На крыжах

МОНОЛОГ, ЗАПИСАННЫЙ СЕРГЕЕМ ШАПРАНОМ. «МЕГАПОЛИС-ЭКСПРЕСС»

Июль 1991 г.

У меня не было счастливого детства. И поэтому воспоминания о нем радости мне не приносят... Пришлось оно на тяжелые тридцатые годы — ужаснейшие в социальном и политическом отношениях. Голод, бесправие. Конечно, дети не переживали в полной мере того, что пришлось на долю родителей. Но эта атмосфера сказывалась на формирующейся детской психологии. И моя эмоциональная память сохранила много печали... Что же касается последующих лет, то они были еще хуже. Оглядываясь ныне на прошедшую жизнь, вижу, что только к пенсионному возрасту у человека моего поколения появилась возможность обрести более или менее достойное существование. Однако и это время оказалось кратким: начавшаяся перестройка принесла не высвобождение, а новые проблемы, и без того осложнившие бытие. Общеизвестно, как многие, особенно из среды интеллигенции, восприняли перестройку — как зарю нового счастливого дня. Когда если не нам, то нашим внукам замерцала новая, счастливая жизнь. Но все оказалось весьма иллюзорным и проблематичным. И вера в благоприятный исход перестройки все более меркнет.

У перестройки есть прецедент — хрущевская оттепель, вселившая было бурные надежды. После XX съезда было позволено говорить то, о чем до тех пор молчали. И я написал несколько рассказов, которые напечатал сатирический журнал «Вожык». Но вскоре период оттепели сменился длительными заморозками. Я переключился на военную тему: написал повесть «Журавлиный крик». Тогда я не думал, что стану писателем, работал в областной газете. После приема в Союз писателей много лет работал литконсультантом с окладом 80 рублей в месяц.

Послевоенная литература создавалась в атмосфере эйфории от нашей действительно исторической победы. Тогда казалось, что главное сделано — немецкий фашизм побежден, остальное наладится само собой. Но не наладилось. Диктаторский режим в стране не только не устранился, но в общем еще и усовершенствовался. И после ухода из жизни Сталина тоталитаризм оставался в полной силе. Но мы, воспитанные несвободой, не очень задумывались над тем. Нас утешало мирное существование, гарантом которого, как утверждалось, была политика правящей партии. Эта политика десятилетиями оставалась неизменной, и главный ее смысл был в безмерном вооружении страны. Производство оружия достигло немыслимых размеров. Когда половина общественного продукта стала уходить на нужды армии и военно-промышленного комплекса, крах всей экономики стал неотвратим.

Конечно, самые умные и честные из литераторов видели и понимали, что происходит. Но их возможность влияния на общественное сознание была всемерно ограничена государством. И здесь, наверное, стоит упомянуть, что в своем большинстве «укрощение литературы» производилось руками самих же писателей, так сказать, коллег по ремеслу, состоящих на службе в редакциях, журналах, издательствах и рьяно осуществлявших там политику своей партии. Сколько приходилось выслушивать редакторских претензий на тему идеологической несостоятельности произведения, политических перекосов; о том, что автор вольно или невольно льет воду на чужие мельницы. Никто из писателей не был свободен от этого партийно-государственного пресса. Если мы оглянемся на творчество таких выдающихся мастеров литературы, как Алексей Толстой, Михаил Шолохов, других, в чьих художнических способностях мир не сомневается, то увидим, насколько стеснено и их творчество. И все это — по причине господства особой системы, название которой соцреализм. И хотя до сих пор нет бесспорного определения соцреализма, я это понятие связываю с государственной системой подавления.

Если я не реагировал непосредственно (хотя я не мог этого не делать, поскольку мои «ошибки» подчеркивались красным карандашом и произведение не пускалось в набор, пока подчеркнутое не исправлялось), то при работе этот незримый автор всегда присутствовал! Происходила трудная борьба с внутренним цензором. Но к своим произведениям я не возвращаюсь. То, что написано, отторгается от меня как от автора и дальше существует по своим законам. Я считаю, что нет надобности что-то перестраивать, тем более усовершенствовать. Вторжение в живую плоть произведения не всегда проходит безнаказанно, а главное — не всегда служит совершенству. Нередко слишком усердное отношение автора к своему произведению разрушает последнее. Поэтому пусть живет таким, каким появилось на свет.

Что же касается темы войны, над которой я работал много лет, то жаль, что в свое время не удалось отработать многие стороны этого действительно эпохального события. Наша литература, и я в том числе, больше сосредоточивалась на аспекте героического. Здесь не надо было прибегать к уловкам и лжи. Но дело в том, что на войне, кроме героического, была масса другого, о чем наша литература молчала, поскольку это нам не было дозволено. На военных снимках почти нет наших убитых — фотографировать их было запрещено. Убитых немцев — сколько угодно. Так создавался определенный образ войны. Но как можно исключить из искусства о войне (а фотография — тоже искусство), может быть, самое главное — смерть? Она витала над каждым — все жили с мыслью о смерти: когда она настигнет? Как? Но, похоже, многое неизвестное о войне уходит безвозвратно вместе с военными поколениями и навсегда останется за пределами истории и искусства.

Долгое время проживая в провинции, я все-таки чувствовал там себя свободнее. Конечно, это была иллюзорная свобода, т.к. любой провинциал в полной мере зависит от власти, тамошнего начальства, которое в провинции гораздо жестче и гораздо невежественнее, чем в столицах. Но там было больше свободного от службы времени, которое можно было употребить для литературы. В Минске же эта власть для меня несколько ослабла, хотя появились новые проблемы. Я не состою ни на каких штатных должностях, но времени для личной жизни мало, или его нет совсем. Да и для литературы не хватает. Самые разные надобности общественного порядка отнимают все свободное время.

Я был избран народным депутатом от общественной организации — Союза писателей. Очень скоро, однако, обнаружилось, что обязательства, принятые мною во время избирательной кампании, невыполнимы. Современная система власти исключает это. И Верховный Совет, и Съезд народных депутатов оказались в своем большинстве сугубо консервативными органами. Поэтому я скоро понял, что действия демократов обречены на провал. Еще на 1-м Съезде народных депутатов Евтушенко предложил существенные поправки к Конституции СССР, которые, если бы они были приняты, могли значительно изменить ход нашей жизни. Но нынешний состав депутатского корпуса на такие шаги не способен. И вся его «деятельность» — не более чем топтание на месте, имитация законотворчества.

У меня большие претензии к белорусской интеллигенции. Конечно, ее аморфность и бесхребетность можно понять. На протяжении своего существования в недемократических тоталитарных условиях интеллигенция подвергалась наибольшему гнету со стороны властей и претерпела ряд социальных и психологических деформаций. Скажем, русская интеллигенция была уничтожена физически. Белорусская интеллигенция, которая являла собой тонкий слой в обществе, после чудовищных репрессий просто растворилась. Прежде она была представлена учительством, низовым медперсоналом, некоторыми служащими. Но во что превратилось сельское учительство, сплошь задавленное неустроенным бытом и партийной властью? Главным для него стало не учить, а проводить политику партии на селе, участвовать в различных и многочисленных ее кампаниях. Городская же интеллигенция (и прежде всего ее гуманитарная часть) также была занята осуществлением коммунистических функций, в то время как техническая элита сплошь была задействована в военно-промышленном комплексе. Среди этого довольно тонкого интеллигентского слоя национальная белорусская интеллигенция составляла совсем уж ничтожную прослойку. К ее чести, однако, следует признать, что именно она не дала вовсе погибнуть национальной культуре, белорусскому языку, ее усилиями началось национальное возрождение Белоруссии. Именно национальная интеллигенция создала Народный фронт, ряд политических партий. Конечно, ей еще не удалось должным образом поднять народ и даже преодолеть в нем до конца национальный нигилизм. Но она вселила надежду. Хотя процесс этот невероятно труден и не свободен от многочисленных неудач и срывов. Вот, например, как повела себя творческая интеллигенция Белоруссии во время известной апрельской рабочей стачки. Произошло историческое событие, может быть, пик того, на что способен был рабочий класс Белоруссии. И удивительно, что Союз писателей остался в стороне от этой политической акции. Уже на исходе ее, так сказать вдогонку, Рада Союза писателей опубликовала свою поддержку стачкомам. Но тут же нашлись именитые, между прочим, писатели, которые поспешили публично отмежеваться от этой поддержки. Позорнейший этот факт свидетельствует о том, чьи на деле интересы защищает определенная часть творческой интеллигенции и под чьей пятой она продолжает находиться на шестом году перестройки.

Сейчас не только белорусская, но и вся советская литература находится в состоянии своеобразной творческой прострации. Литература потеряла ориентиры: коммунистические обнаружили свое полное банкротство, общечеловеческие еще не стали общепризнанными для всей литературы. Нынешняя литература по существу питается произведениями, либо нелегально созданными в прежние, застойные, годы, либо написанными в эмиграции. За перестроечный период в литературе ничего значительного, кажется, не создано. А ведь мы переживаем судьбоносное время, время колоссальных политических и социальных ошибок. Надо полагать, оно обязательно найдет свое отражение в литературе независимо от того, провалится перестройка или осуществится. Но произойдет это, по всей видимости, гораздо позже.

Патриотизм, национализм, космополитизм — понятия, очень тесно смыкающиеся друг с другом, часто вытекающие одно из другого. Полагаю, что здоровый, умеренный национализм — явление вполне нормальное. Национальное чувство дается человеку, по-видимому, от рождения. На основе именно этого чувства создана национальная культура народов и многое другое. Очевидно, национальная идея — одна из самых древних и самых сильных жизнеорганизующих идей, дожившая до нашего времени. Она питает многие современные демократические государственные образования Европы, Азии. Другое дело, что существует крайний национализм. И здесь я делаю следующее разделение: «нормальный» национал любит свою национальность, Родину, свою культуру. Националист, впадающий в крайности, не столько любит собственное, сколько ненавидит соседское, чужое. Космополитизм же — это, видимо, состояние будущего. Но опять же — к нормальному космополитизму нет другого пути, кроме как через нормальный национализм. И основа космополитизма все-таки — совокупность национального. Но нам до этого еще далеко: чтобы обогатить мировую культуру, надо развить собственную.

Хорошо, конечно, как можно дольше оставаться молодым. Но в нашем обществе не многим удается сохранить молодость души до старости. Советская жизнь довольно жестокая штука, она основательно выматывает все элементы молодости. Годам к пятидесяти от молодости мало что остается. Не только в физическом, но и в духовном смысле. Все дело в том, что у нас человек — не хозяин своей личности. Он целиком во власти общества, обстоятельств, начальства. Его собственная воля лишь в малой степени распространяется на собственную личность...

Мое поколение — это поколение несчастных людей. Оно не имело счастья в прошлом и, видимо, будет лишено его в ближайшем будущем. Это поколение жалких людей. Людей, обделенных Богом и в значительной мере — самими собой.