Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой

Валентина

С одним из этапов прибыла из Горького молодая, высокая и стройная женщина, которую вскоре устроили в бухгалтерию. Она была осуждена на два года за растрату.

Валентина, так звали ее, одевалась всегда строго, в темную юбку, белую кофточку и высокие черные сапоги. Также строго было и ее лицо, не лишенное привлекательности, с темно-коричневыми глазами, прямым носом и полными губами. Волосы были темные, гладкие и коротко подстриженные.

Она, так же как Нина и Настя, ходила всегда с бесстрастным выражением лица, словно не видя, что делается кругом.

Я на нее не обращал особого внимания, хотя вежливо здоровался. Мне казалось, что она из тех женщин, которые готовы пойти в монастырь, считая, что можно вполне обойтись и без мужчин.

Как-то она пришла ко мне на прием и попросила аспирина.

— Доктор, у меня очень болит голова,— пожаловалась она.

Мы немного побеседовали, а затем она ушла. Прощаясь со мной, она необычно крепко и сердечно пожала мне руку, и у меня создалось впечатление, что она не хочет отпускать ее.

У Валентины, видимо, часто отмечались головные боли, во всяком случае она стала посещать прием через день и обычно тогда, когда кроме меня в приемной никого не было.

Вскоре, однако, я пришел к выводу, что странные «головные» боли имели несколько иную этиологию, чем предполагал я вначале. Вряд ли такие средства, как аспирин, могли здесь оказать необходимый лечебный эффект. А поскольку молодую женщину бог не обидел внешностью, мне не составляло большого труда бороться с этими болями иным путем.

Когда она однажды вновь пришла за лекарством, на этот раз после вечернего приема, я обратил внимание, что ее большие выразительные глаза были грустнее, чем обычно. Они стали еще печальнее, когда я вручил ей очередной пакетик с таблетками аспирина с кофеином.

— Валя,— сказал я очень тихо,— может быть, вам требуется другое лекарство.

— А какое? — спросила она несколько удивленно.

— Хотите, я вам скажу на ухо. Эта большая тайна.

— Неужели тайна?

—Да.

Она наклонила голову. Тогда я обнял ее крепко и поцеловал в губы. Секундами позже она уже обхватила мою голову и начала страстно целовать мне щеки, глаза, губы. Я ее не узнавал...

У нас не было календарей, и газеты мы не получали, поэтому часто спорили, какой сегодня день.

— Завтра вторник,— сказала однажды Валя.

— Нет, среда.

— Поспорим? — предложила она.

— На что?

— На «американку».

— Согласен.— Меня это устраивало, так как согласно игре (или спору) проигравший «американку» обязан был выполнить любое желание победителя.

Я оказался прав.

— Что вы желаете? — Валя смотрела на меня с любопытством.

— Пока не скажу. Время придет — узнаете.

Когда Валя устроилась в бухгалтерию, ее сразу перевели в комнату, которая располагалась рядом с амбулаторией, где жили Нина и Настя.

Валя была замужем, и я чувствовал без слов, что она жаждала уже иных ласк, чем те, которыми мы обменивались.

Но я также знал, что молодая женщина мечтала о спокойной обстановке, без страха и тревоги, чтобы не было необходимости бояться постороннего вмешательства.

И вот тогда я вспомнил о двери, которая вела из амбулатории в комнату девушек, но была заколочена. Не составляло, однако, большого труда вытащить три гвоздя. Путь оказался открытым.

Как-то Нина и Настя отправились по работе на один из участков, и Валя осталась одна.

Ночью, часа через два после отбоя, я тихо открыл дверь и вошел в комнату. Здесь было очень холодно.

— Кто там? — испуганно спросила Валя.

— Это я.

— Зачем так поздно? — в ее голосе я слышал удивление.

— Я вспомнил «американку», которую ты проиграла.

— Неужели именно сейчас? Ради чего?

— Мне показалось, что тебе здесь очень холодно.

— Ты что, хочешь затопить печку? — она засмеялась.

— Нет в этом нужды. Дровами сейчас не хочу заниматься. У меня в достаточном количестве своего тепла. Вот я и пришел согреть тебя.

Дальше мы обошлись без слов, и Валя заставила меня забыть все вокруг. Она напоминала мне странника, который, замученный в пустыне жаждой, наконец наткнулся на источник чистой воды.

Когда девушки вернулись из командировки, мы перенесли место свидания ко мне, где также могли без тревоги утолить свою жажду. Для Вали был всегда открыт путь к отступлению, если бы кому-то вздумалось побеспокоить меня в ночное время. А так как наружная дверь всегда закрывалась на крючок, опасаться было нечего.

За исключением Нины и Насти, никто не знал о моей дружбе с Валентиной, так как в зоне мы не встречались и строго соблюдали конспирацию. Даже всевидящее око Марии Алексеевны на этот раз ничего не заметило.

Кажется, все обещало быть в нашу пользу, но и на этот раз судьба была ко мне не милостива.

В конце марта, когда кругом лежал еще глубокий снег, Софья Ивановна ошарашила меня новостью.

— Генри, я должна вас огорчить. Сегодня я узнала, что поступило распоряжение направить вас в Шушеру, во вторую колонию.

— Во вторую колонию? Почему? Чем она лучше или хуже Ошлы?

— Видите, наша колония, по существу, пересыльный пункт, где заключенные обычно не задерживаются, а в Шушерах много больных и инвалидов, которые требуют лечения.

Я не могу сказать, что эта новость обрадовала меня, и не только потому, что здесь была Валентина. Условия в этой колонии меня вполне устраивали. А кто знает, что будет впереди. Неизвестность всегда пугает.

Жаль было расставаться с Александрой Федоровной, которая всегда заботливо относилась ко мне.

Два дня спустя в амбулаторию явился Могай-район.

— Давай, собирайся с вещами,— сказал он в фамильярном тоне, и лицо его приняло злорадное выражение,— пойдешь в Шушеры.

Около столовой я увидел девушек из бухгалтерии и подошел к ним. У Вали были слезы на глазах. Хотелось ее обнять на прощание, но этим я мог бы подвести ее,— я сдержался. За мной следило много глаз, и я побоялся сделать неверный шаг.

— Счастья тебе, Валюша,— сказал я тихо и пожал ей руку.

— До свидания, милый,— шепнула она.

Мария Алексеевна пыталась сделать грустное лицо.

— Очень жаль, что вы нас покидаете, очень жаль. Мне было легко работать с вами.— Она протянула мне руку.

— И мне тоже,— ответил я.

Софья Ивановна также выразила свое огорчение по поводу моего ухода.

— Трудно будет без вас,— сказала она, вздыхая,— но что поделаешь — не моя воля. Я бы вас не отпустила. Желаю вам всего наилучшего.

Положение моего непосредственного начальника было весьма шаткое. Ее связь с Мамаевым трудно было скрыть, и ко всем неприятностям прибавилось еще самоубийство агронома Ани. Оказывается, Софья Ивановна давала ей неоднократно таблетки люминала, которые молодая женщина копила, чтобы покончить с собой.

Софья Ивановна получила десять суток гауптвахты, которые она отсидела в Йошкар-Оле.

В итоге она вынуждена была оставить работу в органах. Позже она вышла замуж за Мамаева, но их жизнь сложилась неудачно. Он оказался деспотом, да к тому же еще и пил.

Но не только Софья Ивановна была «грешна». Один из приказов того времени гласил: «Среди личного состава ВОХР, в ИТК № 3 имело место грубое аморальное поведение — сожительство с заключенными, коллективная пьянка и бандитские проявления».

На этот раз у меня было поменьше вещей — фанерный чемодан, в котором все уместилось, и пустой вещевой мешок.

На вахте меня очень внимательно обыскали, но ничего криминального не нашли. Я вышел на вахту вместе с конвоиром — пожилым, мрачным человеком в тулупе, с помятым, видимо от водки, лицом. Чуть дальше ворот стояли простые розвальни, около которых возилась молодая румяная марийка в традиционном черном тулупе и валенках.

Конвоир поправил портупею, ощупал кобуру и скомандовал:

— Садись!

Я положил фанерный чемодан и вещевой мешок в сани и расположился на сене, которое девушка заботливо приготовила. Она знала меня по приему и приветливо улыбалась, показывая ослепительно белые, крепкие зубы.

Дорога петляла через дремучие, преимущественно хвойные леса, кроны которых были покрыты снежными шапками, пересекала мелкие замерзшие речушки, старицы и озерца. Недавно шел снег. Постоянно встречались следы зверей: замысловатые петли зайцев, ровный пунктир лис, глубокие ямы, оставленные лосями.

Дальше появились дубовые массивы — излюбленные места медведей, которые приходили сюда к осени, чтобы собирать питательные желуди.

Как не хотелось вновь очутиться за колючей проволокой, когда так близко такие прекрасные, но для меня недоступные места, проплывающие сейчас мимо. Единственное удовольствие, которого меня никто не мог лишить,— это вдыхать чистый и целебный лесной воздух.

Конвоир не обращал на меня внимания и сладко дремал. Он знал, что я «политический» по ст. 58-ой, а такие не бегут.

Девушка время от времени бросала на меня короткие взгляды, а затем несколько смущенно спросила:

— Ты совсем поедешь в Шушер? — У деревенских мариек обычай всех называть на «ты» (возможно потому, что в марийском языке нет понятия «вы»?..)

— Не знаю. А почему спрашиваешь?

— Жалко.

— Почему жалко?

— Ты хороший врач. Добрый. Нас жалеешь.

Я засмеялся.

— А другие не жалеют?

— Софья Ивановна? Она только бегает за своим Мамаевым. А Мария Алексеевна злая. Она жалеет только мужиков. Девушек не любит.

Я всегда относился с особым сочувствием к молодым девушкам и не потому, что, может быть, они мне нравились. Они были наименее защищенные и наиболее бесправные в условиях заключения и поэтому больше всего требовали внимания. И в этом отношении медики могли сделать очень много.

Особенно страдали в лагерях деревенские девушки, которые были слишком наивны и доверчивы и легче всего поддавались влиянию. Такие заключенные, как нарядчик Мамаев и другие, ловко использовали свое влияние, чтобы свернуть вновь прибывавших девушек с пути истинного.

Марийские девушки, конечно, больше доверяли ему, поскольку он был мари и к тому же большой начальник. Большинство из этих девушек имели малые сроки — один-два года и очень боялись попасть в дальний этап, далеко от своей родины. Этим и пользовался нарядчик. Долго ему, обычно, уговаривать не приходилось. Сначала он обрисовывал красочно картину дальних лагерей, откуда нет возврата, а затем подчеркивал, что список этапников составляется при его участии.

Может быть и эта розовощекая девушка, которая везла меня сейчас в Шушеры, одна из его жертв. Быть возницей в колонии — престижная должность, которую далеко не просто получить.

Возница почти как вольная, и если ее деревня не очень далеко от колонии, поехать туда в гости не слишком сложно. Нарядчик (а может и кто-то из «вольных») имеет право направлять ее туда под каким-нибудь предлогом. Конечно, если плата за это будет «натурой».

Неизвестность всегда немного пугает. А может быть в Шушерах меня снова, как в Ошле, направят на «общие», на лесоповал или еще куда-нибудь. А важнее всего — кто будет моим начальником. От этого очень много зависело. Хороший начальник — это то же самое, что крепкий щит для воина.

— А далеко до Шушер? — спросил я девушку.

— От Ошлы, наверно, километров 30—35.

Пока мы ехали, у меня было достаточно времени для размышлений. Итак, меня снова перебросили на новое место и, конечно, не спрашивая моего согласия. Мы были здесь, во всех отношениях, как рабы.

Когда негров отправляли из Африки в Америку, они были втиснуты в трюмы кораблей, как сельди в бочки, и далеко не все добирались до места назначения живыми.

Нас, зэков, везли в телячьих вагонах и трюмах пароходов и барж в такой же тесноте, давая кусок хлеба, соленую рыбу и холодную воду. В дороге умирал не один десяток заключенных.

Так же как негров, нас осматривали, словно скот, щупали мышцы и по ягодицам определяли категории труда.

На лесоповалы и на стройку дорог отправляли не только рабочих и колхозников, но и людей умственного труда: писателей, художников, музыкантов, ученых, которые никогда не держали в руках пилу или лопату. Зимой, по глубокому снегу, они ходили в полуботинках или в обуви на «деревянном ходу», в демисезонных пальто и единственное, что им выдавали (кроме «эрзацобуви») были рукавицы.

За 600—700 граммов хлеба (если выполняли норму), жидкую баланду и две ложки каши они должны были вкалывать по десять часов и более в день, да еще в любую погоду[2].

Но не только это было тяжело переносить. Если ты был на престижной работе, то словно Дамоклов меч над головой, постоянно мучил страх лишиться своего теплого места, быть отправленным на «общие» или попасть в очередной этап.

Не легче было терять друзей, из которых одни попадали в дальние лагеря, а другие, не выдержав жизненных тягот, погибали.

Меня спасла моя специальность, хотя побывал я и на «общих» и не однажды был доходягой.

Сейчас меня направляли в качестве врача во вторую колонию, но никто не давал гарантии, что сначала не пошлют на лесоповал. А на лесоповале, тем более в такое время года, можно «дойти» за короткий срок. Было над чем задуматься.