На крыжах

ЖУРНАЛ «ДРУЖБА НАРОДОВ», № 9

1987 г.

Слухи и отрывочные сведения, касающиеся ненормального состояния национального языка в Белоруссии, давно распространились за ее пределы и в общем соответствуют истине. При довольно интенсивно развивающейся общей культуре в республике, сплошной грамотности населения, заметных успехах национальной литературы, искусства сфера распространения белорусского языка неуклонно сужается. Такое явление не может не вызвать определенной озабоченности людей, занятых проблемами культуры, да и просто образованных людей, и мы нередко слышим вопросы: в чем же дело? Что происходит в этой республике, одной из суверенных республик СССР, учредителе и члене ООН? Какие объективные причины вынуждают семь миллионов белорусов, испокон веков населяющих собственную землю, отрекаться от исконно родного языка, довольствоваться в жизни «основным языком межнационального общения»? Разумеется, причины эти существуют давно и объективно, хотя они и не просты для их скорого постижения, часто запутанны и почти не изучены ни специалистами-языковедами, ни социологами, ни историками. Многие годы на них лежала негласное табу, как и на всей языковой проблеме, делался вид, что таковой не существует вовсе. Я не имею возможности здесь исчерпывающе осветить эту многосложную проблему и коснусь только некоторых ее сторон. Истоки проблемы, как мне кажется, лежат в нашем недавнем прошлом.

Теперь уже только специалисты-ученые да люди пенсионного возраста «со стажем» могут рассказать о всех перипетиях становления Советской власти в республике, о двадцатых годах с их сложной внутренней борьбой различно ориентированных сил, национальным и политическим энтузиазмом трудовых масс, общественных и культурных деятелей, их надеждами и разочарованиями. Именно в результате победы Октября появилась возможность образования самостоятельной социалистической республики, впервые в истории белорусский народ обрел реальное право на суверенное существование. В двадцатые годы в Белоруссии началось небывалое прежде бурное развитие культуры, массовый выпуск литературы на белорусском языке, заработали белорусские театры. Может быть, несколько волюнтаристски, в чрезмерной спешке, без обеспечения должной народной грамотностью были приняты правительственные меры по т.н. «белоруссизации» в области языка: основное количество газет и журналов стало выходить на белорусском, делопроизводство было целиком переведено на белорусский язык, преподавание в школах и вузах тоже. Были созданы: Институт белорусской культуры и впоследствии выросшая из него первая национальная Академия наук, образовались творческие союзы, литературные объединения. Культурное движение в республике на национальной основе приобрело поистине массовый характер: одно лишь литобъединение «Молодняк» насчитывало в своих рядах около полутысячи членов. Были вновь созданы нормативная грамматика белорусского языка, многие учебники для вузов и школ, по которым темные крестьянские массы приобщались к элементарной грамотности.

Однако все это поистине исполинское культурное движение нации было прекращено почти в одночасье и надолго с далеко идущими последствиями, полностью не устраненными и поныне.

Распространение репрессий, связанных с культом личности Сталина, обычно принято относить к тридцатым годам, некоторые склонны ограничивать их лишь 1937-38 годами. Не знаю, как в других местах нашей огромной страны, но что касается Белоруссии, то массовые репрессии по отношению к различным слоям населения здесь развернулись уже в двадцатые годы и не прекращались до начала Великой Отечественной войны. Уже в конце двадцатых годов были подвергнуты разгрому Академия наук БССР (первый президент которой В. Игнатовский покончил с собой), на рубеже тридцатых годов начался погром среди писателей Белоруссии, в других творческих объединениях. Уже в те годы был нанесен непоправимый урон национальной культуре, полностью прекращена не успевшая дать сколько-нибудь ощутимые результаты политика «белорусизации». Белорусское слово в городах республики снова, как и во времена царизма, становилось олицетворением «нижайшести», провинциальности и необразованности. К традиционному пренебрежению национальным языком прибавилось повсеместное чувство страха и опасение быть причисленным к «нацдемовщине». Сотни тысяч деятелей национальной культуры — писателей, ученых, журналистов, учителей, а также служащих, рабочих и крестьян очутились в тюрьмах НКВД, на Колыме и Воркуте, чтобы никогда оттуда не возвратиться. Янка Купала и Якуб Колас выступили в печати с поразительными по своей нелепости саморазоблачениями в якобы многолетней контрреволюционной, антисоветской деятельности. Однако даже эта крайняя мера не уберегла Купалу от ареста, во время которого тот совершил попытку самоубийства. Покончили с собой руководители республики А. Червяков, Н. Голодед — все из страха перед ни на чем не обоснованным, но губительным обвинением в «нацдемовщине», к которой автоматически присовокуплялись обвинения в шпионаже и вредительстве. Репрессии, основанные на «нацдемовщине» и других мнимых преступлениях (шпионаж в пользу панской Польши, вредительство, намерение отторгнуть Белоруссию от СССР), охватили всю нацию — от верхних эшелонов власти до самых демократических низов. Множество людей было лишено жизни и свободы, но были профессиональные группы, пострадавшие больше других, и среди них — преподаватели белорусского языка и литературы. Эти представляли собой готовых «националистов», вина их лежала на поверхности, ее не приходилось даже инспирировать. Наверное, с той поры и надолго в национальном самосознании белорусов понятие «национализм» прочно соединилось с ощущением самой большой опасности. Из собственного драматического опыта они усвоили, что обвиненным в этом «ужаснейшем из преступлений» мог быть любой, рожденный в здешних местах и разговаривавший по-белорусски. Недавно еще бурно расцветавший белорусский язык стал увядать на корню и железной метлой выметался из учреждений, вузов, Академии наук, организаций и органов власти. Право пользования им осталось (пока) за несколькими газетами, двумя театрами да Союзом писателей, который незадолго перед войной сократился до двух десятков членов. Остальные были уничтожены или находились в лагерях на востоке страны.

Наверное, в этой чудовищной атмосфере репрессий не лучшим образом повели себя и творческие союзы. Парализованное страхом руководство СП БССР не только не попыталось как-либо защитить своих членов, но и активно развернуло охоту на «врагов народа» в собственных рядах. По-видимому, унизительный конформизм стал единственным способом удержаться на свободе и сохранить жизнь, хотя и удалось это далеко не всем. Со временем нравственная неразборчивость этих людзей обрела характер открытого угодничества ради личной корысти, удовлетворение которой стало единственной реальной возможностью для поколении руководителей. Последовательно проводя соглашательскую политику с руководящей бюрократией и карательными органами, строя все отношения с ними на принципах беспрекословного подчинения, литначальство способствовало накоплению национальных проблем, почти полной ликвидации народных традиций в области культуры, сужению сферы языкового применения. Определенная статья Конституции БССР о признании государственности белорусского языка была изменена таким образом, что белорусский язык был из нее исключен. И этот прискорбный факт происходил на сессии Верховного Совета БССР при молчаливом участии депутатов-писателей и под председательством народного писателя республики. Табу на многае безотлагательные вопросы языка просуществовало вплоть до периода перестройки. В республике не только не стремились к их разрешению, но даже избегали их упоминания. Десятки писательских мероприятий — от тривиальных заседаний секретариата до многоречивых съездов — были заняты одним: наиболее эффективным и громогласным словословием вокруг действительных и мнимых успехов текущей пятилетки (семилетки). Насущным предметом литературы становились не люди и характеры, но мероприятия, в которых преуспевала всевозможная бюрократическая рать, в том числе и писательская. Настроенная исключительно на исходящую сверху бюрократическую волну, она долгие годы пренебрегала не только интересами народа, но и памятью своих же погибших в известные годы коллег, произведения и имена которых были прочно забыты и исключены из литературного процесса республики. После почти семидесятилетнего забвения только в этом году издан сборник стихов поэта поразительного таланта, сподвижника Купалы и Коласа — Алеся Гаруна. Основатель Белорусской Советской Республики, большевик-ленинец Тишка Гартный, уничтоженный в тридцать седьмом году, до сих пор не может дождаться своей полной реабилитации. В наше время не может не вызвать удивления тот факт, что с этим безотлагательным делом в республике по-прежнему не спешат, опять выжидая и откровенно перестраховываясь. Трудно понять, чем руководствовались авторы газеты «Советская Белоруссия», выступившие в конце 1986 года с серией статей, имеющих по существу целью оправдать репрессии тридцатых годов, относящиеся к «нацдемовщине», и обелить их непосредственных исполнителей. Дело дошло до курьеза: автор одной из таких статей В. Пепеляев многословно убеждает читателей в невозможности оправдания мнимых националистов, в числе которых называет имя расстрелянного академика С. Некрашевича, еще в 1957 году постановлением Верховного суда СССР полностью реабилитированного за отсутствием состава преступления. Читатели не могут скрыть удивления: что это? Банальное авторское недомыслие или тайное желание запустить старую мельницу по новому кругу? Не таится ли здесь намерение некоторых кругов реанимировать прежний страх, который за последнее время несколько утратил свое столь результативное действие?

Наверно, нетрудно понять, что такое отношение к прошлому создает в республике известную напряженность и нередко приводит к нежелательным последствиям.

Проявления низкопробного заискивания перед властями, равно как и рецидивы вульгарного "местного патриотизма", время от времени дают о себе знать в некоторых выступлениях органов печати, творческих союзов, хотя и находят пока частное, локальное выражение. Большей частью они характерны в отношениях к определенным лицам, чем-либо не угодившим гипертрофированному национальному чувству. Долгое время в Союзе писателей республики шла неприкрытая групповая борьба против одного из самых честных и талантливых белорусских литераторов; в основе этой борьбы лежало скрытое недовольство тем обстоятельством, что означенный автор писал свои произведения по-русски. Руководство СП БССР, ряд лет безучастно наблюдая со стороны поединок «зубра со стаей волчат», никак не влияло на эту непристойную возню, усугубляя тем и без того напряженную атмосферу в писательской среде. Эта нестабильность время от времени подогревается устными или даже письменными выпадами против самых авторитетных деятелей национальной культуры со стороны всевозможных экстремистских элементов — от замшелых антисемитов типа скандально известного В. Бегуна до активистов не менее известной «Памяти», давно уже ведущих свою подрывную работу в столице республики. Именно их руками в 1986 году было вылито столько помоев на виднейшего художника столетия, нашего земляка Марка Шагала, стала возможной газетно-журнальная война с А. Адамовичем, подвергнуты оскорбительным нападкам известный литературовед В. Коваленко, талантливая писательница С. Алексиевич.

Безосновательные наскоки на деятелей культуры прошлого нередко носят отпечаток дремучего, мстительно-злорадного чувства: если, мол, нет музея «нашего» Калиновского, то пусть не будет его и у «вашего» Шагала. Слов нет, трудно найти сколько-нибудь разумное объяснение тому, что республика за семьдесят лет своего существования не удостоилась музея-памятника одному из самых легендарных ее сынов К. Калиновскому, но в этом ли причина для неприятия ею другого выдающегося сына — художника М. Шагала? Есть ли необходимость доказывать, насколько это не только не демократично для нашего времени, но и откровенно реакционно. Наличие подобных «несообразностей» в обществе не может не причинить серьезного ущерба прежде всего национальной культуре, равно как и формированию интернационального сознания белорусов, как известно, немалое время проходившему в антагонистической атмосфере классовой, национальной, религиозной разности. Вместо того, чтобы действовать в духе столь актуальной теперь демократизации, мы нередко питаем старые, давно скомпрометировавшие себя, поистине «бесовские» страсти. Образ врага и связанное с ним непременное чувство страха глубоко въелись в наше сознание: долгие годы мы искали врагов там, где было возможно, и даже там, где найти их было немыслимо. Но времена изменились, и, наверное, самый опасный враг теперь тот, который, будучи порожден нашим достопамятным прошлым, скрывается в нас самих. И тут, как, впрочем, и по многим другим аспектам, нельзя не согласиться с остроумной сентенцией И. Дедкова, заметившего, что «там, где занимаются розысками массонов, инородцев, культура стоит в углу, отвернувшись к стене». Не слишком ли долго в прошлом стояла лицом к стене наша страдалица-культура, чтобы и теперь все под тем же одряхлевшим предлогом не давать ей повернуться к народу и его живой жизни? Не пора ли признать самоочевидную несостоятельность известного лозунга, антитезой которому время взяло другой, более испытанный и человечный: тот с нами, кто не против нас.

Давно замечено, что в сфере межнациональных отношений первостепенное значение имеет этика, та неуловимая деликатность, наличие которой ничего не стоит, а отсутствие неизменно оплачивается дорого. Всякое честное национальное чувство достойно уважения, особенно это важно по отношению к малым народам, длительное время в прошлом несшим на себе печать пренебрежения и дискриминации. В этом смысле нельзя не признать, что далеко не все люди другой национальности, пребывая среди коренных жителей республик, ведут себя достойным образом и нередко бравируют пренебрежением к национальной культуре. Даже родившись и проживая на здешней земле, не удосужатся за многие годы хоть в малой степени выучить ее язык, понять ее традиции и обычаи, прежде чем осуждать их. У нас давно уже бытует негативное отношение не только к религиозно-христианским праздникам, но и к безобидным дохристианским обрядам, благодаря народному почитанию дожившим до наших дней. Несколько лет назад в Минске было силой разогнано этнографическое молодежное мероприятие, известное под названием «Гуканне вясны», организованное, между прочим, при участии Союза художников БССР. Много лет чинятся препятствия проведению народного праздника «Купалле», как это произошло в прошлом году в Заславле. Традиционный день поминовения предков «Дзяды» многословно поносится в печати как религиозное мероприятие, хотя оно давно таковым не является. Мне могут возразить: все это ваши внутренние дела. Эти препоны в развитии национальной культуры — дело рук вашей национальной бюрократии без какого-либо вмешательства со стороны. И это будет справедливо. Но все дело в том, что в основе этих печальных явлений лежит пресловутая перестраховка, если не сказать — прежний страх, опасение, как бы чего не вышло, — чувства, впитанные бюрократами от рождения, преобретенные в процессе воспитания, обучения или просто существования в определенных общественных условиях. Страх перед реальным, а чаще мнимым национализмом глубоко проник в наше сознание и стал почти генным, унаследованным чувством.

В наше время на семинаре библиотечных работников милая специалистка с университетским образованием спрашивает: «Можно ли считать националистом человека, ежедневно разговаривающего по-белорусски?» И вот на семидесятом году Советской власти приходится объяснять разницу между патриотизмом и национализмом, которые в чьем-то воспаленном сознании слились однажды в нерасторжимое крамольное целое. И приходят письма из сельских школ все от тех же преподавателей белорусского языка и литературы с жалобами на дискриминацию в преподавании их предмета, оплату учительского труда, ущемление в жилье и проч. Конечно, ущемления возможны по отношению к любому преподавателю, но на стороне учителя русского языка — несомненная забота государства, выражающаяся хотя бы в недавнем повышении зарплаты. А какие свидетельства подобной заботы есть у белорусского преподавателя? Постоянное в течение десятилетий пренебрежение к его труду, сокращающиеся учебные часы в связи с сокращением количества учащихся, уменьшение его зарплаты...

Возвращаясь, однако, к языку, нелишне заметить, что одна из многочисленных проблем состоит также в несомненном дисбалансе его чисто структурных утрат и приобретений. Будучи рожденным на сельских, лесных просторах, многие столетия выражавший душу и дух белорусского крестьянства, этот язык плохо адаптируется к новым, далеко не крестьянским условиям. Великолепно приспособленный к сельской природе, крестьянскому быту, он оказался чуждым среди каменных громадин города, в бензиновом чаду урбанизированного общества. Здесь он потерял за ненужностью большую часть своей великолепной лексики, гармонию языкового строя. А что приобрел? Приобретения его оказываются не только сомнительными, но и откровенно антиэстетичными. Всеохватная политизация языка, идущая от средств массовой информации, вытесняет из него все неподходящее ей, замещая его совершенно невозможными прежде словообразованиями. По сути, формируется новый язык, где все меньше остается от языка традиционного, народного. Однако вся беда в том, что и этот новый язык тоже не может удовлетворить общество, кроме разве его бюрократии. И здесь можно понять М. Хинта в его озабоченности целостностью родного языка, сохранением его от чуждых влияний. Дело в том, что в авангарде языка «межнациональных отношений» шествует массовая бюрократическая продукция в виде многозвенных сцеплений канцеляризмов, которые и на языке, их породившем, стали не меньшим бедствием, а уж будучи скалькированными на другой языковой строй, создают почти неразрешимую проблему. Бесчисленные вариации на темы «решения вопросов», «выполнения поставленных задач», «ведения работ», «ширящегося соревнования» и многие, многие другие, лишенные конкретного смысла трескучие словообразования с давних пор стали языковой нормой нашей всесоюзной прессы, радио и телевидения, деловых бумаг и законодательных актов и вызывают стойкое неприятие у любого грамотного человека, не лишенного элементарного вкуса к языку. Можно легко представить себе, как они режут неизвращенный слух эстонца, литовца или белоруса тоже. Я далек от языкового снобизма, сам в значительной степени поражен казенными языковыми «прелестями», но до сих пор не могу привыкнуть ко многим порождениям типа пресловутого названия автомобиля «Жигули», которое, не имея единственного числа, привело к вынужденному образованию слова-уродца «жигуль». А вот еще не менее парадоксальное название трактора «Беларусь», в котором имя нарицательное и собственное относятся к разным родам. Возникает вопрос: чей это язык? Я думаю, что не русский и не какой-либо другой из всех 78 современных языков народов СССР. Конечно же, это — безграмотное творение бюрократии, столь широко распространенное по миру. Печально, но факт: великий и могучий русский язык, так пленявший человечество в прошлом, тоже оскудевает на наших глазах, сохраняясь разве что в части русской художественной литературы. Сфера его употребления также сужается под воздействием все того же мощного и вездесущего бюрократического суррогата. Как к этому явлению должны отнестись нации, обладающие тысячелетним развитым языком с давно установившимися письменными традициями?

Языковая проблема — часть всеобщих проблем, встающих перед лицом перестройки. Она — насущная забота всех языков, старых и молодых, окраинных и в не меньшей мере — языка «межнационального общения». Наверно, частичное решение ее — в биллингвизме. Хотя следует признать, что подобное решение не равноценно для различных регионов страны: то, что для Киргизии — несомненное благо, для Эстонии, очевидно, благо сомнительное, поскольку предполагает овладение русским языком в ущерб нормальному функционированию национального... И здесь я вполне разделяю основные аспекты выступления М. Хинта. Что же касается Белоруссии, то биллингвизм для нас — не единственный выход в сложившихся условиях, так как предполагает вторым языком белорусский. Мы за такое решение, когда национальному языку возвращаются его исконные права в республике. Однако возвращение этих прав лишь в законодательном порядке — только частичная мера, явный поллиатив. Известно, что законодательное регламентирование — в общем дело достойное, хотя оно и мало что решает на практике, достигая должного эффекта, лишь когда обеспечено реальными стимулами, которые регулируются законом. У нас принимается немало хороших законов, стремящихся буквально все охватить и регламентировать, но даже если число их удесятерить, они не смогут регламентировать всего разнообразия жизненных проблем. Эти проблемы будут увеличиваться пропорционально попыткам их урегулирования. Саморегулирующиеся системы экономики и культуры — вот идеал общества, но — увы! — видно, до этого нам далеко.

В изложенном выше — разумеется, не единственная причина того положения, в котором очутился белорусский язык, но одна из многих. Может, одна из главных причин, от устранения которой зависит будущее национальной культуры, в значительной мере основана на родном языке. Только людям недалеким или заблуждающимся кажется, будто художественная культура, изобразительное искусство, художественная самодеятельность, танцы не связаны с языком и не зависят от его состояния, могут развиваться самостоятельно. На самом деле с языка начинается все остальное — через литературу, средства массовой информации культура обретает свое содержание и уж безусловно — неповторимый национальный облик, форму, без которой она не существует. Приходится лишь сожалеть, что надобно говорить о подобных азбучных вещах, что наш во многом драматический опыт так мало нас научил. Поистине, история ничему не учит. Зато она спрашивает, как утверждал В. Ключевский, иногда очень строго. В этом мы теперь убеждаемся.

В заключение хочется задать сакраментальный вопрос: что есть язык? Конечно, в ученых определениях этого явления недостатка не существует, но все же. Если чисто прагматически, то все понятно: язык — средство общения между народами, классами, индивидуумами. В организованном обществе чем выше степень владения им, тем, наверное, лучше. Высокоорганизованное производство, политизированные общественные формирования, армия требуют четких и доступных команд на общепонятном языке в целях их точного и своевременного исполнения. Но только ли для того служит людям язык? И только ли для общения? А для мышления? Для его полноты и искренности?.. Когда в былые времена вечером возвращалась с поля жнея, она пела вовсе не в порядке общения — для себя, для выражения своей души. Но каким должен быть язык, выражающий душу? Язык как продукт души и душа — в известном смысле как продукт родного языка?

Пожалуй, стоит задуматься...