Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой

Алиев, Букетов и другие

В мужском бараке мое внимание привлек смуглый и черноглазый, высокий и стройный мужчина с черными усиками и типичными кавказскими чертами лица.

— Вы, случайно, не из Грузии? — поинтересовался я.

— Нет, я азербайджанец.

— А как ваша фамилия?

— Алиев.

— Не по 58-ой?

— Нет, по 136-ой (убийство).

Я потом часто встречался с Алиевым. Это был чрезвычайно располагающий к себе, дружелюбный, сердечный человек, который ради друга готов пожертвовать не только последнюю рубашку, но отдать и свою жизнь.

Меня он всегда встречал, широко улыбаясь, показывая ослепительно белые зубы. Обнимая меня одной рукой, он обыкновенно спрашивал:

— Чем тебе помочь, док? Все для тебя достану.

За убийство он получил десять лет. В лагере он вновь совершил убийство (кто-то его оскорбил), и ему прибавили срок.

Никак не хотелось верить, что этот душевный человек способен на такие преступления.

Но однажды я увидел его иным. Вечером, после приема, медсестра Шура прибежала ко мне с испуганным лицом:

— Доктор! Алиев бегает по зоне с ножом и хочет кого-то зарезать.

Я увидел его бегущим мимо мужского барака в сторону бани. Глаза у него были красные, взгляд блуждал. Он скрежетал зубами, и руки его дрожали. В правой он держал длинный нож. Кажется, он ничего не видел. Алиев напоминал человека в состоянии амока. Задержать его оказалось невозможным. Он зарезал бы любого.

К счастью, уркаган, которого он искал, спрятался надежно. Алиев его в тот день не нашел и постепенно успокоился.

В этом, в общем хорошем человеке, темперамент и страсти оказались сильнее разума. Они его и привели за колючую проволоку. Почти рядом с ним на нарах лежал еще один осужденный по статье 136, бывший старший лейтенант Букетов — красивый молодой человек лет двадцати восьми с очень правильными чертами лица и темными волосами. Таких убийц, как он, я потом встречал неоднократно.

Награжденный несколькими орденами, он вернулся в приподнятом настроении в свою родную деревню. Когда он подошел к своему дому, была уже ночь. Он постучал сначала в дверь, а затем в окно. Наконец он услышал знакомый женский голос.

— Кто там? — это спрашивала жена.

— Я, Валентин.

— Валентин? — голос прозвучал не очень радостно.

Дверь открылась, но не настолько, чтобы он мог войти в дом. Он увидел жену, одетую в шелковую ночную сорочку, и в тапочках. Голову покрывал пуховый оренбургский платок.

— Зачем пришел? — услышал он грубый голос.

— Как зачем? — спросил он удивленно.— Я пришел к тебе, домой.

— Тебе здесь делать нечего. Уходи. У меня другой муж.

— Как? Другой муж?

— Да, именно так. Другой муж. Ты же больше года не писал.

— А как я мог тебе писать, когда находился в окружении, а потом в госпитале в тяжелом состоянии?

— А я чем виновата? Уходи!

— Понимаете,— объяснил мне Букетов,— я ее не хотел трогать. Но когда она меня даже не пустила в дом, я взорвался. Черт, подумал я, ладно, нашла себе, стерва, другого мужика, но зачем выгонять меня, как собаку, ночью на улицу? Могла бы пригласить в дом, поставить бутылку водки на стол... Поговорили бы... Я оттолкнул ее в сторону и схватил топор, который лежал в сенях. В спальне я увидел небольшого толстого мужичка. Он сидел в кальсонах на моей кровати и собирался надеть штаны. Когда он увидел меня с топором, он бросил штаны в сторону и очень ловко выпрыгнул из окна. Жена завизжала и тоже побежала к окну, но не успела. Я ее ударил топором по затылку. Ну, а на следующий день я пошел в милицию и сообщил, что убил жену.

В этом же бараке находился и Арнольд Соломонович Цуккер, с которым я довольно часто беседовал. О своем прошлом он не любил вспоминать, и мне кажется, из опасения, что может сказать лишнее. А лишнее слово — опасная вещь. Сколько зэков получали лагерную статью за неосторожно сказанное слово. А страх, боязливость и перестраховка были характерными чертами моего знакомого.

Я узнал только то, что Цуккер работал в министерстве иностранных дел при Молотове, а брат его — в посольстве в Берлине. Последний, якобы, стал шпионом. Из-за брата Арнольд Соломонович был осужден, да еще потому, что хранил на квартире не сданный в войну приемник. Знаю еще, что он автор книги об оркестре без дирижера. Называлась она «Персимфанс» (или что-то в этом роде). Он знал прекрасно русскую литературу и музыку, писал стихи.

Сейчас он был очень озабочен тем, что началось следствие по поводу грабежа в этапной камере. Его вызывали уже неоднократно как свидетеля, и у меня создалось впечатление, что не без его инициативы. Цуккер опасался последствий, или точнее, мести.

— Понимаете,— рассказывал он мне,— вся эта банда, с которой я сидел в этапной камере, прибыла сюда в полном составе. Между прочим, у них прекрасный главарь, то есть я хотел сказать — умнейший организатор. Можно позавидовать.

— А каким путем они отобрали у вас и у других вещи?— спросил я.

— Могу рассказать, как у меня отобрали пиджак. Очень хороший черный пиджак из английского бостона. Я его когда-то купил в Берлине. Так вот, представьте себе переполненную камеру. В одном углу сидят урки и играют в карты. Через некоторое время один из них встает, подходит ко мне и говорит очень спокойным тоном: «Эй ты, борода, сними пиджак!» Я, конечно, протестую. Как же я буду без пиджака, тем более, зимой. «Зачем я должен снять его?» — спрашиваю я. «Потому, что я его выиграл».

Короче говоря, кончилось тем, что он меня схватил за горло и пригрозил: задушу! Пришлось отдать пиджак. Вы думаете, кто-нибудь встал на мою защиту? Ничего подобного. Все остались сидеть на своих местах, словно ничего не случилось. А в камере было шестьдесят человек. Таким образом они отобрали у нас вещи. А несколько позже, незадолго до этапа, они просто ходили по камере и отбирали то, что хотели.

— И никто не сопротивлялся?

— Один попытался, но на него сразу напали трое из этих бандитов и избили. Все дело в том, что они очень хорошо организованы и один защищает другого. Нам с 58-ой не хватает этой сплоченности.

Днем позже на вечернем приеме ко мне обратился молодой мужчина лет тридцати, небольшого роста, худенький, с узким лицом, тонкими, несколько синюшными губами и таким же тонким, острым носом. Вид у него был болезненный. Я обратил внимание на то, что он дышал очень тяжело и поверхностно, словно рыба, выброшенная на берег.

Затрудненный выдох, кашель и другие признаки говорили о том, что он страдает эмфиземой. Видимо, больной еще простудился, так как температура была повышена.

Я освободил его от работы, дал лекарство и сообщил, что переведу его позже на легкую работу в зоне.

— А знаете, кто это был? — спросила меня медсестра Шура, когда он покинул амбулаторию.

— Понятия не имею. По статье — это вор.

— Он главарь банды. Все урки в лагере ему подчиняются.

— Неужели? Такой тщедушный?

— Да. Это настоящий «вор в законе», а кличка его «Профессор».

«Вор в законе» — это идейный, профессиональный преступник, относящийся к наивысшей касте уголовного мира. Он, как правило, рецидивист, принятый сходкой в воровскую группировку и обязавшийся соблюдать традиции и обычаи воров. «Воры в законе» жили за счет поборов с других заключенных и жестоко эксплуатировали их.

В приемной у меня стоял маленький столик, на котором лежали медицинские справочники, необходимые для работы: рецептурный, терапевтический и другие.

Однажды, после вечернего приема я заметил, что книги исчезли. Я, вполне естественно, очень расстроился.

— Обратитесь к Профессору,— посоветовала Шура,— он найдет концы. Это могло сделать лишь «шакалье».

Я нашел Профессора в мужском бараке. Он сидел на нарах вместе с двумя блатными и курил. Я поздоровался.

— Мне надо поговорить с тобой по одному делу. Оно имеет для меня большое значение.— Я старался с блатными всегда говорить на «ты».

— Что за дело?

— Сначала такой вопрос: мне кажется, что я отношусь к вашему брату справедливо. Это так?

—Да.

— И стараюсь при возможности помочь.

—Да.

— Вы заинтересованы в том, чтобы я не изменил свое отношение к уркам?

— Да. Но в чем дело?

— Так вот — вместо благодарности у меня стащили медицинские книги, которые мне необходимы для работы. Скажу лишь одно: если я их не получу обратно — пеняйте на себя. Поблажки больше никому не будет.

— Понял. Когда свистнули?

— Вчера вечером.

— Ладно. Поговорю с ребятами. Вечером приходи. Достанем. Профессор сдержал слово. Вечером мне вернули книги. Правда, в одной из них не хватало трех страниц. Их использовали на курево.

— Это сделала мелкая шпана, не наши. Местные. Мы им дали по шее. Так что, док — мы здесь ни при чем.

Вот тогда я впервые столкнулся с хорошо организованным преступным миром, который, по меткому замечанию одного из писателей, очень напоминает по своей служебной иерархии структуру коммунистической партии. И там и тут то же беспрекословное подчинение решениям главаря («пахана»), периодические «чистки», поиски в своих рядах нарушителей закона, суды над провинившимися и кровавые приговоры. Здесь характерна и античеловеческая воровская мораль: хорошо лишь то, что хорошо ворам и противопоставление «воров в законе» — массе, мужикам. И если члены коммунистической партии носили в нагрудном кармане партийный билет, то принадлежность к воровской группировке обозначалась татуировкой. Для «воров в законе» это было сердце, пронзенное кинжалом. Другие не имели права носить такую татуировку.

В царской России на воров смотрели как на неисправимых преступников, и в тюрьмах и на этапах отделяли их от политических. Иначе стало после революции, когда отреклись от всего старого, от прошлых взглядов и порядков. Так, по официальной терминологии ГУЛага,— уголовники считались социально-близкими, поскольку они враги частной собственности, и следовательно являются революционной силой. Их необходимо передать в руки пролетариата для перевоспитания и таким образом включить в сознательную жизнь. Через КВЧ старались разъяснить уголовникам единство их классовых интересов с трудящимися и воспитывать в них враждебное отношение к кулакам и контрреволюционерам. Они, уголовники, считались для родины еще не потерянными.

Такие писатели, как Горький, Макаренко и Маяковский, стали их идеализировать и в поисках положительных героев для литературы обратились к блатным.

Позже, однако, теплые чувства к уголовникам заметно остыли, и о том, что они социально-близкие больше не упоминалось.

Конечно, есть и свои отличия. Члену компартии не обязательно было уметь играть в карты, а для блатного это закон и удобный способ общения. В то время как руководящие партийные кадры имели своих секретарей и помощников, «воры в законе» держали «шестерок», которые также использовались для различных поручений, в том числе, в отличие от партийных помощников, и для сексуальных целей.