Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой

Цуккер — Бесемолки

Незадолго до ноябрьских праздников Софья Ивановна предупредила меня:

— Доктор, скоро у нас с вами будет много работы. Ожидают большой этап из Москвы. Обязательно проверьте заранее работу бани и дезкамеры. Могут быть завшивленные. Да посмотрите, кого при необходимости можно выписать из стационара. Вероятно, будут и больные.

Этап прибыл в пасмурный, прохладный день, уже ближе к вечеру. Заключенных было больше ста, из которых добрую половину составляли женщины. Они заметно отличались от того контингента, который прибывал до этого в Ошлу. Многие были хорошо одеты, на них были приличные костюмы, пальто, правда сильно измятые.

Некоторые мужчины носили трофейное обмундирование, мышиного цвета немецкие галифе и френчи, короткие, сшитые из добротной кожи сапоги.

Состав этапа был пестрый: уголовники-рецидивисты, грабители, убийцы и осужденные по статье 58. Последние прибыли в основном из мест, которые были оккупированы немцами, главным образом из Белоруссии.

Большая часть так называемых «политических» согласно статьям уголовного кодекса сотрудничала с немцами, и среди них, что меня удивило, оказалось много девушек.

Во время медосмотра мое внимание привлек мужчина лет пятидесяти с длинной черной бородой и ярко выраженными семитскими чертами лица. Особенно выделялся большой крючковатый нос. Одет он был в темно-коричневый костюм, полупальто и подшитые валенки, в которые были заправлены брюки. Я попросил его раздеться и прослушал его.

По внешнему виду было ясно, что этот человек никогда не занимался физическим трудом. Об этом говорила слабая мускулатура и впалая грудь. Лицо было интеллигентное. Послать его на лесоповал означало бы подписать ему смертный приговор. Я назначил его на ЛФТ (легкий физический труд).

— Как ваша фамилия? — спросил я его.

— Цуккер Арнольд Соломонович.

— Статья?

— 58-ая, часть вторая.

— Вы откуда?

— Из Москвы.

— Значит мой земляк. Я окончил в Москве 1 Медицинский институт. Вы кем работали?

— Я журналист.

Во время медосмотра заходил нарядчик Мамаев, и я попросил его устроить Арнольда Соломоновича в зоне, может быть, в КВЧ или еще куда-нибудь.

Увидев нарядчика, Цуккер засуетился.

— У меня к вам большая просьба,— обратился он к Мамаеву,— но это весьма конфиденциальный разговор.— Он вышел в ожидальную и, убедившись, что там никого нет, вернулся и продолжил:

— Дело в том, что меня ограбили.

— То есть как ограбили? — удивился нарядчик.

— Очень просто. Это было в Москве,— в этапной камере с нами была хорошо организованная банда, которая всех терроризировала. Она отобрала у нас одежду, обувь, короче говоря, все, что им понадобилось.

— А что вы хотите сейчас? Мы же не в Москве.

— Да, мы не в Москве. Но зато все эти бандиты здесь, и вещи тоже, которые они у нас отобрали...

— Понятно. Вы хотите, чтобы мы этим делом занялись?

— Да. Но главное, чтобы нам все вернули. Понимаете, там были у меня теплые вещи и многое другое, что требуется для зимы. А сейчас у меня нет даже сменного белья. Только просьба, пожалуйста, другим не передавайте наш разговор.— Цуккер опасливо озирался.— Эти бандиты на все способны.

— Хорошо. Я поговорю с оперуполномоченным.

Теперь у меня работы прибавилось, и я метался, как белка в колесе. Если раньше на амбулаторный прием приходили человек десять-пятнадцать, то сейчас не менее тридцати-сорока. И все требовали от меня только одно — освобождение от работы.

Мне дали в помощь молодую медсестру Тамару Кулакову, очень бойкую деловую девушку лет двадцати. В этом возрасте почти все девушки привлекательны, особенно деревенские. Тамара не была исключением. Прекрасно сложена, краснощекая, с веснушками на лице, она сразу вызвала к себе симпатию. Карие глаза у нее имели одну особенность. Они были на редкость выразительны и красноречивы. Без слов можно было читать мысли Тамары.

Мне говорили, что девушка влюблена в меня, но в то время это меня не интересовало.

Тамара сидела за криминальные аборты. Когда ей было лет четырнадцать, она выдала себя за шестнадцатилетнюю и поступила в медицинскую школу. После ее окончания она работала в медпункте. Однажды к ней пришла молодая женщина на прием и попросила, чтобы Тамара сделала ей аборт. Как помочь ей, девушка не знала. Но ей подсказала мать. С этого момента Тамара стала потихоньку «помогать» женщинам поселка, в том числе и представителям элиты — жене начальника милиции и тому подобное. Однажды она отказала одной женщине (беременность уже была большая), и та донесла на нее.

— А сколько ты брала за аборт? — поинтересовался я.

— Сначала по пять и десять рублей, а потом побольше.

С Тамарой работалось легко. Она никогда не унывала, была всегда веселой, пела песни в свободное время и научила меня играть на балалайке «сербианку».

Наступили холода, и никому не хотелось идти на работу. Все старались любыми средствами добиться освобождения. Не обошлось и без угроз.

Я всегда старался дать возможность людям отдохнуть и в первую очередь старым и слабым, и не ждал пока столбик градусника поднимется до 38°С.

Моими постоянными клиентами были молодые девушки, которые обращались ко мне в определенные дни месяца. Согласно правилам, освобождение от работы допускалось лишь в случае меноррагии (менструации, сопровождающейся значительной потерей крови), что наблюдалось крайне редко в лагерях, где в те годы чаще всего у женщин отмечалось отсутствие менструации.

Когда девушки приходили ко мне, я смело ставил этот диагноз (меноррагия) без проверки, чтобы дать им передышку. Я ничем не рисковал. Даже если нарядчик или кто-то из начальства сомневались в этом диагнозе — проверять никто бы не согласился. Все они были мужчины, а Софья Ивановна, безусловно, поддержала бы меня.

Положение женщин было особенно тяжелым, так как они были лишены возможности соблюдать элементарные правила гигиены. Мыла, которое они получали при посещении бани, едва хватало для мытья рук и головы, а стирать белье было нечем. Мечтать о вате, марле или бинтах не приходилось. Вот поэтому я всегда старался освобождать женщин в эти дни для того, чтобы они могли привести себя в порядок.

Во время медосмотра я познакомился с тремя очень миловидными девушками из Белоруссии — Тоней, Улей и Ниной. Меня особенно привлекала Тоня Ракицкая — настоящая Гретхен с ясными голубыми глазами, волосами цвета льна и нежной кожей.

Как-то не укладывалось в голове, что такие молоденькие и привлекательные девушки могли находиться здесь, за колючей проволокой. Их барак находился рядом с лапотным цехом, и я часто посещал их.

— А вас за что посадили? — поинтересовался я.

— Как вам сказать,— отвечала несколько смущенная Уля.— За принадлежность к фашистской организации.

— Фашистской организации? Это действительно так?

— Да. Мы были «бесемолки».

— Это что такое?

— Белорусский союз молодежи. Когда немцы заняли Белоруссию, они организовали его взамен комсомола.

— Вас заставили вступить в эту организацию?

— Силой нет. До войны мы тоже были пионерами, когда учились в школе, и не потому, что очень хотели. Кто не вступал в пионерскую организацию, на того смотрели косо. Его считали чужим, если не врагом советского строя. То же самое было и здесь. Спокойнее было вступить в эту организацию.

— И чем вы там занимались?

— Занимались спортом, пели песни, ходили в походы.

— Некоторые из нас даже ездили в Берлин,— вмешалась Нина, стройная блондинка с кукольным лицом и привлекательным бюстом.

— В Берлин? Каким образом?

— Мы ездили туда на молодежный слет. Было очень интересно. Даже Гитлера видели.

— Ас вами занимались, как это называлось у нас — политико-массовой?.

— Вы хотели сказать политико-воспитательной работой?

— Да.

— Не совсем как у нас. Показывали фильм «вохеншау» (еженедельный киножурнал), рассказывали о жизни в Германии, конечно, и о фюрере и его цепях,— ответила Уля,— но мы сами ничего не делали, только слушали.

Мне жалко было этих милых девчат. Ради чего их посадили в тюрьму, отправили в лагерь? Какое они совершили преступление? Они никого не убивали, никого не грабили и никого не агитировали свергнуть советскую власть. Не от хорошей жизни они вступили в эту организацию, а чтобы выжить. Для чего они сейчас в лагере? Для перевоспитания? Их направили на лесоповал плохо одетых, не приспособленных к этим условиям. А им всего 18—20 лет. Что от них останется через год? Большинство из них вскоре пройдут через руки придурков и уркаганов. И неужели они потом больше будут любить советский строй?

Дня через два после этого разговора я увидел Тоню с одним из уголовников по кличке «Серый», которого недавно назначили бригадиром. Он носил традиционные, заправленные в хромовые сапоги гармошкой брюки, и маленькую кепочку на голове. Лицо у него было круглое, глаза маленькие и колючие, нос слегка вздернутый.

Я его знал по амбулаторному приему, куда он приходил, чтобы взять списки освобожденных от работы.

Тоня постояла с ним немного, а затем направилась в свой барак. Я поздоровался с Серым.

— Как дела? — спросил я его.

— Как в Польше. У кого больше, тот и пан.

— Это мне без тебя известно. А что это за девушка, с которой ты разговаривал? Ты ее знаешь?

— Тоню? Как ее не знать. Мы с одного этапа. Она была моей подружкой. Правда, мы сейчас с ней немного разошлись, как в море корабли. Она вас интересует?

— Симпатичная девушка.

— Да, ничего. Могу вас познакомить. Это для меня плевое дело. Я не против.

— Спасибо. Но я не люблю делить девушку с кем-нибудь. Раз она твоя, мне здесь делать нечего.

— Напрасно. Я же вам сказал, что я крест на нее поставил. Попробуйте, мне будет интересно.

— Почему интересно?

— Хочу узнать, что у вас получится.

— Ладно, подумаю. А если надо, сам с ней познакомлюсь.

— Ваше дело. Желаю успеха,— на лице его появилось ехидное выражение.

Вечером я всегда обходил зону и, конечно, задерживался подолгу в бараке, где обосновалась Тоня со своими подругами. Она устроилась на нижних нарах. Девушки предусмотрительно занавесили одеялом свой уголок и создали таким образом своеобразную автономию, скрытую от чужих глаз.

Освещение в бараке было чисто символическое (горела одна сороковатная лампа), что и создало некоторую интимную обстановку.

Я никогда не приходил с пустыми руками, так как прекрасно знал, что питания девушкам не хватало. Те шестьсот или семьсот граммов хлеба, да жидкая каша и пустая баланда, которые они получали, были явно недостаточны. Работа на лесоповале — не печенье перебирать.

У меня всегда имелись небольшие запасы хлеба «на пожарный случай». Сестра-хозяйка Александра Федоровна очень заботливо относилась ко мне, кормила вдоволь супом и кашей, и мне не составляло труда сэкономить немного хлеба.

Кроме того, я снабжал девушек также и мылом, в котором они очень нуждались.

В лагерях существовала своя этика и свои негласные законы, которые зэки старались соблюдать. Если кто-то выбрал себе девушку, то он старался оказывать ей посильную помощь.

Придурки и уркаганы почти все имели своих лагерных жен, которых устраивали при возможности на блатную работу. И; конечно, помогали им материально.

Бывало и наоборот, когда заключенная занимала престижную должность, работала в кухне, столовой, хлеборезке, больнице или бухгалтерии. В этом случае она могла сама себе выбирать по вкусу практически любого зэка, который нуждался в питании.

В местах заключения любовь шла через желудок. Этим пользовались все, кто был материально обеспечен лучше, чем остальная масса. Поэтому начальники цехов, заведующие пекарней, столовой... чаще всего уже люди не очень молодые, имели в качестве жен 19—20-летних смазливых девушек. Девушки не смотрели на возраст своего поклонника, главное, чтобы он мог их прокормить. Если он к тому же был еще и привлекателен — тем лучше.

Когда я познакомился с Тоней, то не ставил перед собой далеко идущих целей. Мне было просто приятно посидеть в обществе миловидной девушки. Я не хотел злоупотреблять своим положением и добиваться взаимности с помощью подношений. К тому же я знал, что вряд ли она останется долго в Ошле. Здесь могли задерживаться лишь инвалиды.

Тоня жила в сельской местности и закончила в 1941 году десятилетку. Учиться дальше помешала война. Она помогала родителям в хозяйстве. Жителям западных областей тогда еще разрешалось иметь несколько коров, свиней и тому подобное, и Тоня жила в достатке.

— А давно ты знаешь Серого? — спросил я ее однажды. Мне было непонятно, как она могла связаться с таким блатным типом.

— У нас были чисто товарищеские отношения,— Тоня покраснела.— Я не собиралась дружить с ним, но он меня постоянно преследовал. Один раз даже ударил. А что я могла сделать? Меня никто не собирался защитить. Пришлось сделать вид, что я согласна дружить с ним. Я надеялась, что нас разъединят, но мы опять попали в один этап. Здесь я решила порвать с ним.

Несколькими днями позже, когда в клубе были танцы, я подошел к ней. Она сидела в стороне от остальных и была грустна.

Девушка смутилась, так как все взгляды сидевших были обращены к нам.

— Может быть, потанцуем, Тоня,— пригласил я ее.

— Простите, доктор, но я себя чувствую сегодня не очень хорошо.

— А посидеть с тобой рядом можно?

— Конечно,— ответила она тихо.

— Почему такая грустная?

— Вам, наверное, будет смешно. Хочу домой. Скоро будет рождество — мой самый любимый праздник. Люди на воле будут украшать елки, дарить друг другу подарки, пить вино, веселиться. А мы будем сидеть в лагере.

— Что поделаешь? И на нашей улице когда-нибудь будет праздник.

— Да, но когда? Лучшие годы уже будут позади.

— Но не для тебя. Ты еще очень молода и привлекательна.

— Вы в этом уверены? — Тоня заулыбалась и бросила на меня ласковый взгляд.

— Я в этом уверен. И еще одно, не надо печалиться. Этим не поможешь.

— А что надо делать, по-вашему?

— Быть оптимистом и стараться найти даже здесь что-то положительное.

— Положительное? Я пока положительного в лагерях не встречала.

— А люди?

— Люди? Кого вы имеете в виду? Воры и грабители, которые нас окружают, или эти надзирательницы в соседнем бараке?

— Почему? Здесь есть и другие заключенные. Например, Цуккер.

— Тот, с черной бородой?

— Да. Это очень интересный и порядочный человек.

— Возможно, но он же старый.

— А ты хотела молодого? Тоня засмеялась.

— Да, вот еще, что я хотел сказать: ты не против встретить рождество вместе со мной?

— Как это вместе? — Она сделала удивленное лицо.

— Ну вместе со мной, Улей и Ниной. Согласна?

— Конечно.

Когда дали отбой, я встал и проводил Тоню в барак. Перед входом я остановился.

— У меня еще один вопрос к тебе.

— Какой?

— Я боюсь, что поставил тебя в неудобное положение.

— Я вас не понимаю.

— Кажется, у тебя друг. Как он посмотрит на то, что я тебя провожаю.

— Не надо об этом говорить.— Она посмотрела на меня умоляющим взглядом,— все это уже позади.

Я подумал: а что мне терять, и решил взять «быка за рога».

— А если я тебя буду провожать и завтра, и послезавтра, каждый день? Что ты скажешь на это? Будешь возражать?

— Нет.— Тоня снова покраснела и опустила глаза.

Ее рукопожатие на прощание было красноречивее слов. Так началась наша дружба.

В женском бараке напротив амбулатории действительно находились бывшие надзирательницы, но не ГУЛага, а фашистских концентрационных лагерей. Это был страшный барак и не только своим внешним видом — тусклым освещением, спертым воздухом, грязным полом и такими же грязными нарами.

Страшным были его обитатели — женщины, которые потеряли все, что может украсить представительниц слабого пола — скромность, стыдливость, порядочность, женственность, чистоту...

Одни сидели и лежали на нарах в нижнем белье, другие в одних трусах, выставляя напоказ свои груди. Многие были грубо накрашены.

В основном здесь находились осужденные по 58-ой статье за сотрудничество с немцами. Это не были наивные школьницы, которые вынуждены были вступить в Белорусский союз молодежи, а проститутки, надзирательницы и «немецкие овчарки».

Когда я зашел в барак, меня встретили недвусмысленными возгласами:

— Что так рано пришел, док?

— Почему рано? Я готова хоть сейчас.

— Эй, док! Залезай на нары. Нас здесь двое. Жалеть не будешь.

— Хочешь, док, по-французски. Это мы тоже умеем.

Я поздоровался и постарался не обращать внимания на призывы.

— На что жалуетесь? — задал я стандартный вопрос.

— Нам мужиков надо.

— Это не входит в мои обязанности.

— Как не входит в ваши обязанности? Вы должны лечить?

— Безусловно.

— Тогда лечите.

— Как?

— А это мы вам покажем.— Женщины ржали как лошади. Одна из них — здоровая баба с грубым, мужиковатым лицом и накрашенными губами, которая лежала на нижних нарах, подняла ногу и громко выпустила газы. Снова барак потряс гомерический хохот. Хотелось плюнуть от отвращения.

Я постарался побыстрее покинуть эту «помойную яму», в которой находились подонки общества.

В этом бараке я после Казлага вновь встретился с «коблами» — активными лесбиянками, которые своим внешним видом заметно отличались от других женщин. Одетые в мужские брюки, по-блатному заправленные в сапоги гармошкой, в пиджак, с кепкой на голове, с папироской во рту, они старались как можно меньше быть похожими на женщину.

И в своей речи они пытались щеголять изощренными вариантами, на тему «мат» — вроде, в Бога, в рот, в нос, во все дырочки, со всеми покойниками и тому подобное.

В колониях, где мужчины и женщины не находились вместе, «половая проблема» была особенно остра и не затрагивала лишь часть представителей элиты. В больницах, санчастях, бухгалтерии обычно встречались как женщины, так и мужчины, чем и пользовались придурки.

Все остальные должны были вести монашеский образ жизни или стать гомосексуалистами. Подобная «любовь» была отнюдь не всегда добровольная, и жертвами ее становились более слабые и боязливые зэки.

Характерным для этих женщин было на редкость выраженное чувство ревности. «Кобёл» не отпускал свою любовницу ни на шаг, и, не дай боже, если кто-то хотел оказать ей слишком большое внимание, пытался приблизиться к ней, а может быть, и отнять, тогда, нередко, все это кончалось кровопролитием. «Коблы» не боялись в подобных случаях действовать не только кулаками, но и ножом.

О «коблах» поется и в блатных песнях, одну из которых переписала мне медсестра Тамара.

К этим женщинам, вероятно, надо относиться не с презрением, отвращением и ненавистью, а с жалостью за то, что они такими стали. Не от хорошей жизни они потеряли свою привлекательность.