Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой

Нина, Ксана и Фогель

Чтобы рассеять грустные мысли я окунулся в работу, и если в санчасти делать было нечего, то ходил по зоне, обследовал больных и знакомился с заключенными. В первую очередь меня интересовали те, кто были осуждены по статье 58-й. Если в Ошле я не встречал представителей интеллигенции, осужденных по этой статье, кроме Цуккера, то здесь каким-то образом некоторые из них осели на более длительное время.

Выделялись две молодые женщины из Прибалтики: Нина Мигуева и Ксана Хлебникова. Первая из них была несколько старше, уже за тридцать лет и отличалась удивительной скромностью и порядочностью. В прошлом пианистка, она работала здесь в пошивочном цехе. Совершенно непонятно, как можно было этого тихого человека, который обитал только в мире звуков, посадить за решетку.

Ксану можно было назвать изящной и, может быть, даже красивой женщиной. Об этом говорили ее очень правильные черты лица, темные волосы и светло-серые, почти голубые глаза. Это сочетание, довольно редкое, делало ее особенно привлекательной.

Обе они жили в Прибалтике и были эвакуированы в начале войны в Оршанский район Марийской АССР. Ксана заинтересовалась политической литературой и начала изучать классиков марксизма-ленинизма. Устроилась она вместе с Ниной в деревянной избе у очень приветливой и миловидной хозяйки, которая помогала им во всем. И, конечно, вечером, за самоваром вели беседы на разные темы. Возможно, молодые женщины вспоминали хорошие годы, которые они провели в Прибалтике, когда она еще была самостоятельной, а может быть, были недовольны новыми порядками...

Приветливая и миловидная хозяйка оказалась не той, за кого ^давала себя, и написала донос на доверчивых женщин. Обе получили по восемь пет за антисоветскую агитацию.

Даже после войны еще многие заключенные страдали от голода или, точнее, от недоедания, но реагировали на это по-разному. Одни стойко переносили это мучительное чувство, другие были готовы на все: могли воровать, рыться в помойных ямах, униженно клянчить на хлебопекарне, кухне или в столовой, а то и доносить на своего ближнего. У женщин был еще один выход — использовать свою привлекательность, чтобы получить лишний кусок хлеба.

Нина Мигуева не бросалась в глаза и красавицей не была. Она отличалась душевной красотой, но этим мужчины в колониях не интересовались. Иное дело Ксана. Она относилась к тем, кто больше других страдал, и не могла перебороть чувство голода. Я очень часто посещал барак, где жили эти милые женщины, и мы тогда долго сидели вместе и говорили об искусстве — вспоминали французских импрессионистов — Ренуара, Гогена, Монэ и Манэ, композиторов Вагнера, Бетховена и Чайковского, писателей Кнута Гамсуна, Джека Лондона, Стефана Цвейга и других. Ксана была художницей, а сейчас работала в цехе ширпотреба, где украшала деревянные сувенирные коробочки резными орнаментами.

Иногда я прихватывал пайку хлеба и тогда видел, с каким трудом Ксана поддерживала разговор. Ее глаза стойко фиксировали пайку, и лишь мое присутствие мешало ей сразу заняться едой. Грустно было смотреть на красивое одухотворенное лицо этой женщины, на нежные губы, прямой нос и светло-серые глаза.

Я знал, что достаточно было сказать: пойдемте со мной, Ксана, и она пошла бы безропотно. И только из-за хлеба. Я не произнес этих слов и старался без взаимных «услуг» помогать этим женщинам. Кроме того, мне было известно, что бухгалтер Федотов откладывал свой лишний хлеб для встреч с Ксаной.

Это был высокий тощий мужчина, с внешностью чахоточного больного и потными руками. Он курил очень крепкую махорку, и от него постоянно пахло табаком. Федотов старался быть галантным кавалером, аккуратно брился и смазывал волосы бриолином. Когда он входил в барак, то обычно потирал от удовольствия руки и сладко улыбался. Заговорщически взглянув на Ксану, он приглашал ее в бухгалтерию.

— У вас очень хороший почерк, Ксана,— вы, конечно, поможете мне переписать кое-что.

— Да,— отвечала она, опуская глаза, прекрасно зная, что ничего не надо будет переписывать, а также и идти в бухгалтерию... Предстояло не что иное, как интимное свидание в предбаннике.

Из мужчин, осужденных по статье 58-й, выделялся бывший инженер из Ленинграда Давид Маркович Фогель — высокий, худощавый и очень не приспособленный к жизни пятидесятипятилетний представитель старой интеллигенции. Удивительно тактичный и вежливый человек, прекрасный собеседник, он пользовался определенной поддержкой со стороны Валентины Федоровны, а также начальника колонии Ремизова.

Чаще всего люди, попавшие в колонию, начинают быстро меняться под влиянием окружающей среды и в первую очередь становятся грубее, черствее и эгоистичнее. Более молодые пытаются быть похожими на блатных, у них появляется какая-то развязность, речь изобилует нецензурными выражениями.

Фогель в отличие от остальных зэков остался прежним, таким же, каким был до своего ареста.

Долго думали на какую работу его поставить, так как везде она у него не клеилась. На лесоповале не хватало физической подготовки, на других объектах — умения. Это был один из тех мужчин, у которых жены забивают гвозди в стену, заменяют перегоревшую лампочку и чинят электрический утюг.

Давид Маркович был стопроцентным теоретиком и страстным библиофилом. В конце концов Фогеля сделали банщиком. Основная его задача состояла в том, чтобы выдавать маленькие кусочки мыла зэкам и, главное, следить, чтобы каждый брал не более двух шаек воды.

Последняя задача была сложной, особенно тогда, когда мылись женщины, которых такое ограничение не очень устраивало. Каждая из них старалась взять побольше воды.

Деликатный Фогель стеснялся обнаженных женщин, не задерживался долго в моечном отделении и пустил все на самотек. В конечном итоге часть женщин осталась без горячей воды, в том числе и те, кто уже успели намылиться с головы до ног. Поэтому ополаскиваться им пришлось ледяной водой. Вполне естественно, начался визг и вой.

Я был свидетелем трагикомичной сцены, когда женщины, покрытые мыльной пеной, толстые и тонкие, безобразные и весьма привлекательные, окружили несчастного Давида Марковича и требовали от него горячей воды, чтобы сполоснуться.

— А где я ее возьму? — защищался он.— Кто виноват, если кто-то из вас взял больше положенного.

— А надо было тебе за этим следить,— возразили ему,— для этого тебя сюда и поставили.

— Или ты пришел сюда, чтобы смотреть на наши титьки, или еще на что-то,— кричала одна из воровок, демонстрируя великолепные груди и хлопая себя по животу.— Тогда посмотри на товар, только не ослепни.

Сконфуженный Фогель прибежал к Валентине Федоровне.

— Ради бога, освободите меня от этого кошмара.

— А куда я вас поставлю, дорогой Давид Маркович,— возражала Осипова,— надо было следить за выдачей воды.

— Неудобно же мне, мужчине, выдавать голым женщинам воду.

— А будьте смелее. Чего вам стесняться? Не думаю, чтобы ваше присутствие смущало наших женщин. Они не то видали.

Давид Маркович покорился, и с этого дня сам выдавал воду. Больше скандалов в бане не отмечалось.

В бараке рядом с Фогелем лежал семидесятилетний добродушный старик Мамаев. Он был арестован вместе с женой за антисоветскую агитацию. Когда я спросил, за что его посадили и по какой статье осужден, он не мог дать вразумительного ответа.

— Что тебе сказать, милый,— ответил он,— я неграмотный и не знаю ничего. Мы люди темные. Вот дома в праздники молились вместе с соседями. Власти говорят, что этого нельзя. А как же не молиться.