Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой

Симпатия Арнольда Соломоновича

Одной из основных черт характера моего друга была чрезвычайная осторожность, если не сказать трусость. Это чувство преобладало над всеми остальными.

Для него главное было: выйти на свободу живым и здоровым. Он очень дорожил своей работой, которая дала ему возможность отбывать свой срок относительно спокойно и без особых переживаний. Поэтому он и отказался от интимных встреч, которые могли привести к нежелательным последствиям.

Но Цуккер был мужчиной и с удовольствием окружил себя молодыми девушками, которых он сагитировал принимать участие в художественной самодеятельности. Он любовался ими, наслаждаясь только зрительно.

Но была у него тайная симпатия. Ее звали Маргарита. Она работала в ширпотребе не то нормировщицей, не то еще кем-то. Это была худенькая, изящная молодая женщина лет тридцати, с прямым, острым носиком, тонкими губами, грустными карими глазами и черными гладкими волосами, зачесанными назад. Вся ее внешность говорила об интеллигентности. Она так же как и Арнольд Соломонович, жила до ареста в Москве и была осуждена по статье 58 сроком на семь лет.

О том, чтобы Цуккер ухаживал за ней по-настоящему, не могло быть и речи. Он только вздыхал, увидев ее. Когда она посещала читальню, он становился суетливым, не знал, куда ее лучше посадить, пытался угощать ее чаем и сладостями и был готов предложить ей все журналы и книги, которые имелись у него.

И, конечно, давал советы, что лучше читать, стараясь как можно дольше затянуть беседу.

Маргарита слушала охотно. Оба были москвичи, и темы для разговора всегда находились.

Женский барак Цуккер не посещал. Для этого у него не хватало мужества. В лучшем случае он заходил раз в месяц в ширпотреб, чтобы информировать Маргариту о вновь поступившей литературе. Правда, иногда он приносил ей ту или другую книгу, которую она просила. Это была платоническая любовь в чистом виде, возможно, однако, вынужденная.

Что касается Маргариты, то ничто не говорило о ее чувствах. Она была всегда сдержанная, ровная и чаще всего серьезная.

Маргарита довольно часто заглядывала в амбулаторию, чтобы побеседовать с Тамарой Владимировной, с которой она находилась в очень дружеских отношениях. Мне всегда казалось, что мой шеф предпочитает мужское общество.

Маргарита была исключением. А что касается сотрудников колонии женского пола, то Тамара Владимировна отзывалась о них не очень лестно.

Маргарита относилась к моему шефу с благоговением, так как та устроила ее на теплое место в ширпотреб и вытащила с лесоповала.

Я лично редко разговаривал с Маргаритой и если разговаривал, то только по служебным делам. В ней было что-то аскетическое, она редко улыбалась, и создавалось впечатление, что молодая женщина решила отказаться от всех радостей жизни.

— Знаешь, Генри,— обратилась ко мне как-то Тамара Владимировна,— я хочу сегодня положить на койку Маргариту. Она жалуется на общую слабость и вообще чувствует себя неважно. Пусть немного отдохнет.

— Ас каким диагнозом хотите ее госпитализировать?

— Напиши — грипп. Будешь оформлять историю болезни, не забудь поставить температуру при поступлении: 38 с чем-то. Возьми шефство над ней. Понятно?

— Конечно.

Маргариту поместили в небольшую двухместную палату, где обе койки оказались незанятыми.

Мы госпитализировали довольно часто заключенных, которые по законам ГУЛАГа не подлежали даже освобождению от работы. Мы это делали обычно тогда, когда койки в стационаре не были заняты. Поскольку и в условиях колонии требовалось выполнение койко-дней.

Я имел опыт в этом деле и знал, как заполнять истории болезни, чтобы не вызвать подозрения не только у сотрудников колонии, но также и у зэков, которые лежали в стационаре. И конечно, я инструктировал «больных», как себя вести. Они должны были как артисты исполнять свою роль: при «гриппе» жаловаться на головную боль, высокую температуру,— озноб и ломоту в суставах, при «энтероколите» — на частый жидкий стул и так далее.

С Маргаритой я беседовал нередко из вежливости. В лагерях представители интеллигенции старались помочь друг другу, хотя бы духовно.

Однажды, уже после отбоя, меня вызвали в палату к Маргарите. Я был немного удивлен. Что могло случиться с ней? До сих пор она ни на что не жаловалась, кроме общей слабости.

Палату тускло освещала коптилка, которая стояла на тумбочке рядом с койкой Маргариты. Электрические лампочки были большим дефицитом.

— Что с вами? — спросил я.

— Простите, Генри, что я вас вызвала. Мне стало почему-то очень тяжело и грустно. Поговорите, пожалуйста, со мной немного.— Просьба озадачила меня.

— Садитесь, пожалуйста, вот сюда,— Маргарита немного отодвинулась к стенке и показала на край кровати. Я сел.

— Вы не можете представить, как мне тяжело. Надоело это одиночество. Я уже четыре года как из дома. Вы можете меня понять?

— Конечно. Я уже пять лет в заключении.

Совершенно неожиданно для меня Маргарита потушила коптилку и крепко притянула меня к себе. Чего угодно, но этого я не ожидал. Ситуация была крайне неловкая для меня.

Маргарита не принадлежала к развратным женщинам, и за все эти годы, это было известно, не встречалась с мужчинами. Если она и сделала этот шаг сейчас, то, видимо, из беспредельного отчаяния. Не думаю, чтобы это далось ей легко.

Я растерялся. Близость меня совсем не устраивала, но оттолкнуть молодую женщину я не мог. Это можно было сделать с Тосей Сабанцевой, зная заранее, что она через пять минут найдет утешение в объятиях любого другого мужчины, но не с Маргаритой, по существу цельной и нравственной натурой. Вскоре, к счастью, из этого затруднительного положения меня спасла Фекла. Был срочный вызов к одному из больных.

Через день Маргарита покинула больницу. Подобных встреч больше не было.

В отличие от моего друга Арнольда Соломоновича я не отказывался от «запретного плода», хотя и не имел постоянной лагерной жены. Молодые девушки не задерживались в колонии и отправлялись обычно с первым этапом подальше.

Длительное воздержание было для многих весьма мучительным испытанием и причиной широкого распространения гомосексуализма и мастурбации.

Вполне естественно, что женщины предпочитали побыть наедине с мужчиной, чем со своей подругой, если представлялась такая возможность. Этим и объясняется особая доступность женщин в лагерях и колониях.

Особенно заманчивым для них был стационар, где не требовалась спешка и связанные с ней неудобства. Обстановка здесь напоминала почти домашнюю: изолированная комната, матрац, подушка и одеяло — и главное — уверенность в том, что никто не помешает обоюдному удовольствию. Этим и пользовались многие медицинские работники.