Между двух огней

Глава 3

Беда пришла откуда не ждали. Хозяин кафе «Тетушка Катрин», пятидесятилетний мсье Роже, оказался педиком. И черт бы с ним, но он неровно дышал к русскому, что пел у него по вечерам романсы.

Обращаясь к воспоминаниям Ивана о выступлениях в кафе, я чувствовал какую-то неясную тревогу. И не мог понять что же его беспокоило. А теперь все стало ясно. Когда я с гитарой появился в кафе, мьсе Роже просиял, и огладил меня взглядом.

Слава богу, быть открытым геем сейчас в Париже не камильфо. И хозяин кафе ведет жизнь добропорядочного буржуа. Имеет жену и ребенка, живет в приличном районе. Я вспомнил, что по словам ресторанной обслуги, он иногда слетает с катушек, и мчится в турецкие бани на бульваре Осман, где ему за деньги предоставляют мужчину, и возможность побыть с ним наедине.

Так что Ивана он всего лишь иногда поглаживал по спине, и ласкал взглядом. А мне стала понятна причина неприлично большого гонорара.

— Айвен! Без усов ты такой милашка!

— Ах, мсье Роже, я уже в том возрасте, когда хочется выглядеть моложе.

— Называй меня Жан. Сколько можно повторять?

Сама работа несложная. В уголке кафе возвышение, на котором я сижу и пою русские романсы. «Уж давно отцвели…», «Отвори, потихоньку калитку…» и прочие «Сквозь чугунные перила ножку дивную продень…». Оказалось, что Иван знает этих романов множество. Про большинство из них я даже не слышал. Глотка луженая, публике нравится. Публика, пятьдесят на пятьдесят, состоит из туристов и местных художников. Туристы в основном американцы. Пару раз в неделю из Америки приходит пароход, который выгружает толпы праздного народу, ищущего парижских развлечений. Художники в основном русские.

Само кафе расположено на вершине Монмартрского холма. Слева от церкви Сакре-ке-Кер площадь Тарт. Кафе идут подряд. «Кадет де Гасконь», «Тетушка Катрин», «Прилавок», и так по кругу. На площади выставляются художники. Здесь же и рисуют. По вечерам художники идут в кафе отметить продажу своих нетленок, или неудачный день. В «Кадете» под гармошку поют французские песенки. А в «Тетушке» — русские романсы. Так что понятно, куда несут деньги художники. Я заканчиваю около двенадцати ночи. Пою часа два с перерывами. Я никогда не был фанатом романсов, поэтому даже поначалу не сообразил, чем из будущего можно порадовать публику…

В четверг, ближе к полуночи, в кафе появился человек, который меня сюда устроил.

В белой армии Иван служил по автомобильной части. После ускоренных курсов прапорщиков, бывший студент-электромеханик оказался в ЕИВ автомобильном полку, в армии Брусилова. Так дальше и служил при автомобилях. У Врангеля он уже дослужился до штабс-капитана, заместителя командира автомобильной роты.

В середине октября двадцатого года ему повезло. Он, возглавлял колонну из трех грузовиков, доставивших боеприпасы под Каховку. И уехал оттуда рано утром в день катастрофы. Недалеко от переправы их колонну тормознули казаки. И потребовали взять до лазарета раненого вахмистра. Фельдфебель Мещерин, с автомобильным гонором, начал посылать лампасников подальше. Но Ваня, вглядевшись в бледное лицо огромного бородача, пожалел страдальца, и приказал погрузить в машину. И, так вышло, что этого вахмистра они доставили аж в Севастополь. Где сдали в лазарет.

Когда в тридцать втором Иван приехал в Париж, некоторое время работал в сомнительном гараже в Клиши. Пока однажды, в кафе Де Ля Пост, огромный вышибала не сказал ему:

— Здравия желаю, господин штабс-капитан!

Иван честно ответил, что не припоминает.

— А я вас, вашбродь, на всю жизнь запомнил. И каждые выходные вам свечку в церкви ставлю, за здравие.

А потом он напомнил Ивану свою историю, которую Ваня за двенадцать лет напрочь забыл.

— Мою сотню красные в тот день всю порубали. Я один остался. Отлежался в лазарете, а тут — эвакуация. Если б вы тогда не приказали, так бы и сгинул я, под Каховкой.

Познакомились. Савва Игнатьевич Ламанов, из станицы Темижбекская. Уже семь лет работает вышибалой в парижских кафе.

Потом, ночью, они с Ламановым, сидя в гардеробе закрытого кафе, хорошо выпили. Поговорили за жизнь. В углу гардероба стояла гитара, которую Иван взял и спел, от тоски, «Белой акации гроздья душистые…». И бывший вахмистр заявил, что есть место, где можно за эти песни получать деньги. Да и в Ля Пост он составит ему протекцию. Все лучше, чем в бандитском гараже за копейки горбатиться. И вот уже второй год поет в кафешантанах.

Увидев Ламанова, с каким-то незнакомцем, подошел к их столику. Вспомнил Розенбаума. И вдарил «Под зарю вечернюю…». Савва умилился.

— Любая песня, Иван Никитич. Сам сочинил?

— Не, Савва. Это еврей один, из Петербурга. Розенбаум.

— Еврей? Да ладно!

— Вот тебе, Савва, крест. Видишь оно как. Ты под Бердичевым евреев нагайкой гонял, а они вон какие песни сочиняют!

Разговор, кстати, шел на французском. Потому что на русском Савва Игнатович говорит исключительно словами, которыми разворачивают лаву для атаки, или объясняют тонкости спаривания лошадей. Впрочем, он этими словами и думает, и даже смотрит. Помогает в работе вышибалы в модном кафе. Но, так получилось, что круг его общения стал много шире чем простые станишники. И он, чтобы не выражаться, переходит на французский.

— Позвольте, господин полковник, представить вам Кольцова Ивана Никитовича. Я знаком с ним с двадцатого года. Достойный офицер. Иван, прошу знакомиться — полковник Карташев Николай Сергеевич. Проездом из Берлина.

— Николай Сергеевич, рад познакомиться.

— Взаимно, Иван Никитович, присаживайтесь.

Полковник внимательно меня осмотрел и повернулся к Ламанову.

— Погуляйте пока, вахмистр.

Савва ушел к бару.

Бурление белоэмиграции двадцатых годов уже поутихло. Поначалу все сидели на чемоданах, ожидая что в России наведут порядок. Со временем надежды увяли, и все принялись устраиваться. Множество эмигрантов работают на автозаводах в предместьях. Художники вполне сносно существовали вокруг Монмартра. Куча народу работали таксистами, вышибалами, или, типо меня, развлекали публику.

Но еще была масса неустроенных офицеров. Злых и голодных. Когда Иван только появился в Париже, ему несколько раз предлагали поучаствовать в гоп-стопах и натуральных ограблениях.

Эмиграция создала несколько благотворительных организаций для взаимной поддержки. Но всем помочь была не в силах. И бывших вояк подбирал РОВС. Это такое полувоенное, полуполитическое образование, что боролось с советами. Организовывали теракты и нападения. Участвовали во всех заварухах на границах бывшей родины.

— Штабс-капитан, мне о вас крайне лестно отзывались.

— Не знаю, Николай Сергеевич, кто бы это мог быть. Я в Париже веду жизнь достаточно уединенную.

— Не скромничайте. Вас помнят по Ростову, и по Крыму. Да и в эмиграции вы не бездельничаете, а занимаетесь делом.

— Право, вы мне льстите. И чем же обязан?

— Сейчас складывается интересная политическая ситуация. В Берлине, откуда я приехал, канцлер настроен пересмотреть версальские договоренности. А после этого приступить к решению Русского вопроса. У тех, кто покинул Родину, появится шанс поквитаться с большевиками.

— И что требуется от меня?

— Я сейчас направляюсь в Мадрид. Там предстоят серьезные дела. Не хотите ко мне присоединиться? Работа инструктора, по специальности. Я как раз подбираю людей. Чтобы в нужный час испанская армия была готова.

— А при чем здесь русский вопрос?

— Мы должны продемонстрировать германскому канцлеру нашу полезность. Чтобы при вторжении в Россию, учитывались наши интересы. Я слышал, вы некоторое время жили в Сеуте? У вас, наверное, много знакомых среди тамошних офицеров?

Хе. Вот оно что! В Сеуте сейчас сидит Франко. Через пару лет он поднимет мятеж. «Над всей Испанией безоблачное небо!» — сигнал к началу мятежа. И в Испании начнется Гражданская Война. А представитель непримиримого белого офицерства зовет меня в этом поучаствовать. Чтоб потом с немцами прийти в Россию. И как загодя готовятся-то!

Самого Франко Иван видел лишь издали. А вот с его офицерами выпивал, бывало. Пока оказии в Марсель не случилось. Да ну вас нахер, господин полковник!

— Вы знаете, Николай Сергеевич, я красным уже проиграл. В двадцатом. И возвращаться к этому вопросу не собираюсь. Да и в Сеуте я лежал в госпитале. А вылечившись, сразу отплыл в Европу. Толком ни с кем и не общался.

— Не боитесь остаться ни с чем, когда немцы установят в России порядок?

— Гм. Я не верю в победу немцев. Куда им.

— Вы думаете что красные одолеют немецкую армию??

— При чем здесь армия? Я листал книжонки господина Гитлера. Немцы придут туда уничтожать страну. А страна немцам никогда не проиграет. Там и красные перекрасятся, и мужики поднимутся. Нас — просто повесят. А немцам худо придется. Жалко Германию — симпатичная страна. В это ввязываться — безрассудство.

— И что, вы так и будете петь песенки пьяным американцам в кабаках? — эка его разобрало.

— Ну а почему нет? Честные деньги.

Карташев махнул Савве. Тот подошел.

— Мы пойдем, Иван Никитич. Пока будем допивать, спойте нам. Что-нибудь душевное. — И, гадко улыбаясь, сунул мне в нагрудный карман пиджака десять франков.

Я, не вставая, положил гитару на колено и провел рукой по струнам. Бгггг… Ну, лови.

Карташева пробрало. А Савва и вовсе повлажнел взглядом. Художники, затихнув ко второму куплету, устроили овацию. Ничего не понимающие американцы на всякий случай тоже заулюлюкали и зааплодировали.

— Славная песня! — Сказал Ламанов — эту-то, ты сочинил?

— Да нет же, Савва! Это один татарин из Москвы.

— Где ты только этих инородцев слушал?

— Ну какие нахер инородцы? Пушкин тоже что ли? Нет уж. Если родился в России, то все — русский. А сам можешь считать себя кем хочешь.

— До свидания, господин Кольцов. Я в Париже еще неделю. Надумаете, вахмистр знает, где меня найти.

— Всенепременно, господин Карташев. Всего доброго.

В шляпу мне накидали почти сто франков. А неплохо так. Глядишь, и окно все же вставлю.