не доходяги, а просто истощенные. Изредка приходилось принимать роды.

Однажды в стационар направили молодую девушку, у которой внезапно парализовало нижние конечности. Она не могла двигаться и вынуждена была даже пользоваться уткой и подкладным судном. Я осматривал ее внимательно, исследовал рефлексы, но существенных отклонений от нормы не отмечал. По всей вероятности заболевание было связано с истерией (так называемая «истерическая реакция»). В Казлаге я уже встречался с подобным случаем истерии, когда также молодая девушка внезапно «ослепла». После нескольких сеансов психотерапии я тогда вылечил больную.

Я не психиатр, но как положено, очень внимательно расспрашивал больную и составил подробнейший анамнез. При этом выяснил, что она недавно получила письмо из дома, в котором ей сообщили, что ее суженый женился.

Видимо, это событие и дало толчок. Я начал с массажа нижних конечностей, сгибал пальцы ног, стопы, учил ее сидеть в постели. Несколько позже заставлял ее стоять, придерживаясь за спинку стула, а потом учил ходить как годовалого ребенка, постоянно внушая ей, что идет улучшение. В первое время девушка двигалась очень неуверенно, обнимая меня рукой. Недели через две наступило полное выздоровление.

Вместе с Валентиной Федоровной работала еще одна вольнонаемная — фельдшер Клава Комарова, весьма подвижная и бесшабашная девушка лет 22—25, которая держала себя весьма раскованно и не делала различия между зэками и вольными. Она курила, кокетничала с молодыми парнями-зэками и могла при случае выпить с ними стакан водки или вина, если ситуация позволяла.

С ней, как и с Валентиной Федоровной, работалось легко уже потому, что они видели во мне такого же человека как и они сами.

Я внимательно следил за своим шефом и очень хотел выяснить, какие чувства она испытывает ко мне. То, что девушка при встречах всегда приветливо улыбалась, еще ничего не значило. Есть девушки, способные «стрелять глазами» в каждого встречного, но Осипова к ним, вероятнее всего, не относилась. Однако, вполне возможно, что она могла кокетничать.

Я старался задержать ее после амбулаторного приема, чтобы побеседовать, и она обычно охотно оставалась. Я рассказывал ей о своем прошлом, о детстве, проведенном в Германии, о школьных и институтских годах, и, конечно, о мытарствах, которые испытал в империи ГУЛАГа.

Девушка внимательно слушала меня, и я замечал, как выражение ее глаз постепенно изменялось. Если вначале в них можно было читать лишь внимание и любопытство, то вскоре к ним присоединились чувства сострадания и нежности. Ее глаза говорили мне больше, чем слова.

Когда она уходила домой, и мы прощались, я всегда немного дольше положенного задерживал ее руку, и не встречал сопротивления. Конечно, хотелось не только читать выражение ее глаз, но и услышать от нее слова, подтверждающие мои догадки, что она так же неравнодушна ко мне.

В подобных случаях трудно найти ответ на этот вопрос. В вопросах любви все повторяется.

И вот однажды, когда мы дольше обычного сидели в амбулатории, я сказал ей на прощание:

— Как не хочется отпускать вас.

— Почему? — Валя, как мне показалось, постаралась сделать удивленные глаза.

— Мне хорошо с вами. В заключении вызывают страдание не только голод, отсутствие свободы, решетки и колючая проволока, но и одиночество. И то, что не с кем поделиться мыслями и переживаниями.

— Вы не до конца ответили на мой вопрос,— на этот раз девушка лукаво улыбалась.

— Я вас понял. Мне кажется, что вы человек, с которым можно поделиться своими переживаниями. Боюсь лишь одного...

— А чего боитесь? — прервала она меня.

— Что вам скучно со мной, что мои разговоры вас совершенно не интересуют, и вы лишь ради приличия слушаете меня.— Ответ на этот вопрос должен был решить все мои сомнения, и я с бьющимся от волнения сердцем ожидал его.

Девушка на секунду задумалась, так как прекрасно поняла, что я от нее хотел.

— Напрасно вы так думаете,— ответила она серьезно.— Я бы не задерживалась здесь в амбулатории, если бы мне было скучно.

— Я очень рад.

Валентина сидела напротив меня, а руки ее лежали совсем близко на столе. Словно невзначай я положил свою правую руку рядом, а потом приблизил ее, пока она не коснулась руки девушки. Валя не отодвинула ее. Тогда я очень нежно погладил ее. Девушка слегка покраснела, но не отреагировала, словно ничего не случилось. Первая маленькая победа была достигнута. А может быть, это вовсе и не было победой? Может быть, Валентина просто не хотела огорчать меня и портить отношения?

Открыто выразить свои чувства я не хотел, и это можно было делать лишь в том случае, если у меня появится абсолютная уверенность, что она разделяет их. Унизительно работать с человеком, который знает, что ты его любишь, но на это он не отвечает. По этой причине я решил действовать очень осторожно. Но одно обстоятельство было не в мою пользу и вызывало у меня неуверенность в успехе. Валентине Федоровне, как вольнонаемной, запрещался любой контакт с заключенными, даже самый безобидный. Последствия могли быть самыми серьезными, вплоть до снятия с работы и отдачи под суд.

И если Валентина действительно испытывает ко мне теплые чувства, то это еще ничего не значит. Требовались большая любовь и большое мужество, чтобы идти со мной на сближение. А были ли эти качества у моего шефа, я не знал.

Вполне естественно, что никто не должен был знать о наших взаимоотношениях, но скрывать свои чувства от посторонних очень внимательных глаз чрезвычайно трудно.

Я продолжал выяснять какие чувства испытывает Валя ко мне, применяя маленькие хитрости: задерживал ее после приема в амбулатории, гладил ее руки, садился так, чтобы наши колени коснулись, смотрел на нее красноречиво...

Постепенно я пришел к выводу, что и девушка меня любит. Однажды после приема родов, а это бывает как правило ночью, она мыла руки, а я стоял сзади нее совсем близко, ожидая свою очередь. Явственно чувствовал своеобразный аромат ее волос и словно невзначай коснулся их своими губами. Девушка повернулась ко мне молча, опуская глаза. Тогда я обнял ее. В тот вечер мы много целовались.

Я был счастлив. С этого дня мы перешли на «ты», что было далеко не просто, так как при людях мы должны были вновь переходить на «вы», а я к тому же должен был звать свою любовь по имени и отчеству. Не раз и не два мы забывали эту предосторожность и тогда лишь с большим трудом выходили из этого щекотливого положения.

Мне было очень трудно сдерживать свои чувства, в отличие от Вали, у которой, видимо, были артистические способности. Обращаясь ко мне при посторонних, она умела сделать такое равнодушное лицо и говорила на таком сухом и официальном языке, что я, нередко, начинал сомневаться в ее чувствах.

Единственным человеком, который был посвящен в нашу тайну, была сестра-хозяйка Маруся. Валя делилась с ней. Ко мне Маруся относилась с большим сочувствием и всегда утешала меня, когда я выражал свою тревогу.

— Не беспокойтесь,— успокаивала она меня,— можете быть уверены, она любит вас.

Вполне естественно, что я всегда старался быть с Валей, и в этом отношении далеко не всякий раз соблюдал осторожность, что вызывало у нее вполне понятное беспокойство.

Однажды она сказала мне:

— Генри, нам надо быть осторожнее. Мне кажется, что кое-кто уже догадывается о наших отношениях.

— А что ты предлагаешь?

— Даже не знаю,— девушка задумалась.— Пожалуй лучше всего, если ты начнешь ухаживать за другой девушкой.

— За другой девушкой? — Я был удивлен.— Зачем? Я же люблю тебя. Как я могу отказаться от тебя?

— Ты меня не понял. Я просто предлагаю тебе ухаживать за кем-нибудь для отвода глаз. То есть не серьезно.

— А за кем я должен по-твоему ухаживать?

Валя сделала короткую паузу, словно перебирая в памяти девушек, которые могли меня заинтересовать.

— Ну, например, за Галей Вязниковой.

Это была очень симпатичная и славная, плотно сложенная, немного курносая девушка, небольшого роста, с чудесными, длинными волосами цвета льна и голубыми глазами. Она мне нравилась, и если бы не Валя, то наверное, я ухаживал бы за ней, но уже по-настоящему. Я задумался. Это могла быть игра с огнем.

— Ну как? — Валя взглянула на меня с любопытством.

— Просто не знаю, что тебе сказать и кроме того неизвестно, как она будет реагировать.

— Как она будет реагировать на знакомство с тобой? Думаю положительно.

— Ты так уверена?

— Уверена. На тебя смотрят многие девушки. Это мне хорошо известно. Пойми, Генри, ты должен это сделать.

— Ну что же, если другого выхода нет — попробую.

С этого дня я стал появляться почаще в зоне, и когда в столовой шло кино или проводился вечер, искал встречи с Галей, садился рядом с ней и вступал в разговор. К моему удивлению, знакомство завязалось очень быстро. Девушка, видимо, еще была «свободной» и охотно встречалась со мной.

Быть в дружбе с врачом колонии считалось престижным.

Галя работала до ареста в торговле и была осуждена на два года за растрату. За такие, чаще всего безобидные преступления (недостача составляла иногда мизерные суммы) сидело много девушек, которые сделали свои первые шаги в торговле, и по неопытности оказались за решеткой. В большинстве случаев они были обмануты своими же сослуживцами, которые хотели нажиться за их счет.

На наших коротких свиданиях я ограничивался пустыми разговорами, провожал девушку иногда до ее барака, но дальше мои ухаживания не шли. Правда, этого было достаточно, чтобы вскоре заговорили о нашей «дружбе».

Вскоре, однако, я попал в затруднительное положение и не знал, как вести себя дальше. Ограничиваться и дальше только разговорами вызвало бы лишь недоумение. В ее возрасте, тем более в колонии, девушки ждут чего-то более основательного, чем слова, и хотя бы вначале крепких объятий и поцелуев. Я понял по доверчивым и просящим глазам Гали, что она ждет от меня признания в любви и ласки, и мне стало стыдно. Работать же на «два фронта» не позволяла совесть, хотя иногда и появлялось такое желание. Галя была деревенская девушка, которым еще свойственна определенная застенчивость и скромность, поэтому она и не решалась выразить свое недоумение. Блатная девица, вероятно, обозвала бы «мерином».

К счастью, меня выручил не кто иной, как сама Валя. Она заревновала.— Это была глупая затея с моей стороны,— оправдывалась она,— и я поступила очень нехорошо, и в отношении Гали и в отношении тебя. Прости меня.

Несколько дней я почти не показывался в зоне и отсиживался в амбулатории или стационаре. По возможности я старался избегать встреч с Галей. Мне было очень неудобно перед ней, хотя наши отношения отличались необычным целомудрием.

Мои угрызения совести оказались напрасными. Галя долго не горевала. Оказывается, за ней уже давно ухаживал бригадир Вершинин, и девушка долго не знала, кому отдать предпочтение — ему или мне. Теперь вопрос решился очень просто. Вершинин взял инициативу в свои руки и добился полного успеха. Ровно через год Галя родила ему двойню. После освобождения они поженились.